Текст книги "Здесь русский дух"

Роберт Мамиконян

Арафатка, логопед, Лебедев-Кумач

Как-то в апреле, после посещения семи разных (а по ощущениям, одной и той же) неандертальских выставок, нам сказали, что надо бы, так уж и быть, в следующий раз развеяться.

Наши предложения с пошлыми выездами на природу, шашлыками, бутербродами и бадминтоном сразу же отвергли как рискованные и склоняющие к алкоголизму. Даже музей ВОВ и Оружейная палата были признаны несоответствующими нормальному представлению об отдыхе, а меня и Эпштейна за активное проталкивание этой идеи обвинили в разнузданном милитаризме.

Милитаризм Эпштейна был соразмерен экспансионизму словенцев, но члены родительского комитета были на все горазды ради очернения оппонентов и достижения цели. А целью был музей Васнецова.

Но не дом-музей Васнецова, куда водили всех нормально-несчастных школьников, а музей-квартира, ведь считалось, будто дом-музей Васнецова избыточно лубочен и светел, что могло вдохнуть в нас излишний оптимизм. Оптимизм же в свете факультативов по эволюционной биологии с Матфеем Карловичем был, конечно, делом излишним. А вот музей-квартира Васнецова был достаточно реалистичен и мрачен, под стать нашим будням.

И вот мы в Фурманном переулке. Смотрительница квартиры минуты три, не здороваясь, печально нас оглядывала, а потом, не посчитав достойными беседы, повернулась к члену родительского комитета (далее ЧРК) и спросила:

– Вы при Строгановке учитесь?

Обычно с такой интонацией спрашивают, оба ли родителя алкоголики, или только один.

Минут пять ЧРК заискивающе объясняла, что мы учимся не при Строгановке, но тоже люди. В итоге смотритель зоопарка (зачеркнуто) квартиры Васнецова как-то обреченно махнула рукой и пригласила «в комнаты».

ЧРК испытывала некоторое чувство вины перед музейной надзирательницей за то, что мы существуем, учимся не при Строгановке и вот пришли сюда, мешать ей разгадывать свой кроссворд. Поэтому не успели мы войти в комнаты, как она повернулась к нам и прошипела, словно заканчивающийся баллон дезодоранта:

– Розенберг, не бесноваться!

Розенберг, к слову, не собирался бесноваться, он вообще никогда не бесновался, просто порой я его смешил, когда смеяться было нельзя, и он, имея слабое сердце, впадал в исступление.

Тут произошло то же самое. Сначала я подошел к нему сзади и шепотом задал показавшийся забавным вопрос: как в русском языке можно обозначить прикосновение губ одного человека к губам другого, не употребляя глагол «целоваться»? Чувствуя зарождающуюся истерику, Розенберг отмахнулся от меня, но тут милитарист Эпштейн, мстя ЧРК за провал похода в музей ВОВ, шепнул: «Реализовывать поцелуй». В воздухе повеяло соревнованием, и по цепочке посыпались варианты: «сделать поцелуй», «совершить поцелуй», «произвести поцелуй»…

Заметив бурление масс, ЧРК строго призвала нас к порядку и заискивающе кивнула смотрительнице, с которой успела спеться на почве лечения болей поясницы собачьей шерстью. Та окинула нас печальным взором и произнесла:

– Учащиеся! Здесь жил (тяжелый вздох) великий русской живописец и… деятель… Виктор Михайлович Васнецов. Здесь есть документы, о которых я расскажу подробнее, а также работы…

Я чувствовал приближающуюся гипоксию мозга, а посему подошел к потерявшему бдительность Розенбергу и спросил:

– А Ясир Арафат снимает арафатку во время секса?

Поскольку оба варианта сексуальных поведенческих моделей палестинского лидера показались смешными, то истерика с Розенбергом началась сразу. Он закрыл лицо рукой и стал традиционно хрипеть, закатывая глаза.

ЧРК тут же это заметила и приготовилась было купировать проблему, но тут смотрительница встала на нашу защиту фразой, достойной царя Ирода или братьев Коэн:

– Дети сейчас совершенно безнадежны! Если они еще не наркоманы, то уже хорошо.

– Но он же еврей! – парировала ЧРК.

– А вы думаете, что евреи сейчас не наркоманят? Все наркоманят!

От мысли, что его, с побагровевшим лицом смеющегося над сексом Арафата, принимают за наркомана, Розенберга разнесло окончательно.

Что не остановило замечательный диалог:

– А вот знаете, в Израиле очень много травы этой курительной. У нас же весь подъезд уехал еще при Брежневе.

– Поэтому мы никак не уедем. Страшно.

– А у нас что? Клей тот же. Героин!

– Ну, героин надо еще найти!

Познания ЧРК и смотрительницы музея в нарко– и токсикомании нас порядком удивили, и мы стали слушать внимательней.

– Да, хорошо хоть у сына астма, он с детства держится далеко от излишеств.

Молчание.

– А так поколение абсолютно безнадежное. Да…

– Да…

– А я вот недавно перечитывала собрание сочинений Лебедева-Кумача, и знаете, что я хочу сказать?

– Он тоже нюхал клей? – спросил я тихонько у Андрея и вывел его из строя.

Смотрительница, не обращая внимания, продолжала:

– Совершенно недооцененный автор! Зря забытый! Такие у него есть потрясающие вещи!

– Жить стало лучше, жить стало веселей? – робко заметил милитарист Эпштейн, отличающийся пугающей любовью к некрофильской поэзии. (Его дедушка работал в Союзе писателей или что-то в этом роде.)

И тут смотрительница просияла:

– Да, мальчик, да!

Розенберг на тот момент, по-моему, уже упал в обморок, поэтому не смеялся, но от этого эротического диалога в припадке были уже все, даже те, кто еще недавно сохранял самообладание.

– А еще? – допытывалась надзирательница.

– Ну-у-у… Зво`нки, как птицы, одна за другой, песни летят над советской страной, весел напев городов и полей…

– Жить стало лучше и веселей, – слегка перевирая текст, проорала смотрительница и впервые выказала радость на лице. Потом, повернувшись к ЧРК, добавила: – Вот! Все же! Молодец, мальчик! Правда, жалко, что картавит. Родителям скажите, пусть не экономят, к логопеду отведут. Могу телефон дать, хо-ро-ше-го.

Тут Розенберг воскрес и снова собирался впасть в истерику, но нас вывели на свежий воздух.

Поговорив в доме-квартире Васнецова про Лебедева-Кумача и раздобыв телефон хорошего логопеда, мы шли к Чистым прудам. Абсолютно счастливые и совершенно не понимающие этого.

Чего от нас хотят евреи
(версия без нецензурной лексики)

Было мне лет четырнадцать или около того. Шел я по Лубянке, вижу – стоит старик интеллигентного вида, книжки разложил на асфальте – продает.

Неплохо заработав летом и обладая тягой к стихийной покупке книг, я остановился.

Блаватская, «Солярные символы древних славян», «Жорес» из серии ЖЗЛ и…

– «Чего от нас хотят евреи». Звучит-то как многообещающе, – сказал Розенберг, листая книжку. – Где брал?

– Шел я по Лубянке…

– Слушай, перестань читать эту гадость, – сказала моя девушка Женя, собирая рюкзак. – Я на факультатив не остаюсь. Пока. И, Розенберг, выброси это.

– Это твой парень купил, кстати. Ты его довела до антисемитизма, не я. Вот и страдай.

Женя показала язык и ушла.

– А потом, это лучшее, что я читал после «Дюны», – крикнул Розенберг ей вслед.

К нам подсел Андрей.

– Кто сказал «Дюна»? Ого! – сказал он, взглянув на обложку. – И как идет?

– Мне нравится.

– Дашь потом почитать?

– Это Князя.

Андрей восторженно посмотрел на меня.

– Доконали тебя евреи, значит?

– Да я шел по Лубянке просто…

– «Чего от нас хотят евреи»? – сказал Каплан с соседней парты, оторвавшись от «2400 задач по химии». – Дадите потом почитать?

– Вставай в очередь, – сказал Андрей.

– Мне бы очень хотелось узнать, чего от нас хочет Клавдий Несторович.

– О нет, – сказал Розенберг, – это второй том надо покупать: «Чего евреи хотят от других евреев». Там все драматичнее.

– А также дополненное и расширенное фрейдистское издание «Чего евреи хотят от самих себя», – сказал Андрей, ставший впоследствии психоаналитиком в Торонто.

Зашел Эпштейн. Помимо сезонного ринита, конъюнктивита, мучений в музыкалке и постоянных унижений от шпаны из соседней школы, он еще и отравился.

– Ребята, В. В. отпустит с факультатива по эволюционной биологии, как думаете? Мне докладывать. Но я не могу больше терпеть.

– Ну, иди в туалет, вытошни, – сказал я. – Или наоборот.

– Ой, ты что?! – смутился Эпштейн. – Я не умею выташнивать самостоятельно, а по большому хожу только дома. Розенберг, ты что, Роберту не рассказывал?

– Нет, блин, не рассказывал! Извините, пожалуйста! Делать мне нечего, как рассказывать другу, где это Эпштейн может откладывать личинки, а где нет, – сказал Розенберг, листая книгу.

– Ну что ты так кипятишься, ты же меня со старой школы помнишь, думал, может, сказал при случае.

– Эпштейн, внимай по слогам. В моей жизни не бы-ва-ет случаев, когда я вспоминаю о том, как и где ты какаешь.

– Да ну вас! Плохо мне, в общем. Ну что, отпрашиваться? Или дотерпеть? Были бы деньги, я бы «Ессентуков» выпил. Они меня успокаивают.

– Вот! А тем временем, – сказал Розенберг, смотря в книгу, – Векслер, кто бы это ни был, устроил французскую революцию, одна восьмая еврейской крови в Ленине сотворила такое, что смотри – десять лет не могут все его памятники доснести. Евреи построили СССР, потом развалили, подняли Голландию, потом ее обанкротили. Тааак… Британскую империю тоже мы, Великая депрессия, апартеид в ЮАР тоже на нас. И теперь посмотри сюда: вот человек, который не может покакать в школе и мечтает о боржоми.

– Настоящего боржоми сейчас нет, – печально ответил Эпштейн. – И что это ты такое читаешь? Чего от нас хотят… Розенберг, твой национализм довел тебя до стадии отрицания собственного отрицания.

– Нет, блин, он меня довел до того, что я читаю эту книженцию и наполняюсь восторгом. То рушат империи, то строят. Пока ты тут не можешь вытошнить из себя котлетку.

– Она была рыбной, ты понимаешь? Я плохо переношу рыбу, ты же знаешь.

– Да, я как твой психотерапевт и биограф все знаю. А книгу я заберу на время. Динамично, смело, и прям гордость берет за предков.

Дверь и анархисты

В первый раз мы с Розенбергом оказались в милиции по подозрению… Продолжать даже не хочется – ну, в чем можно было подозревать таких милых ребят, как мы? Мы неплохо знали органическую химию и помнили все основные пункты реформы Солона. А забрали нас по подозрению в порче двери универмага. Вот так непоэтично. Порча двери универмага. Звучит как «мастурбация в сельпо».

Проблема была в том, что люди, совершившие это злодеяние, уходя от милицейской погони, пробежали мимо нас. Поздоровавшись на бегу, они скрылись за поворотом. Это были районные анархисты, с которыми я приятельствовал. Хотя они, наверное, смутно помнили подробности наших взаимоотношений, поскольку трезвыми я их никогда не заставал.

Милиция подумала, что лучше задержать тех, кто стоит, чем догонять тех, кто убегает. Логично.

Уже в участке Розенберг спросил у меня, зачем же те парни сломали дверь универмага.

– Это же анархисты. Они борются с мировым капитализмом, – заявил я.

– Знаешь, судя по запаху, который пронесся мимо нас, они должны бороться с хроническим алкоголизмом. Час дня ведь.

Можно и так сказать. Но нужно ли давать точечные медицинские определения сложным социальным процессам? Так всю мировую историю объяснишь голодом, абстиненцией и тягой к коитусу.

Милиция хотела знать, кто мы и куда шли. Как внук гинеколога, я всегда знал, чем смутить консервативно настроенных мужчин и как заставить их с тобой расстаться.

– Знаете, мы учащиеся Лицея… – начал было Розенберг, но я его прервал:

– …и у нашей одноклассницы начались бурные незапланированные месячные. Я это связываю с первой стадией приема противозачаточных на фоне раннего начала половой жизни. А поскольку я из врачебной семьи, она попросила меня купить адекватных данной ситуации прокладок. В универмаге. Вот!

Я достал прокладки.

В глазах милиционера возникли тоска и печаль по поводу будущего страны с таким подрастающим поколением.

– А он? – спросил милиционер, показывая на Розенберга.

– А мы всегда вместе, – сказал я, добивая, как сейчас понимаю, надежду милиционера на светлое будущее.

Настя, Арчил и «Алиса»

По неведомым причинам уроки закончились не в семь-восемь вечера, как обычно бывало в нашем научном лагере длительного пребывания, а в четырнадцать ноль-ноль. Решили дойти пешком до метро, но без Насти, ибо ходить ей сложно, а там перекусить пирожками или пиццей.

Однако по дороге нас поймал Арчил, и мы оказались в грузинском ресторане. Арчил или купил его, или держал хозяев в заложниках – такого треша с нашей стороны ни один свободный человек не мог бы выдержать.

Неожиданно появилась Настя и, естественно, пошла с нами. Естественно, нехотя. Восемь подач еды выдержали только Арчил (который курил много разного и пил, а это стимулирует аппетит) и Настя. Но Настя в этом плане была самородком.

Потом мутный мужик принес кальян, который в меню вовсе отсутствовал. Ребята как раз засобирались домой – было уже около семи. Особенно спешил Илья, который еще надеялся попасть на музыку, о чем свидетельствовал лежавший рядом с ним кофр. В таких заведениях мы делали вид, что в чехле не скрипка, а оружие. А Илья – наш тщедушный и жестокий киллер. До его головокружений от первого же бокала вина многие в это верили.

Так вот, ребята собирались, но после напоминания о карах, которыми чревато нарушение грузинского застольного кодекса бусидо – остались. От кальяна отказались все.

Его попробовал только Арчил. И Настя. Естественно. Она сказала: «Такие вещи на меня не действуют», – и затянулась.

Минут десять они с Арчилом молчали. Это было так необычно и приятно, что мы особо не переживали.

Потом Настя повернулась к Розенбергу, на которого ее тянуло в нетрезвом состоянии, и сказала:

– А вы знаете, что Барбра Стрейзанд на самом деле не умерла? Это был подлог.

– Барбра Стрейзанд так и так не умерла, – ответил Розенберг.

– И ты думаешь, что ЭТО НАСТОЯЩАЯ БАРБРА?! – закричала Настя, показывая на Арчила.

Тут-то мы начали осознавать, что произошло.

Чем им набили кальян – загадка. Но эффект превзошел все ожидания.

Розенберг робко сказал, тоже показывая на Арчила:

– Ну-у-у, носы у них похожи. В принципе. Но не уверен, что он станет целоваться с Омаром Шарифом.

Тут Арчил-Барбра посмотрел мутными глазами на нас, на Настю и сказал ей:

– Отец, пойдем – поймаем кого-нибудь.

И они ушли. Барбра и Отец.

– Как ты думаешь, под словом «поймаем» подразумевалось поймать и убить или поймать живьем? От этого же зависит, звонить в милицию или ждать, пока позвонят жертвы.

Поскольку ситуация была сложной, безвыходной, а Илья опоздал на репетицию, мы заказали еще хинкали и мясо по-гурийски.

Через полчаса пришли Настя, Арчил и парень с длинными волосами в майке с надписью: «АББА». Они обнимались.

Потом было худшее, что я видел на сцене, не считая юбилейного концерта памяти Цоя, где Кадышева пела песню «Перемен».

Включили караоке. Сначала спели Woman in Love. Значит, Барбра еще была с нами. Потом, показав на майку парня, Настя завизжала:

– Надо включить эту песню!

– Слушаюсь, – закричал Арчил. Видимо, он до сих пор видел в Насте «отца».

Потом заиграла песня «Моя светлая Русь» группы «Алиса».

Они пели. Кричали. Обнимались. Арчил и волосатый поменялись одеждой. Арчил в майке «АББА» обнимал Настю и длинноволосого. Тепло обнимал и орал: «Моя светлая Русь». Они были мокрые. Веселые. Счастливые.

Потом пели «Битлз» на русском, Татьяну Овсиенко и группу «Жуки».

Арчил отобрал у Ильи чехол со скрипкой и размахивал им. К счастью, не вынимая инструмента.

Парень подошел к столу под конец вечера и, пожав нам руки, сказал:

– Знакомству рад. Я Егор.

И ушел.

– Хм, – сказал Розенберг. – А родители знали, что у Егорки будут волосы, как у Клаудии Шиффер?

– И сорочка, пропахшая грузинским потом.

Концерт закончился. А я до сих пор иногда думаю о судьбе Барбры Стрейзанд.

Клавдий Несторович

Для начала надо сказать, что у К. Н. в школе была репутация садиста. Он доводил решение задач по химии до такого автоматизма, что, разбуженный в ночи, ты смог бы сварить под диктовку любое зелье.

Может, он на это и рассчитывал, готовя из нас отряд химиков для наркокартеля.

В общем, по жестокости он вполне соответствовал физмату, хотя и учительствовал на биохиме.

Конкретно нам он не преподавал, только параллельным классам, но это не помешало ему прийти к выводу, что я – дебил.

Однажды он увидел меня дергающим за соски Розенберга. То, что тот начал первым, было уже не важно. В другой раз я в коридоре изображал, как шпана сидит на корточках, а он вышел из кабинета. А в третий раз я лежал на капоте машины Арчила и матерился. Я матерился вне школы и по делу, а на капоте лежал от усталости, но мнение было сформировано. Я – дебил, причем опасный.

И вот как-то приходит Болезненный Тим (парень, которого из-за предсмертного вида не трогала даже шпана, боясь убийства по неосторожности) и сообщает, что К. Н. ждет меня в своем кабинете химии.

Я направился туда в напряжении, ибо К. Н. мог бы испортить мне жизнь. А я очень-очень не любил звонки родителям и старался избегать ситуаций, в которых они фигурировали.

– Мамиконян, – сказал учитель тоном, которым Черномырдин говорил по телефону с Басаевым. Помните, «алло, говорите громче». А потом К. Н. печально добавил: – Знаете ли, у меня есть младший сын…

Знаю ли я?! Да все знали, что после адюльтера с кое-кем из педсостава у К. Н. родился сын. Он наш ровесник.

Но, как говорил Розенберг, Господь не потерпел беззакония и наслал на Клавдия кару. Его сын с самого рождения проявлял странные наклонности и в итоге пошел в школу с художественным уклоном.

Надо понимать, что во вселенной физмата даже биохим был компромиссом, гуманитарным наукам отводилось место интеллектуального лепрозория, а вот искусства… Их называли «всякие художества» и ставили в один ряд с компьютерными играми, спортом и проституцией.

И учился сын К. Н. в школе, заточенной именно под художества. Все постоянно пели, свистели и бренчали на чем-то.

Я даже пару раз ходил на свидания с девушкой из той школы. В отличие от нас, у нее была совершенно неожесточенная психика. Всю дорогу она что-то мурлыкала под нос и даже предложила пособирать вместе листья в парке.

– А какие листья? Какого рода, вида? – спросил я, измученный составлением гербариев в нашем аду.

– Да любые, просто чтобы красивые были.

Такая анархия была мне чужда и непонятна. На следующий день этот рассказ вызвал шок у нас в классе. Просто собирать листья?! Они что, может, и музыку играют просто так, для красоты? Наших-то отдавали на музыку, чтобы не было свободного времени да побед в конкурсах.

Пришлось наши отношения с ней закончить.

И вот в этой школе для хиппи учился сын К. Н. И в ней его обижали. В это было трудно поверить так же, как в дедовщину в классе по флейте, но тем не менее.

К. Н. стеснялся самого факта, что сын – в «той школе». А уж про то, что над ним издеваются местные веганы, и говорить было стыдно.

Глядя в какие-то бумаги, он сказал:

– Там его обижают хулиганы из вокального ансамбля, не могли бы вы слегка обуздать их?

Так и сказал. «Вокальный ансамбль», «хулиганы» и «обуздать».

Не могу сказать, что я был машиной для убийств, но стихийная тяга к обузданию ансамблей во мне жила.

Правда, я подумал, что вокальщики могут быть какими-то готами-сатанистами или металлистами-алкоголиками. Кто еще может обижать учащихся художественной школы?

Вы спросите, как так, учитель просит ученика о подобных вещах? Ну, во-первых, формально я не был его учеником. А во-вторых, Путин только пришел к власти, Ельцин только объявил про «я устал, я ухожу», и в стране был бардак.

Еще вы спросите, почему я, а не, скажем, Арчил. Дело в том, что если я воспринимался как дебил, то Арчил являл собой образ чего-то инфернального.

Многие были уверены: его присутствие в Лицее объясняется тем, что кого-то из родственников директора держат в багажнике машины арчиловской родни.

Тем не менее я взял Арчила с собой. Карательная операция в чужой школе была столь пленительным мероприятием, что с нами поехали горский еврей Лева и Розенберг. Худшие из худших.

Перед художественной школой нас ждал сын К. Н., мальчик Ефим.

Несмотря на то что он был нашим ровесником, выглядел он… Не знаю, как это описать, но выглядел он фриковато даже на фоне нашего Лицея и музыкалки.

Бледно-зеленого цвета, тощий, высокий, в брюках, застегнутых где-то под сосками. Из-за этого казалось, что две трети тела приходится на ноги. Брюки к тому же были расклешенные. Белая сорочка желтого цвета, идущая до подбородка, закрывала остальное тело. На ногах – какие-то пыльные квадратные туфли, словно выпиленные из дерева. На голове – синяя шапка лыжников времен Хрущева. Хотя конец апреля. Один центральный резец больше другого в два раза. Придурочная улыбка на лице.

Парня можно было использовать как тест на уважение к чужому личному пространству. Потому что желание спустить ему брюки хотя бы до пупка было совершенно неодолимым.

Розенберг посмотрел на меня.

– То, что его не убили, означает, что это самая толерантная школа ЮЗАО. Уйдем от греха подальше.

Я один пошел с Ефимом к школе. Ребята остались ждать за оградой, чтобы не привлекать внимания.

Обидчиков Ефима звали Кот и Блондин. Странные кликухи для хулиганов-рокеров.

Собрав всю необходимую информацию, я отпустил Ефима на рисование, а сам подозвал парня, который, по словам Ефима, знал обидчиков. Через него я попросил хулиганов выйти. Посторонних внутрь школ охранники не пускали уже тогда.

В ожидании ефимоненавистников я обменивался знаками с Арчилом, который сетовал, что я не взял с собой хотя бы мини-дубинку.

Когда Кот и Блондин вышли, я подумал, что начинается шествие неоязычников или шоу «Ребята, вы забыли гусли».

Эти двое были в льняных рубахах, с длинными волосами, один русый, другой блондин. Волосы у них вились, как в рекламе Pantene Pro-V. Они бы идеально сыграли в фильме про детство участников группы ABBA. Ни тебе сатанистов, ни рокеров. Максимум фанаты Александра Малинина.

Я начал воспитательную беседу. Блондин все время оглаживал рукой шевелюру. Он меня бесил. Высказав тезис, что Ефима нельзя трогать, как девственность наших сестер, я услышал: «А ты вообще кто?» После чего я по городской традиции толкнул Блондина. Тот слегка шмякнулся об стену. Но, вместо того чтобы толкнуть меня в ответ, этот… учащийся художественной школы схватился за голову, завопил: «МАТЕРЬ БОЖЬЯ!!! МОЯ ГОЛОВА!!!» – и убежал внутрь.

Какой религиозный парень, подумал я.

Видимо, их в художке учат ярко выражать свои эмоции и не держать в себе.

Кота даже бить не пришлось. Он смотрел на меня так, словно я только что съел сердце его друга.

Подбежавшие ребята усугубили эффект.

Арчил объяснил Коту, что комфорт Ефима – это краеугольный камень их жизни. Была еще мысль сказать, что Ефим крутой парень и надо с ним дружить, но, помня застегнутые на уровне груди брюки, мы решили этого не делать. Мы же не звери.

Через день К. Н. поблагодарил меня при встрече. Оговорившись, правда, что это было «чрезмерно жестоко», но Ефим доволен и… «вам, конечно, лучше знать, как поступать с хулиганами».

Я хотел было сказать, что неплохо бы купить Ефиму нормальную одежду, но не стал – впереди были выпускные экзамены.