Текст книги "Санктпетербургские кунсткамеры"

5

В большом амбаре бурмистра Данилова слободские бабы и девки спешно доделывали заказ Адмиралтейства, а то ведь и правда можно было под батоги угодить.

– Эгей, Аленка! – позвал мастер Ерофеич, стараясь перекричать визг веретен. – Чего без дела бродишь? Иди-ка, вот пук конопли, давай его вместе прочешем.

Он орудовал лубяным гребнем, а сам говорил без умолку:

– От всякой, дочка, от печали дело – лучшее снадобье. Что, девуля, не тороватит тебя твой унтер? Да на что ты ему сдалась, кабальница, он сам еле из подлого сословия вылез. Ему бы теперь купецкую дочку или, на худой конец, поповну.

Соседние крутильщицы не без ехидства прокричали:

– Хоть и сопатую, лишь бы богатую!

Ерофеич хотел их побранить за несочувствие, но вдруг, заохав, кинулся в другой конец амбара, где немец Федя попал рукавом в шестеренку. Добровольный помощник этот только мешал, но его терпели, знали: Миллер здесь русский язык изучает.

– Весьма ты, братец, нерасторопен, – укорил его Ерофеич.

– Как, как? – обрадовался студент. – Ви-ес-ма? Что такое есть «весьма»? – и полез за записной книжечкой.

Ерофеич в затруднении сдвинул на лоб замасленную треуголку. А правда, как объяснить слово «весьма»? Очень? Да нет, не «очень», совсем иной смысл. Сильно? Тоже не так… В общем, черт раздери, пусть этим академикусы занимаются.

Алена вышла к распахнутым воротам амбара. Там сиял ослепительный день, и за высокими крупными ромашками, за кустами ивняка видно было окно горницы, а за окном тем спал-почивал после ночного караула господин корпорал Максим Петрович Тузов.

Они вновь принялись с Ерофеичем за пук конопли.

– Максим Петрович мне сказывал, – делилась Алена, – ему бы только выбиться в обер-офицеры. А там и дворянство, и поместье может заслужить…

Ерофеич сделал безнадежный жест чесальным гребнем.

– Э, милая! Теперь не как при царе Петре Алексеевиче. Тогда и вправду, ежели способен и рвение прикладываешь, можно было и в графы проскочить, а то и в генералы. Теперь одно лишь и осталось – в случай выйти.

– Как это «в случай»?

– Кому-нибудь из вельмож на побегушки попасть.

– Ну, – убежденно сказала Алена, – Максим Петрович не такой. Он гордый, Максим Петрович.

А Ерофеича охватил зуд ораторства:

– Теперь вот отменили баллотировку в полках… Ты знаешь, что такое баллотировка? Ежели кого из офицеров надо в полк принять или в высший чин произвести, прочие офицеры закрытым образом баллотируют, выбирают что ни на есть достойного. Теперь же просто назначать будут сами генералы, а у этих, давно известно, кто кум,[42]42
  Кум, кума – люди, крестившие совместно чьего-нибудь ребенка.


[Закрыть] тот и сват.

– Говорят, это Меншиков баллотировку в полках отменил, – сказал Миллер, не отходивший ни на шаг от полюбившегося ему Ерофеича.

– Меншиков! Все князьям хочет угодить да боярам! Сам забыл, из кого вышел. Проугождается!

Тут явился бурмистр Данилов, видя, что Ерофеич разглагольствует, погрозил ему пальцем. А сам пошел по рядам крутильщиц, отыскивая нерадивых, отпускал щедро пощечины да тумаки.

– А скажи, Федя, – обратилась Алена к студенту, – ты давеча государыню видел, какая она? Говорят – добрая?

– Го-го! – Ерофеич не дал студенту и слова вставить. – Ты что же, с челобитной, что ли, к государыне хочешь? Оставь эти финтифлюшки. Вот послушай, что раз было. Выходит государыня из дворца, а там царская пристань. Гребцы дежурные день и ночь наготове под веслом стоят. Спрашивает одного молодца: ты кто таков? Он отвечает: вашего императорского величества гребец Силоян. Ах, если ты гребец, то греби, указывает ему царица. И поехали они на острова и гуляли там до рассвета. А когда вернулись, откуда ни возьмись, к нему красавчик Левенвольд с молодцами. Да того Силояна полотенцем удушают и в воду, с камнем на шее. Га-га-га! Вот тебе и добрая государыня.

– Пшел вон! – в отчаянии закричал на него бурмистр Данилов. – Пшел отсюда вон!

Ерофеич, нимало не смутясь, пристукнул босыми пятками и вышел из амбара на волю, табачку понюхать. Знал, что ведь обратно призовут, еще и поклонятся. Где теперь канатные мастера?

А бурмистр подошел к грустной Алене.

– Чего ты здесь? Пыль, гляди, кострица едкая летает. Соглашалась бы, давно бы у меня барыней жила в чистых покоях…

Алена молчала, а бурмистр с состраданием смотрел ей в лицо. Руку свою он держал за спиной, потому что в руке той была крупная ромашка, которую он сорвал по дороге, но не смел преподнести.

В это время Миллер, вышедший с Ерофеичем, вбежал в амбар с криком:

– Герр Шумахер идет! Герр Шумахер, зельбст унд алляйн! Сам идет и весьма один!

Действительно, через мостик переходил озабоченный Шумахер в расстегнутом кафтане и метя пыль снятым париком. Случай небывалый, чтобы господин библиотекариус самолично жаловал в слободку.

Шумахер поднялся в тень на крыльце домика Грачевой и оттуда послышался его начальнический голос:

– Герр унтер-офицер Тузофф! Где ви есть здесь проживайт? Быстро-быстро, нам указано ехать, новую Кунсткамеру смотреть!

Максюта вышел сосредоточенный, пристегивая кортик. Шумахер пустился обратно через мостик, наклонив лобастую голову. Алена ничего не могла поделать с собой, выбежала из амбара на виду у всех, старалась попасть в ногу рядом с корпоралом, говорила:

– Позвольте мне идти за вами, хотя бы в отдалении… Да вы не сомневайтесь во мне, Максим Петрович… А с тем вертепом что вышло, так я ж хотела вам помочь… А Соньку ту, иноземку проклятую, вы не слушайте ничуть…

Он остановился, повернулся к ней. Кругом цвели ромашки, звенели кузнечики, буйствовал ослепительный летний день. А он стоял, загородив тропинку, туча тучей.

– Вот что, – сказал он твердо. – Не ходила бы ты за мной!

6

Кончив подносить кирпич, каторжане перенесли подмости. Охрана также переместилась, а каторжан пока усадили в канаву, поросшую травой. Ожидалась барка с щебнем под разгрузку.

Каторжане блаженствовали на солнышке, ловя миг ничегонеделанья.

– А щавель туточка гарный, – сказал, жуя листочек, молоденький каторжанин, у которого на смуглом лбу был выжжен грубый номер 8, словно двойной струп.

Говорили, что это антихрист[43]43
  Антихрист – в церковной мифологии противник Христа, иногда синоним дьявола.


[Закрыть] генерал-полицеймейстер Девиер съездил в Европу и привез оттуда, чтобы людей, вместо привычного рванья ноздрей, клеймить номерами, словно скот.

– У матушки-то в Черкассах, – продолжал Восьмой, – теперь, чай, и шти щавелевые, и плотвица ловится!

– Забудь про плотвицу! – ругнулся на него артельщик, такой же клейменый, как и все. – Третьего дня опять загарнуть пытался, сбежать? А артельному за тебя что – своей спиной отвечать?

– Ладно, Провыч, – сказал примирительно номер 13, широкоплечий атлет, у которого струпья в форме единицы и тройки украшали левую щеку. – Каторга, известно, что толокном не доест, то травой допитается.

– Тебе хорошо, – вздохнул артельщик. – Ты хоть и бывший, а все же офицер. Тебя здесь за три года никто не ударил. А на мне уж места живого не осталось!

– И тут недоля, – заметил юноша Восьмой. – Нетопыря вон, со всеми его татями, пальцем не тронут. Наоборот, почитай, каждую ночь на улицу выпускают, якобы милостыньку сбирать. А утром награбленное с охранниками делят.

– Тс! – перепугался артельщик. – Ну, Восьмерка! Не хватало, чтоб сам Нетопырь тебя услышал.

Тринадцатый и Восьмой уселись на травке рядышком, расстегнули зипуны. Снимать одежду, даже в самую жару, каторжанам не разрешалось. Артельщик же стал поправлять ножную цепь и нечаянно задел старика, лежащего рядом.

– Эй, Чертова Дюжина, – сказал он Тринадцатому. – Батя-то ваш загибается, как бы к утру не тово… Придет коновал, запишет – пухлость чрева, и в яму!

– Типун тебе на язык! – вскочил Тринадцатый и вместе с Восьмеркой склонился над стариком.

Тот был действительно плох.

– От духоты, от грязи, от воды гнилой, – качал головой Тринадцатый, перебирая лохмотья на его воспаленной коже. – Голова – сплошные расчесы, вошь. Есть такая примета, на кого вша нападет, тому не быть в живых. Батя, – шептал он старику. – Батя, очнись! Хочешь сухарика? Размочим, у Провыча вода осталась во фляжке.

– О-ох! – только и мог простонать бедняга.

Требовать врача каторжане боялись. Заберут старика в госпиталь, там его кромсать начнут иноземцы. Ходили слухи, что божедомы, которые неопознанных покойников погребают, мертвечиной стали на рынке торговать. Пусть уж старикан помрет на руках у товарищей, коль его такая судьба. Сколько вместе бедовали!

– Батя! – тормошил его Тринадцатый. – Не спи, не спи. Подними-ка чуть головушку, я тебе вошек поищу.

– Сколько ж ему годов? – размышлял Восьмерка. – Шестьдесят? Семьдесят? Каторга всех равняет. А имя хоть известно, ежели придется помянуть?

Старик вдруг шевельнулся и сказал отчетливо:

– Канунников Авдей Лукич, московской большой суконной сотни бывший купец, по делу царевича Алексея…

Артельщик ахнул и на всякий случай отодвинулся подальше. Другие каторжане чуть звякнули цепями, свидетельствуя этим свой интерес.

– Ладно, батя, ладно, – успокаивал старика Тринадцатый. – Что об этом?

– Пусть скажет, – настаивал Восьмерка, – остался ль у него кто-нибудь на воле? Кому что передать?

У него, как у самого молодого, была еще сильна духовная связь с вольным миром.

– Никого нет, – ответил бывший купец, не открывая глаз.

– У нас в Рогервике, – сказал артельщик, – на второй верфи, был один такой же. Все талдычил: одинокий, одинокий, а как преставился, за его телом аж князья приезжали!

– «У нас в Рогервике»! – передразнил его Тринадцатый. – Лучше скажи, что делать? Когда баржа придет и всех на разгрузку погонят, как мы его прикроем?

– Тю! – придумал Восьмерка. – Давай его подложим под бок пьяному Нетопырю, тот все равно не проснется. А охрана Нетопыря не поднимает.

– Гляньте, начальство привалило! – забеспокоился артельщик, всматриваясь из-под ладони на строительные леса. – Вот этого, в вольном кафтане, я знаю, это господин Шумахер, куратор Кунсткамеры, которую мы строим. А рядом кто же это в васильковом мундире? Какой-нибудь большой воевода?

– Может, ради приезда начальства, нам мясца на ужин положат? – размечтался Восьмерка.

– А я, кажется, воеводу того знаю, который в васильковом мундире, – сказал Тринадцатый, глядя также на верх кладки. – Я даже с ним служил на флоте…

– На «Святом Иакове»? – заинтересовался Восьмерка. – Ой, дядько, расскажи, будь ласков!

Тринадцатый нашел в траве сухой листик, перетер его в пальцах и стал нюхать, словно табак.

– Да нет, – ответил он. – Это было раньше, и били мы в десанте под самый под Стокгольм, королеве свейской[44]44
  Свейский – шведский.


[Закрыть] в печенки. А вот после, ежели б они нас поддержали, «Святой Иаков» бы победил.

– И ты, дядько, не был бы тогда на каторге? – Хлопец блестел восторженными глазами.

– Да, тогда бы, может быть, и не был.

– И меня б тогда, яко разбойника и татя, не признал?

– Нет уж, брат. Уж если б наш «Святой Иаков» победил, не стало б навеки в русской земле ни каторги, ни каторжан. Что же до того воеводы в васильковом мундире, то ведь с нашим Полторы Хари я тоже вместе служил. Оттого он лиходей для вас не меньший.

Артельщик тем временем внимательно прислушивался к разговорам начальства наверху.

– Братцы! – сообщил он. – Выгрузки сегодня не будет, баржа села на мель.

– Ура! – шепотом ликовал Восьмой.

А Тринадцатый был и этим озабочен. Что, если батя не сможет встать, чтобы перейти на каторжную барку? Охрана, лишь бы не канителиться,[45]45
  Канитель – золотой или серебряный шнур, которым расшивали одежду, в особенности форменную.


[Закрыть] просто его прикончит. Или, чтоб рук не марать, поручит это Нетопыревой шайке – так уж бывало! Имелись бы хоть деньги, охранников задобрить…

7

– Ой, друже! – восклицал начальник охраны и тыкал кулаком Максюте в грудь, украшенную боевыми медалями. – Вот где бог привел свидеться!

Шумахер неодобрительно поглядел на этих русских, которые по всякому пустяку галдят и размахивают руками, и устремился навстречу архитектору Трезини. Он только что прибыл в адмиралтейской шлюпке.

Трезини, или как русские называли его для простоты – Дрезинов, поднялся с Шумахером на самую высокую точку строящейся Кунсткамеры – среднюю башню, где должен был разместиться Готторпский глобус, диковина с Царицына луга.

Направо и налево по песчаным берегам Васильевского острова, среди недорубленных тонких берез, возвышались строительные леса. Воздвигалось здание Двенадцати коллегий, строились таможня, торговая биржа, множество особняков знати. Дворец же светлейшего князя, полностью готовый, горделиво высился среди этой всеобщей стройки, сияя позолоченными кровлями.

Куда хватал глаз, люди, словно муравьи, копошились, передавали по цепочкам кирпич, волокли носилки с раствором.

– О, я-а! – сказал Шумахер, придерживая треуголку, которую вместе с париком грозил сорвать свежий ветер. – Дело кипит!

– Кипит-то кипит, – ответил Дрезинов по-русски. Он недолюбливал немецкий язык, да и сам считал себя русским. – Но от этого кипенья одно сплошное пенье.

– Что, что? – не понял Шумахер.

– А то, что от каторжных людей работы особенно ждать не приходится. Видите ли, сударь, при Петре Алексеевиче в основном строили крестьяне либо посадские. Те хоть тоже подневольные, но это был их хлеб, их труд. При государыне же Екатерине Алексеевне для ускорения нагнали каторжных, а каторжным главное не труд – им время провести. Вот и выходит, что работа кипит, а результатов нету.

– Майн либер готт! – расстроился Шумахер.

– Да! И к тому же то недовоз, то недогруз, то недохват. Механизм разладился, милейший Иван Данилович, я об этом и вице-канцлеру Остерману в глаза говорил. А воровство? А смертность среди работающих?

– Должен ли я понимать, что этим объясняется затяжка с окончанием Кунсткамеры на целый год?

Дрезинов стал приводить еще многочисленные доводы, а Шумахер принялся объяснять, сколько всего нужно уместить в будущее здание – и ту Кунсткамеру, что в Кикиных палатах, и академическую библиотеку, и предметы куриозные, собранные в Зимнем, Летнем и других императорских дворцах, и токарную мастерскую его величества, и малые кунсткамеры, пожалованные вельможами. Теперь и генерал-фельдмаршал князь Репнин, выходя в отставку, пожаловал российской науке фамильные сокровища, в том числе дары монархов прошлых времен… Ему приходилось подниматься на цыпочки к самому уху рослого Дрезинова, и все равно ветер ревел и не давал ничего услышать. А архитектор все разводил руками – нет, мол, возможностей, и баста. Тем временем начальник охраны никак не мог успокоиться от неожиданной встречи, хлопал боевого товарища то по груди, то по плечу.

– А помнишь, в Ревеле, на пристани, гренадер задирался и как мы его? Ох-ха-ха! А помнишь, Ядвига, плутовка черноглазая, тебе записочки посылала, а ты неграмотный, ха-ха-ха!

Максюта отвечал рассеянно, смотрел вниз, где охранники палками поднимали каторжан, и те, переваливаясь, как медведи, проходили по мосткам на каторжную барку.

– А вот это кто такой? – показал Максюта на высокого каторжанина, загорелого до черноты и с клеймом 13 на щеке. – Знаком больно, а откуда, не помню.

– Ну как же, как же! – засмеялся начальник охраны, вытирая ладонью упитанное лицо. Жарко, страсть! – А помнишь, десант был в Стокгольм? И этого неужто не помнишь? Отчаянный был мужчина!

– Тот самый! – изумился Максюта. – За что ж его?

Начальник охраны оглянулся, хотя рядом никого не было.

– «Святой Иаков»!

– Он был на фрегате «Святой Иаков»?

– Да, да… Но прошу тебя, тише. Мы не имеем права знать, кто и за что…

– Значит, на том самом, что выбросил за борт императорский штандарт?

– Да, да!

– Но ведь «Святой Иаков» был в упор расстрелян всей эскадрой, и было приказано с воды никого не подбирать?

– Но как видишь…

Максюта и начальник охраны молча смотрели, как поднимается с травы великан Тринадцатый, как прочие каторжане жмутся к нему.

– А знаешь? – вдруг сказал Максюта. – Он еще там, на Аландских островах, ко мне подбирался. Но я ответил, что присягу давал на святом Евангелии.

– Вот и меня также бог миловал, – вздохнул начальник охраны и перекрестился.

8

Между тем спор Шумахера с Дрезиновым не стихал.

– Я сам к государыне вхож! – кричал библиотекариус. – А вы, майн герр, получаете как иностранец двести золотых в год и радения никакого! Были бы русским, получали бы в двадцать раз меньше!

Это было не интересно, и начальник охраны продолжал расспрашивать былого однополчанина:

– Значит, еще не женился? А приварок у тебя хорош?

– Какой приварок?

– Ну там, кроме кормленья да экипировки, то да се, да такое, разэтакое…

– Какой же приварок от моих монстров да скелетов?

– Не скажи! Говорят, у вас посетителям вино отпускают. Угощения ради.

Максюта засмеялся. Вино-то вино, да посетителей нет. Хотел спросить товарища, а есть ли приварок у него, да смекнул, что сукно его мундира, по цвету такое ж васильковое, как и у Максюты, однако не в пример и тоньше и добротнее, – не из казенной швальни, а из гостиного двора.

Максим Тузов, сам бывший приказчик, в сукнах толк понимал.

В этот момент снизу, от причаленного каторжного судна, раздался взрыв брани, отчаянный звон цепей. Клубок тел в бурых лохмотьях катался возле трапа, а охрана старалась разбить этот клубок ударами плетей.

Наконец один из дерущихся выпрямился – это был Тринадцатый. Лицо его было в багровых полосах от плетей, но он твердо сжимал руку другого каторжанина, державшую нож.

– И-эй, бояре, воеводы! – верещал тот, в чьей руке был нож. – И-их, спасите Нетопыря, Нетопыря убивают!

Охранники вцепились в Тринадцатого, но тот успел все-таки выкрутить руку Нетопыря, и нож выпал в воду.

Тринадцатый поднатужился, видно было, как напряглись его плечи. Он разбросал охранников, как котят, и стоял не нагибаясь под их кнутами.

– Господин полицейский офицер! – крикнул он, протягивая руки к Максюте. Тот даже обернулся, чтобы посмотреть, не стоит ли кто за его спиной. Сомненья не было – Тринадцатый обращался именно к нему, Максюте, приняв его за полицейского чина по сходству цвета кафтанов. – Господин офицер, не дайте свершиться несправедливости! Вы независимый здесь человек, не допустите беззакония!

– А! – поморщился начальник охраны. – Не обращай внимания. Видишь, какая у нас служба собачья!

Но Тринадцатый требовал не умолкая, и другие каторжные тоже стали кричать. Привлеченные скандалом, спустились с башни Шумахер и архитектор Дрезинов. Начальник охраны дал знак своим клевретам, чтоб они перестали махать плетьми, а сам приблизился к месту драки, с ним и заинтересовавшийся Максюта.

Оказалось, что каторжные просили не отделять от них заболевшего их товарища, старика. Из-за этого у них весь сыр-бор загорелся. Хмуро взглянув на Максюту, начальник охраны приказал забрать больного на борт.

– Но, может быть, ему нужна помощь? – спросил Максюта.

– Ах, мать честная! – раздраженно сплюнул начальник охраны. – Если б ты знал, какие они все притворялы, бездельники!

Однако приказал открыть лицо лежащему уже на носилках старику. Бедняга тяжело дышал, зловещие тени гнездились на сомкнутых веках.

И Максюта не удержался, чтоб не ахнуть. Перед ним лежал его бывший хозяин, московский купец с Красной площади, Авдей Лукич Канунников, правда постаревший на сорок сороков лет и зим, но он, он!

– Унесите! – распорядился начальник охраны. Каторжане наклонились, чтобы поднять носилки, но Максюта упросил – еще чуток.

И в ту самую минуту вся его юность прошумела вновь, как мимолетная птица. И лавка в рядах, и безродная жизнь, и лицо девушки, похожее до боли на лицо старого каторжанина…

Старика унесли, а Максюта все еще был как в обмороке. Что-то указывал ему Шумахер, какой-то чертеж демонстрировал Дрезинов, все это проносилось сквозь его сознание, а мысль была все об одном: да как же он, Канунников, оказался на каторге, среди воров и убийц? Ведь был он всегда справедливый и богобоязненный и не раскольник никакой. А он-то, Максюта, в эти годы, частенько его поминал. Думал – живет тот себе тихо-мирно, а он, оказывается, вот как!

– Кто он тебе, старик-то? – спрашивал начальник охраны. Несколько подобострастный тон его, с которым он сначала обращался к Максюте, как своего рода академическому начальству, теперь сменился на откровенно презрительный: меня, мол, не проманешь, я тут всякое видывал. – Так кто ж он тебе? Отец, дядя? Хо-зя-ин? Ну, брат, был хозяин, стал холоп, так и нечего его чтить!

А Максюта напряженно думал свое: эх, ударить бы одним махом по тому, кто жизни загубил и этого старика, и его, Максютина, невесть где сгинувшего отца, и той бессчастной Аленки Грачевой… Эх, ударить бы, да как его, виновного, различишь? А и ударишь, лишь кулак отшибешь…

За рекой, в сгустившихся сумерках, зажглись адмиралтейские фонари, далеко разносился басовитый звон Исаакия.

«Нет! – встрепенулся Максюта. – Нужно выбрать время, найти свой час, собрать в единый кулак все силы – и тогда…»

И тут до него дошло, что начальник охраны теребит его за рукав.

– Да ты что, онемел, что ли? Я тебе говорю, говорю… За тобой ялик прибыл из полицейского дома. Сам генерал-полицеймейстер тебя зачем-то вызывает… Ты, брат, все-таки важная птица, я посмотрю!