Текст книги "Пришельцы с несчастливыми именами"

5. Тайна пятой бутылки

– Дядя Валь, – в проеме стоял Васище и губы его дрожали. – Вы моего яда не видели? Я пока за вами к дверям ходил, кто-то весь яд спер. Почти полкастрюли.

Мы с Валентином Павловичем обалдело уставились на него. Валя помотал головой.

– Честное слово, Василек, мы твоего яда не брали. У нас своего…

Он показал пальцем на бутылочный ряд и вдруг замер и побледнел.

– Сашка, – борода его стала пепельной, – мы сколько бутылок выпили?

– Две. Одну водки и одну «тридцать третьего».

– А сколько осталось?

Я посмотрел. На полу на фоне книжных исшарпанных корешков плечом к плечу, ровнехонько, как на параде, стояли три стеклянных богатыря. Три да плюс две бутылки, что выпиты. А всего их было четыре!

В желудке у меня что-то пискнуло и заскребло. Похоже на мышь, или мне показалось? Я тщательно, вслух, одну за одной, пересчитал две выпитые поллитровки, потом так же тщательно те, что стояли неначатые. Пробок на них не было, Валя заранее постарался.

– Так, – Валентин Павлович потрогал ладонью лоб. – Пока не холодный. Хотя…

– Васище, – он позвал соседа, – лоб у меня не холодный?

– Горячий. – Васище приложил палец.

– Василек, погоди. Мы твоего яда, конечно, не брали. Ты меня знаешь, я чужого не возьму… – Тут Валентин Павлович слегка смутился, должно быть, вспомнил про краденый алюминий. – Но…

Он осторожно большим и указательным пальцем поднял над полом одну из непочатых бутылок, медленно приблизил к лицу и ладонью свободной руки сделал несколько легких взмахов. Нос его при этом наморщился и спрятался под встопырившиеся усы.

– Не яд. – Он положил горлышко на губу и сделал приличный глоток. – Нет, в этой не яд.

Я внутренне перекрестился. У Васищи выкатились на лоб глаза. Яд оказался в последней, третьей бутылке, а по полному счету – в пятой. Который раз за сегодня гроза проносилась мимо.

– На, Васище, нашелся твой яд, получай. – Валя передал Васильку бутылку. – Считай, тебе повезло.

– Спасибо. – Паренек хотел уходить, но Валя его остановил.

– Кстати, Василек, ты не помнишь, кто, кроме тебя, был на кухне, когда ты его варил?

Васище задумался и в задумчивости облизал у бутылки горлышко.

– Никого. Вообще-то разные заходили. Повитиков три раза бегал в уборную. Два раза по малому и раз по большому. Полинка…

Крамер пельмени жарил. Анна Васильевна…

– А когда ты пошел за нами, на кухне кто-нибудь оставался?

– Не помню. Нет. Никого не было.

– Хорошо, Василек, иди.

– Итак, что мы имеем, – сказал Валентин Павлович, когда дверь за Васей закрылась. – Имеем сплошной мрак. Внутри и снаружи.

Он показал пальцем на занавешенное окно.

Наверное, выпивка подействовала. Мне стало жалко себя до жути, прямо хотелось выть. И себя, и Валентина Павловича, которого бросила зараза Наталья, и Васищу, который чуть не пострадал из-за нас, и платформу, и вообще все несчастные андромедские души, мыкающиеся по пространству без тел. И наших соотечественников тоже, которых так ловко надули по договору от 15 апреля.

– Я, Валя, пойду. Нет, правда. Вот увидишь, я уйду и сразу все переменится. Зимы не будет, и травить нас никто не станет. И вообще…

Валька схватил меня что называется за грудки и сильно потянул на себя. Лицо у меня стало мокрым, как от поцелуя коровы, а глаза Валентина Павловича загорелись, будто у обиженного быка.

– Ты, Сашка, эти разговоры оставь. Я друзей не бросаю. Да и куда ты пойдешь? Платформа твоя далеко, она тебе не поможет. А п'арники – вон они, за стеной. Только свистни. Ну а насчет травить – это еще неизвестно. Тут, я думаю, твои парники ни при чем. Есть у меня такое предположение. Неспроста гнида Повитиков все на стульчак бегал. Ой, Санек, неспроста. С ядом – его работа. Пошли.

– Куда, Валя?

– На кухню. С соседями разбираться.

6. Показания Крамера

– Чтоб, говорит, их всех в Сибирь на мороз, яйцами в прорубь. Тут сразу в воздухе потемнело и снег повалил. У меня рубашка была на спине потная, так, поверишь ли, задубела моя рубашка. Мороз градусов двадцать. Скажи, Валентин, ежели я схвачу воспаление легких, то больничный мне кто будет оплачивать?

Крамер сидел за столом и ел пережаренные пельмени. Пиво в алюминиевой кружке подозрительно пахло мочой. Я потянул носом и успокоился: мочой несло из сортира. Ничего, сказал я себе, терпи.

– Не знаю. – Валя слушал, насупившись. – Значит, только он сказал про Сибирь, погода сразу переменилась?

– Переменилась. Он еще говорит, правильно фашисты делали, что их в газовых печках жгли. Нет на них, говорит, фашистов.

– Фашистов, говорит, нету? – Валя хмуро на меня посмотрел.

Все сходилось. Зима. Фашист. Теперь понятно, чьих это рук дело. То есть сам говоривший вроде был ни при чем. Но вот мысли его кто-то использовал для удара по мне, а – косвенно – и по Вальке, и по всем жителям, которые в это время находились в локальной зоне.

Собственно говоря, и в Валькино подозрение насчет Повитикова я не верил. Нет, вполне возможно, именно Повитиков и подумал: хорошо бы Валентина Павловича, гада волосатого, отравить. А в локальной зоне, если кто какую ересь задумает, так сразу у тебя на полу лишняя пятая бутылка. Сам он вряд ли воровал у Васищи яд. Слишком он себя любит, чтобы загреметь по «мокрой» статье. Хотя…

Виктор Теодорович Крамер был родом из немцев. Но успел полностью обрусеть, проживаючи на Юго-Востоке Сибири в деревушке под Новокузнецком. Там он проводил пожизненный трудовой отпуск с августа 41-го по середину 70-х. Всем известно, Сибирь славна своими пельменями. Покуда Крамер там жил, он на многое насмотрелся. На проволоку, на вышки, на счастливую колхозную жизнь, на двух померших с голоду дочек, на охотничков из райцентра, на их мордатых собак, жравших с руки хозяев круги колбасы с жирком, положенные на квадраты печенья. Все видел, кроме пельменей.

И теперь, сидючи бобылем на коммунальной кухне, он рубал их прямо со сковороды и ни о какой Сибири не думал.

– Понятно. – Валя почесал в бороде.

Крамер кивнул, отхлебнул из помятой кружки, вытащил из теста длинный белесый волос, обсосал его и положил сушиться на дальний конец стола.

– Где-то я этого товарища встречал, – сказал Крамер задумчиво. – Харя у товарища знакомая. Постой, а не он ли в школе на Садовой то ли учитель физики, то ли физкультуры. Или не он?

– Ладно, приятного аппетита. – Валя отвел меня в коридор, и мы встали в нише между личными шкафами жильцов.

В коридоре был полумрак, по ногам дуло. Напротив светилась щель под дверью жилища Повитикова.

– Александр, как ты думаешь, зима эта надолго?

Свет из щели померк, и за дверью послышался шорох.

– Зима, – сказал я, – не знаю, а вот человеческое любопытство, дорогой Валентин Павлович, похоже, не имеет предела.

Я показал на щель, Валя и сам видел. Осторожно, на цыпочках, он приблизился к двери и резко подал ее от себя.

– Извиняемся, что без стука, – сказал он бесцветным голосом. – Не ваша ли это мочалка с прошлой пятницы над плитой сушится?

Облако мутноватой пыли было Валентину ответом. Пыль, да скрип матрасных пружин, да слабое копошенье в подушках. Есть в жизни счастье – Повитикова отбросило на кровать.

– Зима – не знаю, – сказал я тремя минутами позже, озирая привычные стены Валиной комнаты.

… Стоял нежаркий июнь. На дню по многу раз моросило, и телепатему я принял, петляя меж привокзальных луж.

Отплюнув последнюю косточку пятнадцатирублевой черешни, я закурил «Беломор» (теперь не курю – бросил), прошел насквозь прямую кишку электрички и уже в вагонной трясучке понял, что дело дрянь. У выхода на площадку слева и справа сидели мои знакомые – Бежевый и Холодный.

Я их сперва не узнал – уткнувшись в бумажные полотенца, они терли глаза о строчки железнодорожной газеты «Гудок». Пять перегонов терли, на шестом, когда я отправился в тамбур на перекур, они недвусмысленно оседлали места напротив и теперь читали «Гудок», повернувшись в сторону тамбура.

Табак сделался горьким, я поморщился и подумал: «Спрыгну». Однажды я прыгал с поезда, правда, был юн и пьян, и поезд не летел, а тащился, как через минное поле танк. Так что, опыт имелся, и страха на удивленье не было.

За себя – не было. За нее – был. Если бы не моя беглянка и не телепатема, в которой она просила о встрече, я бы не то что прыгнул, я бы вообще не прыгал, я бы… Впрочем, Валя, не знаю. Сегодня ты мне помог, а тогда в электричке…

Тогда в электричке я не очень-то понимал, зачем, чтобы уничтожить беглянку, им нужен был я. Это потом я узнал, что духовную сущность можно уничтожить только в контакте с парной духовной сущностью. В открытую она иначе не проявляется. И даже для напавших на след легавых платформа тогда – всего лишь платформа и ничего больше. Одна из множества попираемых и оплевываемых, мокнущих под дождями и тонущих в тумане седых и туманных утр. Тогда ее хоть взорви, взорвешь – а дух Прекрасной (это я ее так назвал) Андромедянки вселится в другую платформу, например, станции «Ленино» или «Новые Котляки».

Никуда я прыгать не стал. Даже не вышел на станции «Миловидово», когда раздвинулись двери и с воли повеяло холодком. Докурил прогорклую папиросу и тихо прошел на место. Ветер поменял направление, корабли под газетными парусами резко сменили курс.

«Болышево» я проехал, сжав зубы и почесывая зудящие кулаки. А еще – я не сказал – на платформе «17-й километр» в вагон заплыло русалоподобное диво в чешуйчатой переливающейся под взглядами полуюбке, а вместо хвоста у дива было что-то слепящее, заставляющее глаза слезиться, а сердце плавиться и истекать медом.

Даже четники-эсгепешники опустили свои газеты и на мгновение стали похожими на людей.

Конечно, она села напротив, хотя в вагоне было полно пустых мест. Она села. Она губки повернула к окну, к мелькающим за окном пейзажам. Она по губкам провела язычком, и они сделались влажными и блестящими, словно только что эти губки пригубили из бокала шампанское.

Сиденье подо мной раскалилось. От брюк повалил пар. Они испарялись, бедные мои ноги под брюками. А ключ от дома в заднем брючном кармане, дома, в котором мне не бывать никогда, стал горяч, как тавро, которым клеймят жеребцов.

Грешник, я забыл все на свете – Прекрасную Андромедянку, к которой ехал по зову, бумажные пиратские паруса. Все, вся. Видел только печать от губ, невидимо проставляемую на воздухе. Видел ее и себя.

И теперь-то, Валя, я понимаю, почему эсгепешники остались тогда в дураках. Контакта духовных сущностей не получилось. Плоть моя одолела дух, он весь вышел, нашел дырочку и улепетнул от греха подальше.

И еще, Валя, я думаю, что платформа меня просто приревновала. Она мне даже телепатемы не стала передавать. И это ее спасло. Невольно спасло, случайно. И «Болышево» я проехал, сжав зубы – от страсти, а не от страха, – чтобы не вывалился язык.

Вот тогда-то, когда мы проехали «Болышево», и малюты из СГП поняли, что у них прогар, я и познакомился в первый раз с новым явлением природы, которое знакомый физик-молекулярщик П. назвал «локальная деформация реальности». Так они мне отомстили.

Зимы, правда, не было, слава Богу. Сначала вообще ничего необычного не наблюдалось, кроме занятого места напротив. Я потел, поезд шел, и, наверное, в какой-то момент зубы мои разжались и язык все-таки вывалился.

В вагоне появился козел. Обыкновенный, с желтыми сточенными рогами и с ухмылкой на бородатой роже. Он медленно пошел по проходу, останавливаясь у каждой скамьи и заглядывая в глаза пассажирам.

Козел кого-то искал. Пассажиры вели себя странно. Словно бы ничего не случилось и одинокий козел в вагоне – вещь не более необычная, чем какой-нибудь собирающий по вагонам дань инвалид, герой всех на свете войн и жертва всех на свете тиранов, эпидемий и несчастливых браков.

Наконец, он дошел до нас, и видно было, что настроение его переменилось. Из задумчиво-изучающего оно сделалось нетерпеливо-восторженным, сладострастным, а в глазах у поганой скотины загорелись адские угольки.

Мокрой спутанной бородой он ткнулся в мое колено, потом закатил глаза и громко-громко заблеял. Хрипло, противно, громко зазвучала козлиная песнь. Громко, гнусно, противно.

Я в мгновенье остыл. Сиденье подо мной отсырело, ощущение было такое, словно меня посадили в лужу.

Русалка, что сидела напротив, та, как ни в чем не бывало, закинула ногу на ногу и зеваючи потянулась. Но мне при живом козле было уже не до ее кондитерских прелестей, разложенных под юбочным тентом. На козла прекрасная пассажирка внимания не обратила вообще.

Тот же намерения имел серьезные и чересчур, и предметом его интереса являлась моя персона.

– Чей козел? – спросил я на весь вагон. Наверное, голос мой был под стать козлиному. Кто-то хрюкнул, и многие подхватили, пряча смешки в рукава. Но козла не признал никто. Лишь красные козлиные глазки говорили откровенно: «Я твой».

И вдруг он повел себя решительно, по-козлиному, не обращая внимания на чуждое человеческое окружение. Козел быстренько закинул передние копыта на скамью, простучал ими короткую дробь и – я глазом моргнуть не успел – напрыгнул на меня резво, чтобы…

– Было, – сказал Валентин Павлович хмуро. – У Апулея было и где-то еще. И вообще, с козлом все понятно. Обозвали тебя козлом, вот он и появился. Твоя красотка и обозвала.

7. ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ, НО…

Мы решили забить в землю кол – крепкий, осиновый, называйте его, как хотите: ось, дрын, руль, рычаг, – навалиться, чтобы Земля дала крен, и с нее посыпались все эти ублюдочные козлы, Курилки, Бежевые, Холодные, Жопы – обратно в гнилой галактический омут и сгинули в нем навсегда.

Для этого нужно было: во-первых, выйти на улицу.

Валентин Павлович снял с гвоздя долгополый с дюжиной пулевых отверстий тулуп, выменяный у запойного сторожа с автобазы на полбутылки «перцовой», надел на меня, а сам, как был в свитере на волосатое тело, так в нем и пошел, лишь прихватил с собой для пущего устрашения пудовый том Шиллера в издании Брокгауза и Ефрона.

Я шел, путаясь в идиотских полах. При каждой попытке пошевелить руками из рукавов вылетали стайки мучнистокрылых молей, кружили и залетали обратно. Я вычихивал из себя забивавшую ноздри пыль и уже где-то в прихожей не выдержал и сбросил проклятущий тулуп. Лучше околеть от мороза, решил я, вешая бронтозаврью шкуру на замеченный на стене крюк.

А на улице…

Мы забыли про руль и дрын, потому что блестели лужи, солнце плавило облака и улица была чиста, как река, вытекающая из садов Эдема.

Зима кончилась, крокодил вернул проглоченный месяц август, и ни Жопы, ни его друга Курилки не торчало у булочной на углу.

Жизнь продолжалась.

– Валь, – сказал я пьяным от солнца голосом. – Лужи-то как блестят.

– Пивка бы… – Борода Валентина Павловича лоснилась и отливала медью. Он засунул руку по локоть в карман необъятных штанов. – Тринадцать копеек. – Валя пересчитал наличность. – Мало.

Он хотел сказать что-то еще, но неожиданно замер. Монеты одна за одной выпадали из разжавшихся пальцев. Они падали и звенели, скатывались с тротуара и пропадали на сверкающей мостовой. Ладонь стала пустой, рука повисла как мертвая.

Я сначала не понял, потом посмотрел вперед и увидел незнакомую женщину. Она шла, разбрызгивая подошвами лужи, не медленно и не быстро, а Валентин Павлович зачем-то бросился собирать монеты, а сам все смотрел на нее, как она приближалась, и руки его бестолково шарили по асфальту – шарили, шарили и ничего не могли найти.

«Наталья, – подумал я сразу. – Значит, все хорошо».

И вдруг у дома № 15 шаг ее изменился, сделался неуверенным, шатким, она схватилась за стену и стала медленно сползать на асфальт.

8. Фикус в аптечной витрине

– На восьмом месяце! Ну я и осел!

«Козел», – поправил я Валентина Павловича, но не вслух.

Он целовал ее в плечи, как будто ей могло от этого полегчать. Валины волосы разметались, он держал бледноликую деву Наталию на вытянутых руках легко, словно в деве не было веса. Она силилась улыбнуться. Улыбка деву не красила.

– Саша, – Валя затоптался на месте, – ты уж не обижайся.

Я кивнул и, сцепив ладони, потряс ими над головой. «Римлянин – римлянину». Валя понял, хоть и сделался враз дураком, понял, что я его понял, и осторожно, чтобы не разбить о плотный уличный воздух, понес сокровище в дом.

Я придержал дверь, постоял так недолго, пока поцелуи не стихли, и пошел от парадной прочь.

«Все хорошо, – говорил я себе упрямо. – Я нашел Вальку, Валька нашел Наталью. Наталья тоже кого-то в себе нашла. Неизвестно пока – кого, но зато, от кого – известно. Теперь пройдет месяц-два, и они полетят на воздушном шаре втроем. Втроем не так одиноко…»

«Не так одиноко».

Черные мысли на меня накатили. Захотелось печальных песен. Захотелось сидеть в ограде возле могильных крестов и под шорох падающей листвы перечитывать томик Батюшкова.

Сначала я пожалел себя. Потом подумал: а ей каково, моей преследуемой беглянке? Ей-то как одиноко!

И еще я подумал: ну на кой ляд, спрашивается, она стала платформой! Воплотилась бы, например, в девушку-сироту. Я бы ее полюбил. Я люблю девушек. А теперь что? Отговорить? Переубедить? Как?

Я дошел до угла, где булочная, и свернул к Покровскому саду. О Батюшкове я больше не думал. Да и сад был не пуст и не желт, и в ограде вместо крестов чернели шляпы пенсионеров. Слева на остановке толпился народ. Трамваи еще ходили. Хотя Галактическое содружество по апрельскому договору уже полтора года обещало поставить во все города Земли какие-то многоместные люльки – бесшумные, бездымные, бесколесные, безбилетные, работающие по принципу пространственного волчка – и решить таким образом вечную транспортную проблему. В некоторых частях города даже рельсы заранее сняли, и теперь легковерное население, проклиная космических болтунов, обвешивало телами автобусы, которые, впрочем, тоже скоро обещали убрать.

Договор от 15 апреля населению планеты в целом и гражданам моего государства в частности открывал широкие перспективы прогресса. Все помнят специальные газетные приложения с перечислением обещанных благ и километры благодарственных писем, которые обильно печатала пресса.

Но кроме новых обязательных правил человеческого общежития, вытекающих из закона четности, да фантомов из службы Галактического Порядка – четников, так их прозвали в народе, – никаких полезных приобретений человечество пока что не получило.

Четники материализовывались мгновенно из ничего – там, где нарушался порядок. Поначалу, бывало, на улицах только и слышались – где матерщинная брань, где возмущенное бормотанье интеллигенции, когда отбившегося от пары одиночку насильно соединяли во временную пару с фантомом. Так в сопровождении фантома он доставлялся в участок, где заседала комиссия, ставящая отступников на учет. Несколько приводов заканчивались принудительным спариванием, то есть человек по приговору комиссии обязан был общежительствовать с назначенным ему в пару лицом.

К новым правилам население привыкло быстро. Никого это особенно не тяготило. Пары собирались по интересам, по семейному, профессиональному или национальному признаку. Резко сократилось число разводов. Количество браков, наоборот, стало расти. Статистическим управлением было отмечено повышение уровня рождаемости в сравнении с доконвенционным периодом.

Жить стало лучше, жить стало веселей. Четников пугались не сильно, не более, чем солдат из военного патруля, которые после полуночи устраивали среди горожан выборочную проверку личности. Да и самих четников в последнее время увидеть можно было не часто (со мной случай особый). Во-первых, население стало дисциплинированным. Во-вторых, дисциплинированное население само взяло инициативу по задержанию одиночек в свои руки, и от добровольных друзей порядка отбою не было. Что касается меня, то я подумал однажды: черт их знает, а вдруг наши галактические друзья постепенно сматывают удочки. Обделали свои делишки, надули земных дураков и отводят потихоньку своих. И, может быть, я последний, кого они продолжают пасти, да и то из-за беглянки-платформы.

Я смотрел на деревья сада, запертые в чугунной ограде. Идти никуда не хотелось. Я стоял и чувствовал взгляды с трамвайной остановки. Вообще-то одиночек вроде меня теперь на улицах появлялось больше. Но все равно, ревнителей Галактического Порядка опасаться следовало. Да и ближайший участок, где заседала комиссия по надзору, находился неподалеку – на площади Репина в бывшем помещении рыбного магазина.

А ведь если я прав и Галактическое Содружество, действительно, нас надуло, то вывод напрашивался тревожный. Для меня – тревожный, для прочего населения – не знаю. Моя беглянка – единственная, кому известно истинное лицо космических негодяев. А кто ее друг на Земле, может быть, единственный друг? Александр Федорович Галиматов – нигде не работающий, бомж, человек одинокий, неблагонадежный, правый ботинок вот при ходьбе свистит, штаны сверкают, словно каток в Парке культуры и отдыха.

Решение однозначно: надо этому, который в блестящих штанах, покрепче зацементировать рот, чтобы он не пошел молоть языком и не расстраивал коварные планы.

Убить. Подстеречь их обоих, Галиматова и беглянку, и обоих втихаря грохнуть. По спине пробежала холодная змейка страха.

Если я прав, то дела мои откровенно плохи. Тому подтверждение – события последнего дня. Цепь покушений, по счастью, без трагического исхода. ОНИ (кто ОНИ – было не совсем ясно) решили форсировать развязку. Так-то, Александр Федорович!

Сопенье в спину я услышал, когда трамвай тринадцатый номер, брызжа белыми искрами, выкатывался из-за угла на площадь.

– Не оборачивайтесь. – Голос был незнакомый. – Сверните направо, на тротуар. Витрину аптеки видите? Туда, к ней идите.

– Зачем? – Я не стал оборачиваться, но несмотря на свое «зачем?», послушно пошел к аптеке.

Шаги и сопенье не затихали.

– Слушайте, только не отвечайте. Иначе они догадаются. Вы меня не знаете. Я знакомый вашего друга. Имени своего не скажу, нас могут подслушать. Да не бегите вы так, у меня штырь в ноге.

Я сбавил шаг.

– Вы на языках говорите? – спросили из-за спины.

Только я открыл рот, чтобы сказать «нет», как из-за спины зашипели:

– Тс-с! Словами не отвечайте. Если «да» – наклоните голову вправо, если «нет» – влево. Для конспирации.

Я качнул головой влево.

– Жаль, я тоже не говорю. Александр Федорович – я правильно называю? («Да»). Так вот, Александр Федорович, у меня есть к вам кое-какие вопросы.

Тут мне бы сказать ему: а сам-то ты, конспиратор вонючий, кто будешь таков? И почему я, свободный человек, должен какому-то вонючему конспиратору на вопросы отвечать? Обернуться, да и посмотреть пристально на его нахальную рожу. А то для острастки и врезать.

В некоторые моменты жизни я бываю ужас какой неинтеллигентный, так что насчет «врезать» – угроза вполне реальная.

Но я не стал говорить ничего такого и, тем более, оборачиваться. Мне сделалось вдруг интересно. Игра, которую предложил незнакомец, затягивала. «Сыграю, – решил я, – а морду набить – это всегда успеется».

– Послушайте, это гипноз? То, что сегодня было, это гипноз или не гипноз?

Я пожал плечами. «Не знаю».

Голос спрашивающего сделался напряженным. Я почувствовал – ему хотелось кричать, а он принуждал себя говорить тихо.

– Ведь это вы причина явлений, творящихся в городе и в природе? Молчите? Или вы не русский человек, Александр Федорович? – Я почувствовал на своей шее горячие брызги слюны. – Как же она вас охмурила, что через вас все мы, русские люди, стали жертвами жестокого наваждения! – Я передернулся от брезгливости – слюна затекла за воротник.

«Русские люди… Наваждение… Все ясно. Пора бить морду».

Я почти подошел к витрине. Там за пыльным стеклом рос роскошный вечнозеленый фикус. Рос в кадушке, в аптечной неволе, а рядом, в стекле витрины отражался невыспавшийся человек по фамилии Галиматов. Он отражался один, других отражений не было.

Я приблизил лицо почти вплотную к стеклу и попытался заглянуть себе за плечо, чтобы увидеть спрятавшегося незнакомца. И в этот самый момент нога потеряла опору и восемьдесят килограммов живой человеческой плоти, нелепо взмахнув руками, ухнули вперед на стекло.

– Твой номер – тринадцатый! – услышал я сквозь соленый туман, окрасивший мир в багровое.