Текст книги "Люди греха и удерживающие"

Постижение свободных искусств

Конверт пластинки ансамбля «Самоцветы»

Достаточно быстро коммунистические власти поняли, что привлекает молодежь в содержании западных подрывных радиостанций, и стали поощрять развитие советских вокально-инструментальных ансамблей. Первыми появились «Поющие гитары» с хитом Юрия Антонова «Для меня нет тебя прекрасней». Потом известность приобрели «Самоцветы», «Веселые ребята», «Песняры». Мы стали слушать таких певцов, как Л. Лещенко, Д. Тухманов, М. Магомаев, В. Ободзинский. До сих пор с друзьями мы поем «Восточную песню» Валерия Ободзинского – она навевает нам воспоминания юности. Из певиц тех лет мне запомнились София Ротару и Алла Пугачева. Удивительно, но они поют до сих пор.

Песни всех перечисленных исполнителей были легко запоминающимися, глубокими по смыслу, облаченными в профессиональные музыкальные формы.

В Риге очень популярной была во время моей юности группа «Ригонда». Она выступала в комсомольском кафе «Аллегро», что находилось на улице Ленина рядом с кинотеатром «Комсомолец». В группе пел Эдик Ацетурян, были сильные гитаристы и духовые. Однако попасть в «Аллегро» было не так просто – горком комсомола выдавал входные билеты только в качестве поощрения за активную общественную работу или победителям социалистического соревнования.

В республике в те дни из радиоприемников и телевизоров постоянно лились песни латышских композиторов. Больше всего звучали произведения Раймонда Паулса. Он писал песни и на латышском, и на русском языке, но по содержанию все они были на сто процентов советскими – создавали приподнятое настроение, острых тем не поднимали. К ним вполне мог быть применен известный девиз: «Нам песня строить и жить помогает». Именно поэтому Р. Паулс так быстро приобрел всесоюзную известность, а его пластинки стали выпускать огромными тиражами. Русская молодежь рассматривала его песни как местную попсу и петь их особо не пела. Во всяком случае, в своем окружении я этого никогда не слышал.

Западная эстрада совсем не исчезла, но отошла в наших увлечениях на второй план. Запомнить слова и пропеть битловскую «Girls» нам еще с грехом пополам удавалось, но на более широкий репертуар знаний английского языка не хватало.

Пели мы в нашей компании и современные, и старые советские, и русские народные песни. Например, во время поездки на электричке из Риги в Юрмалу могли спеть под гитару известную песню «Самоцветов» «Строим БАМ», в которой был такой забойный припев:

 
Рельсы упрямо режут тайгу,
Дерзко и прямо, в зной и пургу
Веселей, ребята, выпало нам
Строить путь железный, а короче – БАМ.
 

Пели искренне, красиво и громко. Никто из находившихся в вагоне пассажиров против исполнения таких патриотических песен не возражал.

Могли спеть в электричке и песни по заказу пассажиров. Обычно это было нечто вроде «Миленький ты мой» или «Гренада».

Иногда нам заказывали спеть песни на латышском языке. Я знал на латышском только песни разухабистого содержания, вроде «Никому, никому не скажу, где я сегодня заночую» или «Выпьем по стаканчику, пока мы молоды».

Этим веселым песням меня научила подружка Агита с филологического факультета. Еще она водила меня по латышским театрам. В театре А. Упита (это тот, что находился в помещениях отобранного у русской общины Второго купеческого театра) мне очень понравилась пьеса Рудольфа Блауманиса «Дни портных в Силмачах».

Современную постановку в театре «Дайлес» «Мотоцикл» П. Петерсона я при всей моей любви к Мельпомене воспринять не мог. Это были жалкие потуги перенести западный модернизм на советскую почву. Агита долго рассказывала мне после просмотра этой пьесы о трудностях поиска словесных форм на латышском языке. Спорить с филологиней на эту тему мне было не с руки, как, впрочем, и с любыми другими женщинами, которые хотят утвердиться в интеллектуальном плане над мужчинами. Своим родителям Агита меня не показывала из-за того, что я был русским – они были из «творческой» латышской среды. На общем фоне дружной советской жизни это было для меня достаточно странным.

Однажды Агита пришла и объявила, что на следующей неделе навсегда уезжает с родителями жить к родственникам в Австралию. Я обиделся за то, что она ничего не сказала мне раньше, но пожелал счастливого пути. После этого интегрировать меня в латышское общество уже больше никто не пробовал.

Теперь немного о музыке. Один раз мы, руководители нескольких студенческих отрядов, решили отметить завершение строительного сезона, и зашли в модный бар в гостинице «Рига». Бар этот завсегдатаи прозвали «Шкаф», поскольку он находился в полуподвале, не имел окон и был сверху донизу обшит такими же деревянными панелями, как вся советская мебель. Выпили немного шампанского и пошли танцевать рок-н-ролл со своими девчонками. Приглашать местных дам опасались, поскольку бар был местом работы валютных проституток, обычно ошивавшихся при интуристских гостиницах.

Музыканты играли очень зажигательно, особенно мне понравился бородатый лысый парень, от души наяривавший на ударной установке. Когда сели за столик передохнуть после танцев, я спросил у своей партнерши Ани: «Кто это так классно лабает?» «Да, это наш преподаватель Ивар Годманис барабанит – бабки заколачивает. Он еще на кокле играть умеет», – с презрительной улыбкой сообщила мне Аня. Она училась на физмате, была у нас комиссаром отряда и работала наравне с парнями на стройке. Ее презрение к здоровому мужику, который зарабатывает на жизнь игрой на кокле, пока она укладывала бетон из полуторатонной бадьи в опалубку, а потом месила его полупудовым вибратором, было понятно.

В студенческие времена у меня был музыкальный абонемент, по которому я ежемесячно ходил в филармонию на концерты классической музыки. Перед концертами были небольшие лекции по истории музыки. За три года посещения лектория я неплохо освоился с классическим репертуаром, стал даже собирать коллекцию пластинок классической музыки.

В Риге в те времена проходили также прекрасные фестивали классической музыки, на которые приезжали лучшие дирижеры и исполнители со всего Союза. Еще были всесоюзные фестивали джаза. Делом чести для студентов было посетить все эти музыкальные мероприятия.

Театральное искусство я осваивал несколько иным способом. Друзья познакомили меня с балериной, которую звали Ирина Тимофеева. Я стал ухаживать за ней, ввел в нашу компанию. Большой и чистой любви у нас не сложилось, но Ирина регулярно снабжала меня контрамаркам, и я ходил по ним на все спектакли, которые давали в Театре оперы и балета. Репертуар в нашем театре был обширный, и я посмотрел тогда в нем основную часть мировой оперной и балетной классики. Отмечу, что Рижский театр оперы и балета по качеству своих постановок был в Союзе на третьем месте, сразу после ведущих московских и ленинградских театров.

Учась в школе, я стал рисовать и хотел стать художником. Однако побывав в Эрмитаже и постояв пару часов перед картинами Рафаэля, я понял, что так рисовать не смогу никогда, и свое увлечение живописью забросил. В музеи же и на художественные выставки ходил регулярно.

В советское время в Риге была очень богатая выставочная жизнь. Наиболее интересными были ежегодные выставки картин латвийских художников под названием «Осень». Они проходили в выставочном зале гостиницы «Латвия». На этих выставках я иногда находил картины, которые мне очень нравились, и тогда я подолгу простаивал перед ними. Хотелось, чтобы они были со мной постоянно, но денег на приобретение картин у студента, конечно, не было, да и повесить их было негде.

Удивительным образом мои студенческие мечты сбылись в зрелом возрасте. В 90-е годы я стал предпринимателем и прилично зарабатывал. Тогда жизнь свела меня со многими художниками, которые по дешевке распродавали свои картины. Системы государственных закупок их произведений больше не было, а латышские чиновники хотя и жирели на взятках, на приобретение картин не тратились.

Каждый раз, приходя в мастерскую к какому-нибудь именитому мастеру, я находил те картины, которые мне запомнились 20–25 лет тому назад. Я покупал эти картины и таким образом составил небольшую коллекцию полотен латвийских художников. В основном это были натюрморты и пейзажи в нейтральном советском стиле. Приобретать картины с вариациями на тему «Праздник песен» или портреты латышских деятелей культуры я не хотел – они мне душу не грели. В «русском духе» мне удалось приобрести только картины художника Игоря Корти. Да и то на этих картинах были изображены не люди, не бытовые сцены, а парусники.

Наконец немного о литературных увлечениях студенческой молодежи тех лет. В годы университетской учебы я открыл для себя мир толстых журналов – «Юность», «Наш современник», «Новый мир». В них печатались произведения современных советских авторов. Именно в «толстых журналах» я впервые прочитал произведения Федора Абрамова, Виктора Астафьева, Василия Белова, Юрия Бондарева, Валентина Распутина, Владимира Солоухина, Владимира Чивилихина, Василия Шукшина. Эти произведения наложили «русский» отпечаток на мое мировосприятие.

С произведениями современных зарубежных авторов мы знакомились по «Иностранной литературе». Тут можно было найти последние произведения фантастов Станислава Лема, Роберта Шекли, Рэя Брэдбери, прочитать роман Кобо Абэ «Человек-ящик» и даже «Мертвую зону» Стивена Кинга. Мы с нетерпением ждали выпуска заранее анонсированных произведений Джеймса Олдриджа, Иштвана Сабо, Рейнера Рильке, Германа Канта, Питера Устинова, Джойс Оутс, Фридриха Дюрренматта, Франца Кафки. Вряд ли об этих авторах слышали даже выпускники современных филологических факультетов. А в наше время если ты не мог высказать собственное мнение о повести Эрнеста Хемингуэя «Старик и море» или о романе Габриэля Маркеса «Сто лет одиночества», то тебя воспринимали как дубину стоеросовую и могли больше не пригласить в приличную компанию.

Студенческие отряды

Латвийский студенческий отряд в Гагарине. В центре – А. Т. Гагарина

Университетский комитет комсомола организовывал работу студенческих отрядов. В мое время эту деятельность в университете курировал Айвар Лембергс. Делал он это умело и, что называется, с огоньком. Именно эти качества позволили ему стать потом руководителем ударной комсомольской стройки на Вентспилсском припортовом заводе, занять пост мэра Вентспилса, а когда произошел «белый» переворот, превратиться в самого влиятельного олигарха Латвии. В комсомольском руководстве бездельники и пустые говоруны удержаться долго не могли.

Секретари комитета комсомола и парткома университета проводили действенную работу по интернациональному воспитанию студентов, и о каких-либо этнических конфликтах между русскими и латышами за три года учебы на дневном отделении я не слышал.

Секретарями комсомольского и партийного комитетов в университете всегда были латыши. Поэтому очень странно было слышать спустя почти три десятилетия рассуждения секретаря парткома университета Карла Даукшта о том, что латыши подвергались при советской власти притеснениям. Он очень злился на меня, когда я пару раз в публичных дискуссиях указал ему на явную фальшь в этих его «экспертных» оценках. А когда я вспомнил, что он защитил в университете диссертацию на степень кандидата исторических наук, которая называлась «Освещение опыта международного коммунистического движения в печати Коммунистической партии Латвии (1920–1940)», то совсем осерчал и стал называть меня в СМИ врагом латышского народа и независимой Латвии. Наверное, хотел так отмыться от своего интернационалистического коммунистического прошлого.

Тут отмечу, что в наш университет на специальность «философия» студентов набирали на дневное отделение только в группы с латышским языком обучения. В СССР специальность «философ» можно было получить в Московском университете, Ленинградском университете, Киевском университете, и преподавание в них шло только на русском языке. Такой порядок существовал потому, что компартия хотела контролировать подготовку людей с системным мышлением, поскольку потом их направляли работать преподавателями марксизма-ленинизма в вузы и техникумы или брали на службу в партийные органы. Почему в Латвийском университете готовили преподавателей философии на латышском языке в количестве двадцать пять-тридцать человек в год при потребности вузов республики в одном-двух преподавателях – непонятно. Теперь стало ясно, что это была «тихая диверсия» местных национал-коммунистов, которые дальновидно готовили идеологические кадры для будущей «белой» Латвии.

Один мой хороший знакомый, глубоко русский по духу человек, учившийся на философском отделении университета, недавно рассказал, что преподаватели целенаправленно формировали националистические настроения в латышских студенческих группах. У них на факультете, например, не изучали курс истории КПСС, обязательный для всех других студентов. Практически все ходившие со мной на военную кафедру латыши с философского факультета стали в «белой» Латвии государственными чиновниками высокого ранга или идеологами национального движения. Не отстали от них и женщины. Жанетта Озолиня, например, после получения вузовского диплома защитила кандидатскую диссертацию по марксистско-ленинской эстетике и преподавала курс научного коммунизма. Потом она стала главным идеологом «латышской Латвии» и успешно давила все противоречащие этой концепции проявления вольнодумства в общественных науках страны. Это был явный случай принятия человеком на себя миссии волхва, проповедующего языческую веру в то, что существуют высшие и низшие этносы.

Стандартная студенческая стипендия в советское время равнялась в то время 40 рублям, повышенная, полагавшаяся отличникам, – 50 рублям. Этого, в принципе, хватало на питание, но для того, чтобы одеться, обуться и отдохнуть, студенты обычно подрабатывали. Это были ночные дежурства, работа грузчиком, инкассатором, чернорабочим на стройке.

Я первое время подрабатывал со старостой нашей студенческой группы Владимиром Куликом художником-оформителем в одной военной конторе. Все было хорошо, но однажды военные заказали нарисовать им большой плакат к празднику Великого Октября. Плакат в нашем исполнении оказался очень похожим на «Сеятеля», что сотворили Остап Бендер и Киса Воробьянинов из «Двенадцати стульев» И. Ильфа и Е. Петрова. Тот самый, который призывал приобретать облигации государственного займа индустриализации. С непыльной работы военные начальники нас с треском выгнали. Мы подались в студенческий отряд.

Каждые летние каникулы большинство мальчишек ездили в студенческие отряды подзаработать. Девчонки ездили в отряды больше в поисках романтики. Мне довелось съездить со студенческими отрядами в Астраханскую область, в г. Гагарин Смоленской области, в Шверин, что в ГДР, в Приднестровье, один раз работал на стройке в Риге.

Поскольку я пришел в университет после армии и имел опыт работы с людьми, в комитете комсомола мне сразу предложили руководить студенческими отрядами. Это было хлопотно, требовалось отвечать за жизнь и работу нескольких десятков, а потом и нескольких сотен человек, но интересно, а главное – позволяло наработать управленческий опыт.

У членов студенческих отрядов были своя форма, значки, нашивки. После работы все собирались у костра петь песни, танцевали под магнитофон, смотрели кинофильмы. Словом, полная романтика.

Раз, будучи руководителем объединенного латвийского студенческого строительного отряда в Смоленской области, я встречался с матерью первого космонавта – Анной Тимофеевной Гагариной. Она была дояркой и по-простому рассказывала, как ее сын рос, учился в школе, потом в военном училище. Юра был, по ее рассказам, простым деревенским парнем, который в силу своих духовных и волевых качеств выучился и стал космонавтом. Судя по фильмам и выступлениям, он был от природы очень обаятельным человеком. Своим полетом в космос и обаянием Юрий Гагарин удерживал вокруг коммунистических духовных ценностей миллионы людей не только в Советском Союзе, но и по всему миру.

Наш студенческий отряд был сформирован из представителей всех латвийских вузов, и мы строили жилой дом в Гагарине, поскольку город был объявлен Всесоюзной ударной комсомольской стройкой. В нашем отряде были и латыши, и русские. В студенческом отряде я впервые прожил два месяца вместе со студентами-латышами. Все они были такими же советскими людьми, как и мы.

Как руководитель латвийского отряда я организовал для бойцов в ночь на 24 июня празднование Лиго с прыжками через костер и распиванием бутылочного пива, хотя в отряде был строгий сухой закон. Решил, что если отмечать праздник, то согласно существующим традициям. Лиго тогда воспринималось как местный советский праздник, и отмечали его в равной степени и латыши, и русские.

Позже я узнал, что отмечать Лиго – языческая традиция, и цветок папоротника в ночь на этот праздник ищут для того, чтобы приобрести с его помощью власть над нечистой силой. Добыть расцветающий в полночь цветок можно только совершая колдовские обряды и читая специальные заговоры. Нечисть старается отвлечь охотника за цветком папоротника: зовет голосом близкого человека. Если дашь слабину и отзовешься на этот голос, можешь лишиться жизни. Злой дух срывает тогда голову вместо цветка папоротника и посылает душу искателя приключений в ад, на мучения, за то, что тот дерзнул похитить цветок, составляющий украшение преисподни.

Хотя этих конспирологических тонкостей в тот момент я не знал, попытки парней из стройотряда пойти на ночь глядя искать цветок папортника в ближайший лес я командирской властью пресек. Цветок они вряд ли бы нашли, но вот на точку, которая торговала ночью водкой из-под полы, вполне могли набрести. Тогда не им, а мне голову в республиканском комитете комсомола точно оторвали бы.

Вообще в город Гагарин приезжали студенты со всех союзных республик. На выходные мы проводили Дни республик. В эти дни слушали выступления студентов, которые учились на певцов и музыкантов, танцевали вместе танцы разных народов. Мы также угощали друг друга пловом, кумысом, серым горохом с копченостями, которые готовили на месте. Помощь в проведении этих мероприятий оказывал университетский комитет комсомола. В нем я подружился с Виктором Леиньшем – умным и порядочным человеком, хорошим организатором. Он стал приглашать меня на разные комсомольские мероприятия республиканского уровня. Вокруг него собирались хорошие люди – и русские, и латыши. Жаль, что он рано ушел из жизни, в первые годы перестройки. Или его ушли – он оказался вовлечен в нефтяной бизнес, а там умных и порядочных людей не переносили.

Наш отряд открыл в классе школы, в которой мы жили, кафе, украшенное в национальном стиле. В кафе можно было выпить чашечку кофе и съесть булочку. Кафе всегда было переполнено в свободное время, и в нем я подружился с ребятами из всех республик. Барменом в нем был студент Латвийской консерватории по прозвищу Ник, учившийся на режиссера. Потом он стал известным латвийским деятелем культуры. А Петерис Кригерис, с которым мы тоже подружились в этом стройотряде, стал руководителем всех латвийских профсоюзов. Эти люди также были и остались удерживающими в своей среде.

Три года я изучал экономику на дневном отделении университета, а в конце четвертого курса перевелся опять на заочное отделение. Надо было думать о том, как зарабатывать на хлеб насущный.

Глава IV. Академическая карьера

Молодой ученый

Здание Академии наук Латвийской ССР

На работу я устроился в Институт экономики АН Латвийской ССР. Директор института член-корреспондент Имант Христианович Киртовский удивился тому, что к нему пришел молодой человек и попросился на лаборантскую ставку в 90 рублей в месяц – на заводе можно было уже устроиться на должность экономиста на 140 рублей, а мастером в цех даже на 220 рублей. Однако меня больше интересовали знания, а не деньги. И потом, надо было выполнять данное когда-то бабушке Наталье Ивановне обещание.

На новом рабочем месте я сначала выполнял техническую работу для доктора экономических наук Юрия Николаевича Нетесина. Случайно оказалось, что мы с ним земляки – родились в г. Мелитополе и даже жили одно время на соседних улицах около железнодорожного вокзала.

Юрий Николаевич очень много сделал для моего интеллектуального развития. Рекомендовал читать правильные книги, обсуждал со мной их содержание. Как-то раз, работая по его заданию, я спросил, как переводится с польского языка на русский одна фраза. Юрий Николаевич перевел. А потом, как бы между прочим, заметил, что вообще-то украинский наполовину состоит из польских слов, и если посидеть со словарем с месяц над текстами, то польский язык можно легко освоить. Это было как замечание сестры в детстве насчет упертого помора Михайлы Ломоносова. Я посидел пару месяцев со словарем и стал достаточно свободно читать тексты на польском языке. Сначала подбирал материалы для своего руководителя, а потом стал читать статьи, которые интересовали меня самого. У поляков как раз профсоюз «Солидарность» начал бузить, а из советских газет понять, что там происходит, было невозможно.

Вскоре я защитил диплом в университете и стал экономистом. После этого мне поручали уже простейшую исследовательскую работу. В институте составлялись Прогноз развития народного хозяйства и Схема размещения производительных сил республики. Для этих директивных документов я разрабатывал разделы, посвященные функционированию социальной сферы: образования, культуры, медицинского обслуживания, социального обеспечения. Горизонтом прогнозирования был 2000 г.

Знал бы я тогда, что произойдет за эти годы! Прогнозирование то основывалось на гипотезе о том, что экономика и социальная сфера будут развиваться прямолинейно, без всяких катаклизмов. Оказалось, законы диалектики действуют в отношении социалистического строя точно так же, как и в отношении капиталистического. Была создана мощная материально-техническая база, которая требовала для дальнейшего развития изменения производственных отношений, в частности – допущения частной собственности, а в прогноз развития экономики это обстоятельство никто не закладывал.

Мы, кстати, в отделе политэкономии часто обсуждали тему допущения развития частной собственности при социализме, пытались осмыслить опыт других социалистических стран в этой области, но сталкивались с нехваткой данных. Дискутировали мы и по многим другим актуальным вопросам. Обсуждение обычно шло во время перекуров на лестничных площадках, которые представляли собой своеобразные дискуссионные клубы. В дискуссиях принимали участие, помимо нас с Юрием Николаевичем, мои коллеги Владимир Петрович Павук, Язеп Вацловович Курсиш.

Иногда дискуссии затягивались до позднего вечера, и нас выгоняла на улицу уборщица. Тогда мы шли спорить в кафе «Саулите», что было на ул. Гоголя, поблизости от здания Академии. Но самым уютным местом для научных споров была общепитовская точка на углу улиц Карла Маркса и Петра Стучки – там подавали сильно разбавленное красное газированное вино в больших стеклянных кружках для пива. За такими своеобразными кубками мы чувствовали себя совсем как древние греки, которые считали, что чистое вино во время бесед могут пить только дикие варвары. Все в этой точке общепита очень походило на собрание греческих философов из платоновского диалога «Мир» – неспешные рассуждения об истине, искусстве, дружбе, любви, полутемный зал, похожая на нимфу молодая продавщица в белом переднике.

Отдел политической экономии, в котором я работал, возглавлял сам директор. Он набрал к себе в отдел много молодежи и серьезно с ней занимался: помогал повысить квалификацию и подталкивал к защите диссертаций, то есть выполнял функции удерживающего. Я попал, что называется, в струю. Быстро сдал все необходимые кандидатские экзамены и начал писать диссертацию. Такие же возможности были и у других моих молодых коллег по отделу.

В институте я познакомился с Инной – молодой красивой выпускницей Политехнического института. Вскоре она стала моей женой. Инна была из семьи железнодорожников.

Работа в Институте экономики не сводилась к изучению литературы, написанию научных отчетов и выступлениям на семинарах и конференциях. Мы дружно жили в отделе политэкономии, праздновали дни рождения, советские праздники, как, впрочем, и все другие обитатели высотного знания АН Латвийской ССР, в котором мы обитали.

Ныне адрес высотного здания – Академическая площадь, 1, а раньше это была улица Тургенева, 19. Великий русский писатель Иван Сергеевич Тургенев оскорблял чувства нового руководства Академии своими гениальными литературными произведениями и поэтому его показательно наказали – ушли с улицы его имени.

Более того, в начале 90-х у этой сталинской высотки президент Академии Янис Лиелпетерис приказал отрезать металлическую верхушку шпиля в виде звезды в обрамлении венка из дубовых листьев. После этого идеологического «обрезания» высотка стала сильно походить на минарет – башню, с которой мусульманские священники-муэдзины призывают верующих к молитве. Там, на самом верху высотного здания, как раз есть такая площадка, откуда как на ладони виден весь город. Мы в юности любили ходить на эту площадку в романтических целях и кричать сверху разные глупости. Теперь это площадка, видимо, будет служить национально настроенным идеологам местом для публичной проповеди концепции советской оккупации. Я ощутил эффективность проповедей с минаретов однажды на себе во время туристической поездки в Египет. Ни слова из того, что вещал муэдзин с вершины высокой башни, я не понял, но чуть было не перешел в мусульманство из-за громкости и назойливости повторения его призывов. А может быть, уже тогда, в советское время, дальновидные люди во власти готовились к надвигающейся исламизации Европы? Ответа на эти вопросы у меня нет.

Возвращаюсь к своему повествованию о советских временах. В 1984 г. я защитил в Институте экономики АН ЛССР кандидатскую диссертацию по проблематике воспроизводства рабочей силы при социализме.

Неоценимую помощь при написании этой работы я получил от своего научного руководителя Ю. Нетесина. Ведь это под его руководством мы в группе разрабатывали научную проблему, которая сейчас называется в западной литературе воспроизводством человеческого капитала. Считаю, что наши тогдашние наработки до сих пор сильно опережают в теоретическом плане то, что публикуется в западных изданиях.

Моя диссертационная работа была написана по специальности «политическая экономия», основывалась на анализе реальных статистических данных по Латвийской ССР, имела теоретическую новизну и практическую значимость. Поэтому работа была очень быстро утверждена в Высшей аттестационной комиссии при Совмине СССР, и я получил диплом о присвоении ученой степени.

Присвоение степени кандидата экономических наук позволило мне вскоре выиграть конкурс на должность старшего научного сотрудника в нашем институте. Насколько я помню, этой должности соответствовал оклад в 220 рублей. Кроме того, я уже преподавал курс политэкономии в Политехническом институте им. Арвида Пельше и зарабатывал еще около 80 рублей. Для тридцатилетнего человека это были очень приличные деньги, которые позволяли содержать семью и спокойно заниматься наукой. Мы с женой теперь могли себе позволить платить взносы за свою кооперативную квартиру, обставлять ее мебелью, ездить в отпуск на юг.

После защиты диссертации меня включили в состав Научного совета и стали поручать читать все отчеты, которые готовились в институте, а также все диссертации по экономике, которые защищались в Совете по присуждению кандидатских диссертаций при институте.

Наш диссертационный Совет по специальности «политэкономия» был один на всю Прибалтику, и в нем защищалось множество интересных людей. Например, на защиту приехала будущий председатель Совета министров Литвы Казимира Прускене. У нее была сильная диссертационная работа по политэкономии капитализма, выполненная под руководством Альгирдаса Бразаускаса. Защищались у нас и соискатели из Эстонии, ставшие потом крупными чиновниками. Один из них теперь, кажется, министр иностранных дел.

Мне довелось читать и писать отзывы на диссертацию Володи Гурова, который потом стал руководителем холдинга «Бизнес-Балтия», Ильи Герчикова – директора объединения «Дзинтарс» и еще пары дюжин других соискателей. Чтение и рецензирование отчетов и диссертаций по разным разделам экономической науки позволили очень сильно расширить научный кругозор.

Меня стали приглашать в разные академические и республиканские комиссии. Например, во времена Ю. Андропова создали республиканскую комиссию по ликвидации «лишних» исследовательских и проектных институтов. Засучив рукава, я стал прорабатывать проект объединения нескольких сельскохозяйственных институтов, дублировавших друг друга. Написал докладную записку на эту тему, которая пошла в директивные органы. Однако Ю. Андропов вскоре умер и проект не был доведен до ума.