Текст книги "Бриг «Ужас» и другие рассказы"

– Ну, когда Гинц появился здесь, в Алии, да разнеслись слухи о постигшей его "Джессику" участи, я сообразил, что при случае на этом можно заработать что-нибудь большее того, что заработали от миссионеров туземцы. "Джессику"-то я знал отлично: суденышко, надо по совести сказать, никудышное. Ему давно бы надо было и честь знать, и самому добровольно на дно пойти, а не дожидаться удобного случая и помощи урагана. Но, с другой стороны, груз. То есть эти самые раковины. А надо вам заметить, что в те дни, не знаю уж я и сам, почему именно, но спрос на раковины держался крепко. Мода, должно быть, на перламутр была, что ли. И был у меня готовый покупатель на любую партию перламутра. Хоть две-три сотни тонн привези, все заберет и слова не скажет. Слово за слово с Гинцем:

– Продай мне "Джессику" со всем грузом! Все равно ведь вытаскивать пароход не будешь: застрахован он был и то выше клотиков, и ты получишь страховую сумму полностью. А за грузом ведь в воду немедленно не полезешь: судно зафрахтовывать придется, людей набирать. Мне же с руки: буду идти мимо, загляну и на Безымянный остров, к твоим приятелям…

– Каким приятелям? – насторожился Гинц.

– А к людоедам Соломоновых островов. Спрошу их, очень ли они жалеют, что вместо тебя пришлось простую свинью сесть…

Ну, выругался Гинц. Очень не любил он вспоминать о том, как дикари его чесноком нафаршировать хотели и на вертеле зажарить собирались. Но Гинц вспыльчив да отходчив, и мы с ним поладили: я за сто фунтов стерлингов официально вступил в обладание всем грузом потонувшей у Безымянного острова "Джессики". Но одно дело официально, а совсем другое на деле: ведь груз-то лежал не в каком-нибудь каменном амбаре, даже не под навесом на бережку, а на морском дне, в трюмах затонувшего судна. Да еще где затонувшего? У каменистых и малоисследованных берегов островка Соломонова архипелага!

Положим, по описанию капитана Гинца я мог бы довольно легко отыскать ту бухту, где разбилась и затонула злополучная "Джессика". Но ни на кого опираться при работах по поднятию груза я уже не мог: покуда Гинц со спасенными матросами добирались до цивилизованных мест, обитатели Соломоновых островов, видите ли, вздумали произвести интересный опыт с миссионерами.

– Какой?

– А они вспомнили, как миссионеры их уверяли, будто от употребления в пищу человеческого мяса развивается проказа. Ну, у них там шла какая-то междоусобица. Два племени воевали. Вот побежденное племя и придумало такой фортель: изловили дикари двух миссионеров и отправили торжественно посольство к победителям:

– Посылаем вам в дар двух белых. Они достаточно откормлены. Скушайте их за наше здоровье, и не сердитесь больше на нас!

А у самих-то была затаенная мыслишка:

– А вдруг победители, покушав миссионеров, в самом деле, все проказой заболеют?

Не знаю, чем эта история закончилась. Но знаю, что миссионеров-то съели! Поэтому, отправляясь к Безымянному острову, я даже не мог рассчитывать на то, что кто-нибудь возьмет на себя труд отговаривать людоедов предпочесть свиное или баранье мясо моему собственному.

Однако перспектива вытащить и перепродать агенту несколько тонн раковин, купленных мною буквально за грош, была так соблазнительна, что вслед за получением от Гинца документов на право производства работ по поднятию со дна моря груза "Джессики" я развел пары и отплыл к Соломоновым островам. Мне удалось довольно легко и скоро отыскать ту бухту, в водах которой затонула "Джессика". Берег был еще усеян обломками погибшего судна: здесь и там валялись балки, доски, разбитые бочонки и ящики, словом, все то, что или было снесено с палубы "Джессики" волнами до крушения, или, наоборот, уже после крушения всплыло наружу, и было прибито волнами к берегу.

На песчаной полоске берега у скал виднелись многочисленные следы людей: это были своего рода визитные карточки тех самых приятелей капитана Гинца, о которых он теперь, не знаю почему, собственно, не мог равнодушно слышать. То ли был недоволен, чудак, довольно низкой оценкой его личности, то ли сердился, что бедные дикари так упорно добирались до его шкуры. Но в данный момент берег был абсолютно свободен. В чем дело? Почему они сбежали? Тут могли иметься разнообразные предположения. Дело в том, что на Соломоновых островах несколько раз подряд перед тем побывали американцы, которые ведь не очень справляются с существующими в мире законами и не стесняются пускать в ход пушки при всяком удобном случае. Очень возможно, визиты моряков так напугали дикарей, что едва завидев приближающееся к островку "Сузи" самое мирное судно в мире, хотя, правда, и снабженное на всякий случай парочкой палубных орудий, дикари поторопились удрать в дебри и трущобы в центре острова, куда за ними пришлось бы посылать целую экспедицию. Но я не был в особенно большой претензии на отсутствие хозяев: иногда они выказывают, как мы видели на примере Гинца, слишком горячие симпатии и чересчур усердное гостеприимство, доходящее до предложения гостям занять местечко на вертеле или в "священном котле". А я, знаете, человек грубый, китайские церемонии для меня нож вострый. Предпочитаю, чтобы меня оставили в покое и только бы не мешали мне делать мое дело.

Ну, вот я и принялся сейчас же за работы. Прежде всего, я поставил мою "Сузи" на якорь, чтобы она, – довольно-таки шаловливая персона, – не вздумала без моего ведома свести ближайшее знакомство с прибрежными камнями или не пожелала бы заглянуть на дно морское, чтобы там узнать, как поживает ее старая знакомая, "Джессика". Потом я отправил партию вооруженных матросов на берег устроить там маленький лагерь. Впрочем, еще раньше я отправил пять или шесть послов к туземцам, – тем самым, помните, которые отправили на убой миссионеров. Моих "послов" людоеды съесть не могли бы, потому что это были особые чугунные послы и начинены они были не чесноком, а порохом. Проще говоря, я повернул в сторону берега обе мои пушки и шарахнул по скалам и по близкому перелеску гранатами. Гранаты полопались там, на камнях, среди стволов деревьев, нашумев порядочно, во всяком случае, совершенно достаточно для того, чтобы у дикарей отпала охота скоро показываться на берег и заглядывать в дула моих пушек. А больше мне ничего и не требовалось.

Как только лагерь был готов, окружен импровизированными окопами и снабжен парочкой деревянных бараков, я сейчас же принялся за настоящую работу, то есть за добывание всего, что могло пригодиться мне из добра, затонувшего вместе с "Джессикой". Тут, понятно, прежде всего, понадобились водолазные работы.

Я свято сдержал слово, данное мною на прощанье капитану Гинцу, и, лично спустившись на дно, осмотрел подробно корпус "Джессики", чтобы выяснить, можно ли поднять судно и стоит ли, вообще говоря, возиться с этим. Осмотр дал малоутешительные дли Гинца или, правильнее, для Ллойда результаты: судно было обращено в растоптанную галошу. Весь корпус расколочен. Киль на огромном протяжении измят, руль выворочен, палуба обратилась в нечто невероятное: словно внутри судна в момент гибели произошел взрыв, изломавший доски палубы и разрушивший трубу. Да и в корпусе судна имелось столько пробоин, что если бы кто вздумал чинить его, то пришлось бы латку насаживать на латку. Может быть, годились бы на что-нибудь машины, если бы…

Если бы я от самого Гинца не знал, что цилиндры-то еще до крушения выскочили из гнезд и что весь механизм, говоря попросту, обратился в подобие яичницы всмятку. Словом, поглядев на "Джессику", я должен был сказать ей:

– Покойся, милый друг, до радостного утра!

Много судов лежит на дне морском. Есть такие места, которые у нас, моряков, носят характерное название "морских кладбищ", потому что там погибшие суда буквально завалили морское дно. И смею вас уверить, среди этих "морских покойников" можно найти немало таких пароходов, которые находятся в неизмеримо лучшем состоянии, чем "Джессика". А никому и в голову не придет мысль о том, чтобы возиться с ними, вытаскивать, чинить и снова пускать в ход. В наши дни ведь судостроение сделало такие большие успехи, что вам выстроят пароход любой величины чуть ли не скорее, чем сапожник добрых старых времен шил на заказ рантовые сапоги. И такой новый пароход сплошь и рядом обходится дешевле, чем обошлись бы работы по вытаскиванию со дна моря какого-нибудь затонувшего "Альбатроса" или разбившейся "Джессики", особенно если для этих работ надо посылать чуть ли не целую экспедицию в дальние края.

Впрочем, я знаю случай, когда один владелец парового судна аккуратно выуживал его из воды пять раз. Судно это было, надо признаться, прекапризное. Должно быть, инженер, который создал его чертежи, все время думал о сооружении именно подводной лодки. Но это история долгая, я о ней лучше расскажу в другой раз, а теперь вернусь к изложению моих собственных приключений.

Ну-с, осмотрев "Джессику" и убедившись, что извлечение перламутровых раковин не представит особых затруднений, ибо бока судна разворочены и даже часть раковин высыпалась из трюмов на дно моря, я дал обычный сигнал матросам, поджидавшим меня на лодке с аппаратом, при помощи которого они накачивали воздух в мой водолазный костюм.

– Подымай!

И меня подняли.

Едва с меня сняли медный шлем, обращавший меня в какое-то чудовище, как мой старый испытанный боцман Перазич, лихой моряк, заявил мне:

– А у нас новости есть, капитан!

– Какие?

– Я должен об этом вам подробно доложить!

– Выкладывай!

Вижу, Перазич как-то жмется. Явно не хочет говорить при матросах. Секрет какой-то…

Я знал старика за человека серьезного и никогда попросту не болтающего.

– Впрочем, нет! – сказал я. – Пойдем-ка ко мне в каюту. Да вели коку захватить бутылочку винца и принести кусок ветчины. Прогулка по дну морскому, должно быть, очень полезна для тех, кто страдает отсутствием аппетита. Я проголодался. Покуда будем закусывать, ты, старая акула, расскажешь все твои новости. Едва мы разместились за столом в моей каюте, как Перазич мне заявил:

– Приходил один туземец.

– Спрашивал, нет ли у нас на продажу парочки миссионеров? – засмеялся я.

– Нет, командир! Про миссионеров-то он говорил, это верно, но совсем в другом роде!

– Может, хочет нас снабдить ими? Покорно благодарю! Я другим товаром торгую!

– Да нет же, капитан! Ну, вы лучше слушайте!

– Слушаю и то! Повесил уши на гвоздь внимания!

– Этот дикарь болтает с грехом пополам по-немецки.

– Вот как? Лингвист, значит!

– Да. Говорит, научился именно у тех самых миссионеров, которых потом…

– Которых его сородичи съели, как мы с тобою эту принесенную коком ветчину? Дальше!

– Ну, дальше-то я не мог хорошо разобрать, в чем дело. По-немецки я давно разучился болтать. Мы, триестинцы, сами знаете, терпеть не можем тедесков! Ну, а дикарь-то, кстати, еле-еле лапти плетет по-немецки, я думаю, и природному немцу сговориться с ним было бы трудно.

– Но ты-то сговорился?

– Да кое-как. То есть я понял кое-что, но, разумеется, далеко не все, из того, что он мне сообщал.

– А что же он сообщал?

– А вы послушайте!

Показал он на море, потом ткнул пальцем вниз, значит, указывает, что речь идет о морском дне.

– Может быть, да, может быть, нет! Но продолжай.

– Ну, потом машет рукою, твердит:

– Не надо. Не надо.

Я его спрашиваю:

– А почему?

А он отвечает:

– "Зеленая смерть"!

– Какая "Зеленая смерть"? В первый раз в жизни слышу!

Ну, он начинает руками разводить. Показывает что-то совсем несуразное: как будто такое большое, что будет, пожалуй, побольше нашей "Сузи" от носа до кормы. Потом говорит:

– Ам-ам. Кушал. Рыба кушал. Акула кушал. Человека кушал.

– Ты бы спросил этого дикаря: а твоя "Зеленая смерть" миссионеров не кушал?

– Постойте, капитан! А то я собьюсь. Ну, так вот… Значить, насчет того, что эта самая "Зеленая смерть" и рыбу кушала, и акулу кушала, и человека… Словом, всякую дрянь…

– Чудак же ты, братец! А еще боцман! Не знаю, какого именно цвета вообще-то матушка смерть, зеленая она, фиолетовая или красная с крапинками и разводами, а что она всех "кушает", так это, дружище, старая истина!

– Да постойте, командир! Я так понял туземца, что он говорит не вообще о смерти, а о какой-то особенной смерти. Словом, о чем-то таком, что в прямом смысле слова может всякого слопать!

– Глупости! Не так понял!

– Нет, так, капитан! Больше вам скажу! Понял я еще, что стреляли-то мы гранатами по лесу совсем напрасно!

– Это почему?

– А потому что дикарей сюда, на берег, не заманишь ни за какие коврижки! Удрали они!

– Куда?

– В горы, подальше от берега! А почему?

– Да, почему?

– А потому, что кого-то из их компании эта самая "Зеленая смерть", вышедшая из моря, тут же, на берегу, изловила и съела!

– Фу, какие ужасы! Держите меня, люди добрые, а то я в обморок упаду! Руки дрожат, ноги трясутся, сердце бьется, печень распухает! Эх, ты, а еще старая морская косточка!

– Да я, капитан…

– Молчи, молчи! Какой-то туземец наболтал тут с три короба, а ты и того… Всерьез принял россказни этой соломонской обезьяны!

– Да он, капитан, у миссионеров в выучке был!

Тут я уже не выдержал, знаете. Расхохотался, как сумасшедший. Совсем сконфузился мой боцман. Я похлопал его но плечу, чтобы бодрости придать человеку.

– Но ты, надеюсь, – говорю, – хоть так устроил, что когда этот правнук Соломона тут сказки рассказывал, матросы ничего но слышали?

– Нет, командир! Слышать-то они слышали, да ничего не поняли. Хохотали только! Потому, парень гримасничал уж очень…

– Хохотали? Ну и отлично! И тебе надо было делать то же самое, а не вешать нос на квинту! Во всяком случае, я не желал бы, чтобы матросы наслушивались всякой ерунды. Туземцы вообще неисправимые лгуны, прирожденные сочинители, а те, которые побывают у миссионеров, не лучше делаются, а вконец портятся и так изощряются в деле лганья, что с ними никакого сладу нету. Помнишь Кифи?

А Кифи, ребята, был один самоанец. Надо заметить, преспособная бестия. Талант в своем роде. Я уверен, если бы Кифи носил не темную самоанского изделия шкуру, а белую, да был бы пограмотнее, да пристроился бы к какой-нибудь американской газете, этот Кифи сделал бы, думаю, блестящую карьеру! Если бы, впрочем, не линчевали бы его подписчики. Ну-с, так этот Кифи здесь же, в Алии, столько раз наводил на население настоящую панику своими россказнями самого фантастического свойства, что прямо-таки прославился, как «Кифи, делатель страхов». Должно быть, на Безымянном острове моему боцману и попался двоюродный брат, а то и единоутробный братец нашего Кифи…

Перазич был заметно сконфужен, но все же пытался оправдаться.

– Да, видите ли, капитан! – твердил он. – Уж больно искренним показался мне этот парень! Уж так он просил нас…

– Просил подарить ему рубашку? Бутылку рома?

– Нет, капитан!

– Перочинный ножик? Старый цилиндр? Шитый мишурой мундир итальянского тамбур-мажора?

– О, капитан! – взмолился боцман. – Вы мне слова вымолвить не даете!

– Я? Тебе? Слова вымолвить не даю? Опомнись, боцман! Да говори, сколько твоей душеньке угодно! О чем тебя просил этот лгун?

– То есть не то что просил, но умолял!

– Тебя?

– Да нет же! Нас всех! Ну, вас, капитан! Потому что он меня за капитана принял, не в обиду вам будь сказано!

– Ну? Так о чем он меня умолял?

– Чтобы мы, значит, подбирали якоря и уходили без оглядки отсюда!

– Кто-нибудь из вас двух, Перазич, с ума сошел! Или ты, или этот соломонец!

– Не знаю, капитан!

– И я не знаю. Я знаю только одно: я заплатил Гинцу за груз "Джессики" сто фунтов стерлингов, как одну копеечку, да потратился на покупку скафандров, на наем в Алии четырех водолазов, на путешествие сюда. Как ты думаешь, деньги у меня бешеные или нет?

– Разумеется, не бешеные!

– Ну, то же! Швырять деньги я и смолоду не любил, а под старость и тем более. Гроша медного даром истратить не намерен! И будь тут не одна "Зеленая смерть", а будь в компании с нею "Смерть голубая", "Смерть розовая", "Смерть цвета дыма Абукирского сражения", "Смерть полосатая", "Смерть крапинками", сто тысяч разноцветных смертей, мне на всю эту ассамблею в высокой степени начхать. Я пришел сюда добыть со дна моря несколько тонн раковин, и я их добуду. Прочее же меня не касается, особенно пьяная болтовня какого-то изолгавшегося дикаря. А вот что. Акулы здесь, надо полагать-таки, водятся в большем количестве, чем золотые рыбки в аквариуме какого-нибудь любителя, и водолазам надо держать ухо востро. Позаботься-ка ты, Перазич, о том, чтобы каждый водолаз, спускаясь на дно, непременно был, как следует вооружен. Снабжай ты их малайскими "криссами". Великолепное оружие для борьбы с "морской гиеной"! Одним ударом "крисса" любой акуле можно распороть туловище от челюсти до хвоста, не только кишки выпустить, но и всю остальную требуху. Впрочем, я ведь и сам буду с водолазами от времени до времени спускаться: свой глаз – алмаз. Пусти водолазов работать без присмотра, они там усядутся, калякать будут, трубочки покуривать…

Ну, тут Перазич не выдержал:

– Побойтесь Бога, командир! – сказал он. – Под водой-то калякать?

– А ты не видел ни разу неаполитанцев? Те, брат, рта не раскрывая, отлично объясняться умеют! Что хочешь друг другу сообщат!

– Это как же так?

– А руками! Получше действуют, чем иной матрос языком!

– Положим, что так. Но уж курить-то в воде водолазы не сумеют, командир?

– А ты к словам не привязывайся! Мало ли что сболтнешь?! Ну, курить не будут, так все равно, будут баклуши бить. А кто будет за это платить? Эти господа и так с меня шкуру сняли: по два доллара в день, когда они не спускаются, плачу я им, да по пяти за день работы под водою. Вот ты и посчитай…

Мой верный боцман только покрутил головой.

Так этот разговор и закончился.

Утром следующего дня, убедившись, что все в порядке, я распорядился начинать работы. Хотелось мне самому понаблюдать, как будут управляться водолазы, и вместе с первой парой спустился на дно я сам. Ну, поглядел я на то, как они начали зубилами выламывать бока у злополучной "Джессики", чтобы образовать широкое входное отверстие прямо со дна в трюм: так было бы легче пробираться туда, где лежали раковины. Палуба-то уж больно изуродована. Исковерканные железные штанги, снасти, обломки досок палубы, какие-то переборки, все это громоздилось на палубе, образуя своего рода паутину. Правда, расчистить всю эту рухлядь не мудрая штука. В крайнем случае, подложил парочку динамитных патронов, и дело в шляпе. Но зачем рвать судно динамитом, когда, повторяю, в трюм гораздо легче проникнуть сбоку? А в боку у "Джессики" было столько дыр, что казалось, будто кто-то из парохода хотел настоящее решето соорудить!

Поработали под моим наблюдением водолазы целый час. Никто работе не мешал, и шла она отлично. Воздушные насосы работали исправно, недостатка в воздухе мы не испытывали. Давление пластов воды, правда, давало себя знать: хоть и лежала "Джессика" на сравнительно мелко месте, так, что если бы уцелели ее мачты, то, пожалуй, торчали бы они из воды, но все же, когда работаешь и на глубине всего десяти-двенадцати сажен, давление воды чувствительно. И будь я трижды, даже три с тремя четвертями раз проклят, если я когда-нибудь выберу для себя ремесло водолаза, хотя хороший водолаз умудряется зарабатывать лучше иного капитана!

После часовой работы мы все трое поднялись на палубу тут же стоявшей "Сузи", чтобы отдохнуть. А тем временем на дно отправилась вторая смена, то есть свежая пара уже заранее приготовившихся водолазов. Я, признаться, несколько устал, и потому, только сняв с себя скафандр, выпил глоток грогу для подкрепления и освежения, и лег в своей каюте вздремнуть часок, доверив надзор за судном боцману.

Не могу сказать, долго ли я продремал. Должно быть, не так уж долго: с полчаса, не больше. Как вдруг неистовый стук в двери моей каюты разбудил меня.

– Отворите, капитан! – слышу я крик.

– Это ты, Перазич? Что нужно? Случилось что?

– Да с водолазами, капитан, неладно.

Я моментально выскочил на палубу, чтобы узнать, в чем дело. Вижу, оба водолаза из второй смены, тут же вытащили их, значит. Один лежит пластом, и матросы поливают его голову водой. А другой сидит на скамейке. Шлем с него снят: отвинтили матросы и поставили тут же, на скамье. А он, водолаз, сидит, лицо у него бледное, глаза круглые, нижняя челюсть отвисла. И все вздрагивает.

– Что случилось? – спрашиваю его я.

– М-м-м-м…

Только и заговорил он, когда я закатал ему порядочную порцию виски. Да и то сначала виски попросту изо рта вылилось, словно у него не рот был, а дырявое решето. И только при второй порции сообразил парень, что не морскую воду ему льют в глотку, а прости, Господи, виски по полтора доллара бутылка! Оправился он, а тем временем и тот, первый водолаз, которого матросы водой поливали, словно он горел, тоже очнулся. Накатали и его чем-то подкрепляющим и освежающим.

Разогнал я матросов, чтобы не толклись около водолазов. Спрашиваю:

– Ну? Что случилось? Акулы, что ли? Или наткнулись на трупы внутри судна?

Надо вам заметить, подлая это штука, трупы утопленников. Сам я знаю одного водолаза, который как-то вошел в каюту затонувшего судна, где было штук двадцать утопленников. Так, когда водолаза вытащили, у него из черных волосы в белые превратились, и сам он сразу лет на двадцать постарел. Такую красивую, знаете, картинку увидел в каюте, полной мертвецов.

– Нет, какой?! – отвечает мне один из водолазов. – Ни акул, ни трупов я не видел!

– Тогда чего перетрусили? Или, может, не перетрусили вовсе, а просто-напросто воздушный насос стал плохо действовать, воздуху не хватало? Говорите же!

Переглядываются мои водолазы смущенно. Словно спрашивают друг друга, что говорить.

Дал я им еще по глотку виски, чтобы развязать языки, понукаю:

– Выкладывайте, что случилось? Уж, не на спрута ли наткнулись?

Всякий знает, что любой водолаз боится спрута или осьминога больше, чем любой, даже самой гигантской, акулы. Попробуйте уверять людей, что гигантские спруты существуют только в фантазии писателей да в россказнях ушедших от моря на берег, в чистую отставку моряков, любящих поморочить голову ближним!

Я не отрицаю, упаси меня Бог, что существуют спруты, или кальмары, или осьминоги, назовите, как хотите, весьма солидных размеров. Но…

Существуют лотереи, в которых имеется выигрыш в миллион? Существуют!

Выигрывает кто-нибудь первый приз? Выигрывает!

Но бывает ли это часто, джентльмены? На три миллиона билетов один с первым призом! Таковы, приблизительно, и шансы наткнуться на спрута больших размеров, на спрута, опасного для человека. На мой вопрос, не наткнулись ли водолазы на такое чудовище, я получил тот же отрицательный ответ. Или, правильнее сказать, какое-то отрицательное мычание да постукивание зубами.

– Так в чем же дело, наконец? Чего вы, дьяволы, тревогу подняли? Почему дали сигнал, чтобы вас вытаскивали наружу? И почему вы перетрусили, как… Как щенки?

Добиться ответа удалось далеко не так легко и скоро. И самый ответ отличался крайней неопределенностью. Оба водолаза, работая, увидели что-то. Это было ясно установлено, но что именно они увидели, это, хоть убей, не выяснялось! По словам одного, ему показалось, словно из недр моря в нескольких десятках сажен от остова затонувшей "Джессики" начала вырастать странной формы гора. Этого было достаточно, чтобы у него мозги перевернулись, и он дал сигнал:

– Поднимай!

Другой замешкался. "Гору" видел и он, но, по его уверениям, эта гора плыла над морским дном, приближаясь к пароходу, и у горы была шея, длинная, цилиндрическая, и была голова, напоминавшая голову верблюда, что ли.

– Пьяны вы были оба! – крикнул я раздраженно на водолазов.

– Да нет же! – отозвался одни из них. – Ни капли во рту не было!

– Врешь, как… как коммивояжер! Ну-ка дыхни на меня!

Парень дыхнул, и все присутствующие расхохотались: спиртом от него разило на полверсты. И самого его удивило это обстоятельство.

– Побожусь, – говорит, – что вовсе не пил я! Сам не понимаю, почему теперь от меня спиртом несет! – твердит он, забывая, что мы только что накачивали его виски, приводя в сознание.

– Верно, около камбуза долго шлялся, принюхивался, да и нанюхался! – пошутил я. – Однако, ребята, так дело не попрет! Я вас нанял вовсе не для того, чтобы бабьи сказки тут выдумывать, да в обморок падать! Водолазы вы или нет?

– Известно, водолазы. Только…

– Взялись ли вы за работу?

– Взялись, только…

– Стоп! Отговорок никаких. Или да, или нет. Середки нет!

– Да мы…

Ну, тут отозвались те, первые водолазы. Ребята были из зубастых, посмеяться любили.

– Гоните, – говорят, – капитан Смит, этих младенцев в шею. Мы и сами со всею работой справимся!

Поднялся крик, спор. Кто уж рукава засучивает, кулаками махать собирается. Матросы мои поодаль стоят, потешаются. Не знаю, кому в голову остроумная идея пришла.

– Навинтите им шлемы, – кричит, – да и пусть дерутся тут, на палубе! Только чтобы без обману, и ножи отберите, а то они водолазные костюмы попортят: дырок наделают!

Признаться, самому мне смешно сделалось. Знаете, что такое водолаз в полном снаряжении на суше или на палубе? Черепаха! На ногах у него свинцовые подошвы, так что ходить он может, как черепаха, еле-еле ноги переставляя. На голове медная коробка или шлем. Тоже, доложу я вам, штука легонькая: если малосильному человеку этот шлем надеть, так он и присядет, согнувшись под тяжестью. Так вот, если водолаз стоит на земле, находясь в полном снаряжении, он, по существу, скован. Двигаться с большим трудом может. Ну, и представьте себе вы такую кадриль: четыре чудовища с медными башками, с ногами, которые словно прилипают к доскам палубы. И эти четыре чудовища гоняются друг за другом и неуклюже машут кулаками…

Потеха, да и только!

Но, однако, тут-то не до шуток!

– Смирно! – закричал я. – Замолчать! Нам о работе думать надо, а не о фокусах разных!

– Первая пара водолазов! Готовы вы, что ли? Отдохнули?

– Так точно!

– Лезете сейчас в воду?

– А почему нет?

Под моим собственным присмотром снарядили их, спустили в воду. Проработали они положенное время благополучно. Успели за это время нагрузить раковинами не один спущенный с палубы "Сузи" на цепях ковш. Потом поднялись, а на их место отправились водолазы второй пары, те, которые раньше видели будто бы какую-то "плавающую гору" или нечто в этом роде. Так работа шла до вечерних сумерек, и все обошлось благополучно.

В сумерках, понятно, работу пришлось прекратить: во-первых, и люди-таки утомились, а, во-вторых, у меня на "Сузи" не имелось приспособлений для электрического освещения, при помощи которых можно было бы вести ночные работы.

Вечером, вскоре после того, как, поужинав, мои матросы расположились на ночлег, вахтенный берегового лагеря поднял тревогу: кто-то приближался к лагерю, а часовой, недолго думая, хватил его выстрелом. Ей-Богу, тут в первый раз в жизни видел я, до чего люди могут терять голову! В мгновенье ока весь гарнизон моего лагеря, там было, как-никак, девять человек, и все здоровые молодцы, и все вооружены от пяток до зубов, – кажись, самого черта бояться нечего, – был на ногах. Оказалось, достаточно одного шального выстрела, чтобы вся ватага с криками кинулась бежать врассыпную по берегу, взывая о помощи. На палубе тоже была вахта. Один матрос дежурил, как всегда в этих опасных водах, у заряженной картечью и обращенной к берегу пушки. Недолго думая, он дернул затравку, и выстрел грянул, туча картечи полетела на берег.

На пароходе поднялась суматоха невероятная. Покуда мне удалось унять весь этот нелепый шум, покуда спущенные боты приняли бежавший из окопов гарнизон, прошло довольно много времени.

На берегу все было тихо и спокойно. Только где-то далеко-далеко в горах зажглись огни и оттуда слышались заунывные звуки большого тамтама. Оставалось предположить, что и там, в горах, куда спрятались туземцы, отразилась эхом начавшаяся у нас тревога. Разумеется, до рассвета мы уже не могли заснуть. А как только рассвело, я с Перазичем и дюжиной наиболее хладнокровных людей отправился на берег на разведки.

И что вы думаете? Мы довольно скоро отыскали причину всей сумятицы: в десяти саженях от наших окопов, где еще валялись фуражки и сапоги моих храбрых матросов, мы увидели огромную тушу какого-то животного, валявшегося на земле. Пуля из ружья часового не пролетела мимо, а угодила прямо в лоб ночному скитальцу и уложила его тут же. Это был крупных размеров бык со спиленными рогами и ярмом на шее. Чего искало невинно пострадавшее животное на берегу, не берусь сказать. Оставалось предположить, что оно попросту бродило по берегу, инстинктивно ища человеческой близости. Ведь туземцы-то, напуганные не то нашим приходом, не то сказками о "Зеленой смерти", бежали в горы и туда же угнали, конечно, свои стада. Но в горах растительность скудная, и скотине там должно было приходиться не очень весело. Вот какой-то бык, на свое горе, и удрал с гор поближе к берегу, не подозревая, что его приход к нашему лагерю может наделать столько шуму…

Пожурил и постыдил я матросов, как говорится, разделав их на обе корки. В самом деле, да что же это такое! Словно ребята, которые, наговорившись вечером о разбойниках и привидениях, потом ночью истерики закатывают?! Но, между прочим, не преминул сообразить, что есть и одна положительная сторона в ночном приключении: благодаря отсутствию у берегов туземцев, мы были совершенно лишены возможности войти в соглашение с ними и приобрести хоть парочку баранов для освежения нашего стола. А тут целый бык, и довольно хорошо упитанный, был к нашим услугам.

Разумеется, мы распластали тушу. Требуху выкинули в море, пусть и рыбам что-нибудь достанется. А мясо забрали на судно и сдали нашему коку с поручением устроить пир горою для поднятия храбрости у тех самых бравых матросов, которые-таки победили… быка прошлой ночью!

Утренние работы этого дня, понятно, шли очень и очень вяло: бессонная ночь со всеми ел тревогами истощила наши силы, и мне поневоле приходилось сквозь пальцы смотреть на то, что мои матросы шлялись, словно сонные осенние мухи, еле перебирая лапками, прилипая к месту, особенно в тени, где можно прикорнуть и задремать. Но к вечеру команда оправилась. Всюду смеялись над самими собою и без пощады травили особенно отличившихся в часы паники. Наиболее молодые из матросов даже устроили какую-то "Церемонию" с поднесением поднявшему всю суматоху часовому, Джимми Стоктону, специального знака отличия: Ордена бычачьего хвоста первой степени на муаровой ленте.

Джимми отбивался от "награды" и руками и ногами, визжал, как недорезанный поросенок, но они его загнали в какой-то угол, и таки повесили орден, довольно искусно, надо признаться, сооруженный из кончика бычачьего хвоста, каких-то обрезков жести от ящиков с консервами и петушиных перьев. Потом все поздравляли Джимми "с орденом и чином", и выливали ему на голову по ковшу холодной воды, покуда бедняга не вымок насквозь и не взмолился о пощаде.