Текст книги "Люди греха и удерживающие"

Академическая среда

Советские женщины активно строили коммунизм

Наш отдел политической экономии размещался в нескольких комнатах на 9-м этаже академической «высотки». Рядом были комнаты, в которых сидели работники Института латышского языка и литературы. В этом институте работало большое число латышских девиц, некоторые даже очень симпатичные. С русскими парнями они разговаривать принципиально отказывались. Ина Друвиете, например, никогда по утрам не отвечала на мое дежурное «Sveiki!» («Привет»), хотя ее комната располагалась напротив нашей. Видимо, приобретенная в советское время стойкость к попыткам «оккупантов» поздороваться поутру позволили ей потом завоевать сердца латышских избирателей и неоднократно избираться депутатом Сейма от различных националистических партий. Она также дважды была министром образования Латвийской Республики и вела на этом посту политику, направленную на ликвидацию русских школ. Очевидно, не хотела, чтобы кто-то по утрам здоровался с ней на русском или здоровался вообще.

Знали бы избиратели И. Друвиете о том, что она регулярно отмечала советские праздники вместе со всем трудовым народом академии! Во всяком случае, в канун Великой Октябрьской социалистической революции из ее комнаты всегда раздавался звон бокалов и слышалось приглушенное хихиканье филологинь. А после праздничного фуршета исследовательницы ходили, немного покачиваясь, по коридорам нашей Академии, держа под мышкой ящички из знаменитого «шкафа дайн» Кришьяна Барона. Содержимое этих ящичков они каким-то таинственным способом перерабатывали в свои кандидатские диссертации.

Я на октябрьские праздники всегда опасался за судьбу творческого наследия К. Барона, поскольку знал про содержание «шкафа дайн». Мне о нем рассказали знакомые парни из Института латышского языка и литературы Юрис Болдунчик и Янис Залитис. Они подарили мне сборник дайн на латышском языке – это такие краткие нерифмованные стихи языческого содержания. Одну дайну, очень романтичную, я даже перевел и выучил на память:

 
Многим я была желанна,
Да их вовсе не желала.
Захотеть лишь стоило —
Их бы заимела.
 

Конечно, на таких четверостишьях защитить кандидатскую диссертацию по филологии и стать потом министром образования было совсем несложно.

С Юрисом и Янисом мы запросто вели разговоры о спорте, политике, книгах, женщинах. Они рассказали мне много интересного о латышском языке и литературе. Оказалось, что филология – это тоже серьезная наука. Еще мы вместе с ними ходили играть в обеденный перерыв в баскетбол в спортзал строительного техникума, располагавшийся неподалеку. По манере игры я чувствовал, что Юрис и Янис стоящие парни. Не подумайте, что это такой мужской шовинизм. Играть в баскетбол с нами ходили также две девицы из Института латышского языка и литературы – они тоже были стоящими. Это я без всяких намеков.

В высотном здании Академии наук размещались еще Институт философии и права и Институт истории. С маститыми учеными и молодежью из этих институтов мы тоже общались. Мне запомнились разговоры с докторами наук М. Козиным и В. Савченко из Института истории. Они дружили с моим научным руководителем Ю. Нетесиным и часто заходили к нам в кабинет поболтать о том о сем. Я прямо кожей впитывал все их разговоры. В Институте философии и права работали Константин Матвеев и Люба Пшеничная. Потом мы вместе с ними защищали свое право на русскую идентичность, но об этом позже.

С ребятами из институтов естественного профиля мы встречались на уборке сена или картошки – была у молодых ученых такая трудовая повинность. Еще мы встречались с ними на соревнованиях по волейболу, баскетболу, большому теннису. Забыл упомянуть, что в Академии наук научился неплохо играть в большой теннис. Теннис был непременным атрибутом академической жизни, и в него играли все, начиная с младших научных сотрудников и заканчивая академиками. Шутки шутками, но занятия спортом были необходимы для того, чтобы сохранить здоровье и успешно работать. В университете этому простому правилу не учили, и некоторые студенты сходили с ума от излишнего усердия в учебе. Особенно эти случаи были часты на философском факультете. Случаев попадания экономистов на Красную Двину, как тогда именовался сумасшедший дом в Риге, я не припомню. То ли мы на экономическом факультете учились недостаточно усердно, то ли больше спортом занимались, то ли обладали способностью снимать стресс в застольных беседах за кубком красного вина и донжуанских приключениях. Точно определить не могу.

На отдыхе

Константин Сомов. «На пляже»

При социализме каждый человек имел право на отдых. В 1983 г. средний отпуск рабочих и служащих составлял в Латвийской ССР 21 рабочий, или 30 календарных дней. За месяц отпуска можно было полностью восстановить свои силы и потом спокойно трудиться целый год. Я вообще после защиты диссертации имел законный отпуск продолжительностью 45 календарных дней. Такой же длительный отпуск был у преподавателей вузов, учителей, военных, тех, кто работал в тяжелых и вредных условиях, на Крайнем Севере.

По сложившейся в семье традиции летом мы ездили отдыхать к бабушке Марии Ивановне в Мелитополь. Ехали на поезде Рига – Симферополь в плацкартном вагоне целых 43 часа. В поезде разговаривали разговоры со случайными попутчиками, читали книжки. Ближе к югу просто изнывали от жары – кондиционеров в вагонах тогда не было.

В долгую дорогу брали собственную провизию: желтую вареную курицу, яйца вкрутую синего цвета, жирную коричневую копченую колбасу, большие красные помидоры и кирпичик пахучего черного хлеба. Запивалось все это огромным количеством горячего чая, который проводница приносила в тонких стеклянных стаканах, поставленных в металлические подстаканники. К каждому стакану чаю полагалось два кусочка сахара в упаковке с рекламой железных дорог. Рекламировать железную дорогу особенно не требовалось, поскольку она была единственной в стране, но выглядела упаковка красиво.

На станции Нежино можно было выскочить из поезда на перрон и купить горячую отварную картошку, посыпанную мелко нарезанным зеленым укропом, и малосольные огурцы. Огурцы так и назывались – «нежинские». В Киеве продавались приторно-сладкие лимонные вафли. В Мелитополе на железнодорожный перрон женщины приносили черешню, вишню и абрикосы в ведрах, арбузы и дыни. Ведро абрикосов можно было купить за три рубля – меньшими объемами не продавали.

Замужние женщины-продавщицы на мелитопольском перроне все поголовно заматывали голову и лицо в белые платки. Делалось это из-за нещадно палящего солнца на юге Украины. Никто не называл такого рода платки хиджабами и не рассуждал о том, дозволительно их носить женщинам или нет.

Пожив некоторое время у бабушки в частном домике среди плодоносящего сада, мы отправлялись на автобусе в поселок Кирилловка, который находился недалеко на берегу Азовского моря. Там снимали у хозяйки квартиру или ставили палатку на «диком» пляже. Готовили сами на керосиновом примусе, поскольку на отдых приезжало со всего Союза такое количество отдыхающих, что немудреная сфера обслуживания небольшого украинского поселка с ними не справлялась. Для готовки везли из Риги в большом туристическом рюкзаке тушенку, сгущенку, гречневую крупу, а на местном базаре покупали только молоко и белый хлеб кирпичиком. Черный ржаной хлеб на Украине за хлеб не считали и потому не выпекали. Фрукты продавали в ведрах у каждого двора: абрикосы, вишню, сливу, груши. В конце лета появлялись дыни «колхозницы» и арбузы, которые так и назывались – «мелитопольские». Арбузы надо было есть с белым хлебом и желательно только сахарную внутренность, которая называлась «баранчик». На пристани у рыбаков можно было купить бычков и сварить из них наваристую уху.

Кстати, все, и приезжие, и местные, говорили «на Украине», а не «в Украине». Разговаривали мы между собой на русском языке или на смеси украинского и русского – суржике. Я до сих пор ловлю себя на том, что иногда употребляю украинизмы и размышляю над тем, надо ли ставить мягкий знак в слове после буквы «т» или нет. Ведь украинский язык очень певуч и мягок, прекрасно звучит в стихах, песнях, сказках, простых рассказах. В серьезных художественных произведениях, в научной и технической литературе украинский язык использовать трудно, поскольку он слабо разработан – не было в среде украинских литераторов фигур под стать А. С. Пушкину или Л. Н. Толстому. Вряд ли такие фигуры появятся и в современной Украине или, правильнее, на Окраине.

Возвращаюсь к отпуску. На берегу Азовского моря мы проводили недели две: вволю купались, загорали на жарком южном солнце, мазались пахучей грязью, добываемой тут, же в лимане. Грязь была не хуже, чем в Мертвом море в Израиле, – свидетельствую вполне авторитетно. Ей просто правильной рекламы не хватало – не умели при советском строе грязь рекламировать.

После отпуска мы возвращались на том же неторопливом симферопольском поезде домой, в Ригу, нагруженные огромными авоськами с фруктами и бахчевыми. Полученная летом талассо-соляно-соляро-грязевая терапия позволяла и нам с женой, и дочке продержаться без простуд до следующего лета.

Мечты о профессорстве почти сбываются

Л. Народницкий. «Тревога»

После защиты кандидатской диссертации меня пригласили преподавать на кафедру политэкономии Рижского высшего военно-политического краснознаменного училища им. маршала Советского Союза С. Бирюзова (РВВПКУ). Того самого, посылавшего дежурить «черные патрули» на улицы Риги в годы моей срочной службы. Училище готовило офицеров-ракетчиков, но был на нем и факультет политработников, которые, помимо боевых дежурств, еще и воспитывали солдат.

Я пришел на кафедру экономики, которую возглавлял полковник Василий Васильевич Чекин. Кафедра была укомплектована квалифицированными преподавателями, на ней была доброжелательная атмосфера, и мне нравилось там работать. Преподавать курсантам было интересно. В училище был высокий конкурс, из претендентов отбирали лучших, и они стремились хорошо учиться. Да и вся система обучения в военных вузах настраивала на учебу: ни тебе романтических прогулок ночью с девушкой при луне, ни удалых походов по рижским кафе.

В училище я опубликовал несколько учебных методических разработок и подал документы на звание доцента. Скоро ВАК присвоил мне искомое звание. После этого я занял на кафедре должность профессора с нагрузкой в половину ставки. Мое обещание бабушке Наташе практически удалось выполнить. Надо было еще только отработать на кафедре несколько лет и дождаться профессорского звания от ВАКа.

Готовясь к лекциям по политической экономии, я много читал. В круг моих интересов попали труды современных западных экономистов, философов, политологов, социологов, историков. Часть из них была переведена на русский язык, часть приходилось читать на английском. Многие книги были доступны только в спецхране республиканской библиотеки или библиотеки им. Я. Мисиня. В спецхраны у меня был доступ как у научного сотрудника Академии наук. В прочитанных мною трудах западных авторов были факты и идеи, которые советские обществоведы не знали или знали, но игнорировали. Это сильно ослабляло марксизм-ленинизм, превращало его из науки в идеологическую догму.

Ответственность за догматизм в общественных науках нес прежде всего долголетний секретарь ЦК КПСС по идеологии Михаил Андреевич Суслов – патриарх коммунистической церкви. Он не позволял отходить ни на шаг от теоретических положений, разработанных классиками марксизма-ленинизма, включая Сталина. Разработки И. Сталина, кстати, были творческим развитием наследия К. Маркса, Ф. Энгельса и В. Ленина, позволяли успешно решать практические проблемы, возникавшие в ходе строительства социализма..

За незыблемостью сложившихся догм в отдельных отраслях советского обществоведения зорко следили союзные академики: А. Деборин, Г. Минц, М. Нечкина, А. Румянцев, В. Трапезников, П. Федосеев. Труды большинства этих академиков я читал, слышал их выступления на различных конференциях. Это были, несомненно, умные и образованные, глубоко верящие в коммунистические идеалы люди. Их с полным основанием можно определить как епископов коммунистической церкви. Только их вера была мертва, поскольку не порождала новых дел.

Во время преподавания в училище случались разные казусы. Так, у меня в учебной группе был один курсант – сын заместителя командующего ракетных войск. Учился он так себе, а вот гонор имел непомерный. Чуть кто его тронет – жаловался папе, и тот устраивал нагоняй начальнику училища, начальник училища – преподавателям, а те уже курсантам. Преподаватели и курсанты сильно недолюбливали этого «папенькиного сыночка», но сделать ничего не могли – начальство в армии есть начальство. Отучился он у меня год, и пришло время сдавать экзамен. А я тем временем из Академии наук перешел на службу в аппарат ЦК КПЛ. Но из курсантов об этом никто не знал – это их не касалось.

Так вот, курсант этот, назову его Петровым, сдает мне экзамен по политэкономии и с трудом вытягивает на троечку. Я ему говорю: «Вы, товарищ курсант, неправильно ответили на первый вопрос и слабо осветили второй и третий, а потому оценка ваша – три балла». Он в амбицию ударился. Говорит: «Спросите меня еще». Я ему задаю еще один вопрос, а он, видимо, уже от нервов, на него вообще ответить не может. Я спокойно говорю: «Или соглашайтесь на тройку, как предлагал ранее, или ставлю двойку, потом подготовитесь и пересдадите». В училище такой порядок был. А Петров мой завелся. «Да я сын заместителя командующего! Я папе пожалуюсь, он вам покажет!» – достаточно громко говорит, чтобы все остальные курсанты, которые сидели в классе на экзамене, могли услышать. Тут у меня все внутри вскипело, но я остался внешне совершенно спокойным, и только приказал командным голосом: «Курсант, Петров, экзамен закончен – покиньте учебную аудиторию!» Петров покраснел, поднялся и вышел, хлопнув дверью.

Экзамен закончился, я заполнил ведомость и сдал ее в учебную часть, а потом пошел обедать в столовую для преподавателей, которая была в другом корпусе. Сижу, ем котлету с гречкой и компотом запиваю. Подлетает мой Василий Васильевич, совсем запыхавшийся. «Александр Владимирович, что там за конфликт вышел с курсантом Петровым?» – спрашивает. «Он, товарищ полковник, на вопросы ответить не мог и стал пугать своим папашей. Поставил двойку – пусть пересдает. А в чем проблема?» «Да меня уже начальник училища вызывал, просил разобраться, почему у Петрова двойка. Ваш курсант – сын заместителя командующего ракетных войск. Вы это знали?» – тревожно спрашивает Василий Васильевич. «Да, мне староста группы сказал, – отвечаю я. – Так возьмите, товарищ полковник, и сами примите у него экзамен». Надо сказать, что в случае конфликта курсанта с преподавателем можно было пересдавать экзамен заведующему кафедрой. «Нет, я не буду принимать у него экзамен. Дело принципа, – ответил Чекин. – А не боишься, что папаша устроит тебе на работе неприятности?» – Чекин доверительно перешел на ты. «Нет. Я вон в школе хулигана Ромку-цыгана не боялся, а тут какой-то генерал-лейтенант. Начнет давить, так я на него докладную в Военный отдел ЦК КПСС напишу – посмотрим, у кого неприятностей больше будет», – сказал, допил залпом свой компот и поставил стакан на стол с акцентом, давая понять, что разговор окончен.

Василий Васильевич экзамен у курсанта Петрова так и не принял. Тот отсидел лишний месяц в училище во время каникул, и только потом пришел ко мне сдавать злосчастную политэкономию. Предмет он выучил хорошо, и я поставил ему пятерку. Петров, видимо, получил нагоняй от папаши и вел себя на экзамене очень корректно. То ли Чекин доложил начальнику училища, что я собираюсь писать в высшие партийные инстанции докладную, то ли сам парень одумался – выяснять не стал. На следующий год в училище я Петрова уже не встречал. Может, не случилось, а может он подал рапорт и перевелся в другое училище.

Курсанты же, узнав, что я поставил на место ненавистного им «папенькиного сыночка», в другой группе на экзамене выставили мне три бутылки пива в благодарность. Я выматерил и «ходоков» с пивом, и старосту сдающей экзамены группы за эту «благодарность». Причем такими отборными словами, которые можно было узнать, только живя долгие годы в Московском районе, в просторечье – на Маскачке. Курсанты сильно удивились неизвестному им доселе категориальному аппарату описания действительности, и пиво убрали. Но с тех пор среди курсантов военного училища у меня был непререкаемый авторитет.

Кстати, и политэкономии, и военной экономике, и экономической географии, и другим гуманитарным дисциплинам мы учили курсантов на совесть. Уже после перестройки ко мне неоднократно подходили на улице выпускники училища, которые остались жить в Риге, и благодарили за то, что мы хорошо их учили. Кто-то стал банкиром, кто-то – предпринимателем, кто-то – гражданским инженером. А лекции я прочитал в годы работы в военном училище, пожалуй, двум тысячам курсантов.

Во время работы в училище я общался с преподавателями технических кафедр. Это были сплошь кандидаты и доктора технических наук, ученые высочайшей квалификации. Именно в этом училище преподаватели придумали разделяющиеся и самонаводящиеся головки ракет с ядерными зарядами и много чего такого другого. Даже по истечении четверти века не стану писать, чего именно.

После вывода российских войск в 1993 г. многие преподаватели этого и еще двух военных училищ остались в Латвии, однако, несмотря на высочайшую квалификацию, устроиться на работу не могли – были русскими, да и промышленность и наука уже вся рухнула.

Благословение

М. Самсонов. «Благословение»

Вскоре после защиты диссертации директор института предложил мне вступить в компартию. Старшие коллеги по работе Ю. Нетесин и В. Павук пообещали дать требующиеся для этого рекомендации.

Предложение вступить в компартию могло сильно изменить мою академическую жизнь, и поэтому я попросил пару дней на размышления. Коллеги удивились моей просьбе, но согласились. Удивились потому, что интеллигенцию в то время особо в партию не принимали, а без партийности трудно было продвинуться по административной линии. Однако административная работа меня совершенно не привлекала. Проблема заключалась в другом.

Для рабочего членство в партии означало необходимость своевременно выполнять установленные производственные задания и нести какие-то общественные нагрузки. Для администратора – члена партии – необходимо было хорошо организовывать работу подчиненных и распределять среди простых членов партии эти самые поручения. Для обществоведа-теоретика, коим я себя самонадеянно считал, требовалось активное участие в разработке коммунистической доктрины и в ее пропаганде. Успешно выполнять такие обязанности могли только люди, которые, безусловно, верили в коммунизм. Знания коммунистической доктрины у меня были неплохие, а вот вера слабовата.

Следует сказать, что я разделял тогда, как, впрочем, разделяю и сейчас, идеи социальной справедливости, распределения доходов по трудовым заслугам, коллективизма, патриотизма, интернационализма, которые были прописаны в программе КПСС. Однако официальная коммунистическая доктрина вызывала у меня много вопросов, поскольку уже сильно расходилась с реальной действительностью. Видел я также, что в ее пропаганде было много положений, не имеющих реального содержания.

По истечении двух дней я поделился своими сомнениями со старшими коллегами по работе. На мои сомнения Ю. Нетесин тогда весомо ответил: «Интересно, а кто это, кроме тебя, будет «ремонтировать» наше обществоведение? Уж не Адирим ли?»

Речь шла о докторе математических наук Ицхоке Гиршевиче Адириме, который был членом партии и длительное время руководил отделом математического моделирования в нашем институте. За год до этого разговора он подался в эмиграцию в Израиль, но не доехал до своей этнической родины, а осел в Вене. Там он поступил на службу в Международный институт прикладного системного анализа. Этот институт был важнейшим центром реализации разработанного администрацией Р. Рейгана плана по дестабилизации СССР. Этот план был известен под названием «Нажим по всем направлениям».

Так вот, работая в Вене, И. Адирим стал писать пространные статьи о несостоятельности коммунистической теории и о том, как плохо ему было жить в Риге при социализме. В статьях поднимались реальные проблемы – наш бывший коллега был человеком знающим, однако целью написания статей была не ликвидация выявленных недостатков, а подрыв основ устройства общества, в котором мы тогда жили.

В своем кругу мы неоднократно обсуждали позицию Ицхока Гиршевича и однозначно определись с тем, что он поступил подло. Он получил бесплатное образование и возможность стать доктором наук за счет народных средств, а потом продал интересы своего народа. Мы ехидно шутили, что он променял четыре сорта колбасы в Риге на двадцать четыре сорта колбасы в Вене. Ведь в институте он имел все возможности для ведения научной деятельности, много публиковался, ездил по международным конференциям, неплохо зарабатывал. Ученики Адирима, например, нынешний представитель ЕС в Латвии Инна Штейнбук, также имели возможность свободно защищаться и делать карьеру.

Аргумент моего научного руководителя о том, что нельзя отдавать разработку важных теоретических положений в руки волхвов и просто непорядочных людей, оказался для меня решающим. По существу он благословил меня на новые духовные деяния. Тогда же я впервые понял, что и в самой коммунистической партии также есть люди греха, проповедующие беззаконие, а есть удерживающие.

Я написал заявление в первичную парторганизацию с просьбой принять меня в ряды КПСС, пообещал в нем отдавать все свои силы делу строительства коммунизма.

Обряда посвящения в коммунисты не было. В октябрятскую, пионерскую и в комсомольскую организации принимали в торжественной обстановке, у каких-то монументов, дарили цветы. Партийный билет вручал секретарь в райкоме, сухо поздравлял и кратко напутствовал на дальнейшие трудовые свершения. Клятву публично произносить не требовалось.

Между тем обряд посвящения имеет большое значение для члена любой корпорации, поскольку он символическим образом вводит новичка – неофита – в круг соратников. В христианстве посвящение идет при крещении, конфирмации, миропомазании. В рыцари посвящают ударом плоскостью меча по плечу, монахи выстригают волосы, надевают особые одежды. Может быть, отсутствие ритуала посвящения, символически закрепляющего в сознании людей определенные нравственные ценности, было в дальнейшем одной из причин развала компартии?

После приема в первичной парторганизации был год испытательного срока кандидатом в члены КПСС. В это время меня выбрали в комитет комсомола Академии наук и в бюро Московского райкома комсомола.

В комитете комсомола АН я случайно узнал, что И. Годманис защищает кандидатскую диссертацию по физике. Я вспомнил о музыкальных талантах Ивара и безо всякой задней мысли спросил у коллеги из Института физики: «А он в физике разбирается так же хорошо, как в игре на кокле?» Тот шикнул на меня и прошептал на ухо: «В его защите очень заинтересованы люди с пятого этажа». На пятом этаже у нас тогда находился всесильный первый отдел – местное подразделение КГБ.