Текст книги "Антарктида online"

– Я уже не индиец, но я всегда индус, – с достоинством выправил он путаницу в терминах. – Религия не национальность. Индусом нельзя стать, но можно родиться, если позволяет карма, и даже родиться в одной из высших каст.

– А вы в какой касте родились, Четан?

– Я брахман.

– Поздравляю с такой кармой. Выше ничего нет, не так ли?

– Боги – выше, – ответил индус и, как показалось Ломаеву, вздохнул с сожалением.

Несколько часов полета в той же птичке – и под крылом пошли горы, да такие, что дух захватывало. Куда там Трансантарктические четырехтысячники! Потом долго тянулась какая-то река – Ломаев подумал, что это, вероятно, Брахмапутра, но уточнять не решился. С индусом, да еще брахманом приходилось держать ухо востро. Не друг-приятель Ерема Шеклтон. Тут ляпнешь что-нибудь кощунственное – вовек не отмоешься, а то еще и переродишься свиным цепнем…

– Ганготри, – указал куда-то вправо Чаттопадхъяйя, лучезарно улыбаясь. И сейчас же снисходительно пояснил для безграмотных олухов: – Священная гора Индии.

– Которая? – уставился в иллюминатор Ломаев. – Вон та, что ли?

– Нет, ее отсюда не видно. Но она там.

– Понятно… Да, ведь ваша старая станция называлась Дакшин Ганготри!

– Верно. Южная Ганготри.

Ломаев смолчал. Насколько он знал, Индия построила свою первую антарктическую станцию на шельфовом леднике Лазарева километрах в сорока от останков одноименной с ледником станции. Какие там горы? Откуда? Там и застругов-то нет. Чудеса с этими названиями… То ли традиция велит, то ли воображение шалит. Вон и китайцы назвали свою станцию фортификационно-тушеночно: Великая стена. Их право, конечно. Зато никто не скажет, что соригинальничали, выпендрились…

Впрочем, Ломаев должен был признать: идеологически выдержанные названия отечественных станций немногим лучше – Комсомольская, Молодежная, Дружная, Советская… Остальные, выходит, были пенсионные, склочные и диссидентские?

Беллинсгаузен и Лазарев – это да, это ближе к теме. Хотя Лазарева скоро закрыли, признав место опасным – мол, того и гляди опрокинется в море вместе с отломившимся краем ледяного барьера. Прошло почти полвека – и до сих пор «того и гляди». Антарктида скакнула на экватор, а занесенные снегом руины станции как стояли, так и стоят, в море не сыплются…

Таращиться в иллюминатор надоело – чересчур рябило в глазах. После гравюрных антарктических ландшафтов и бело-лиловых гималайских пиков кричащая зелень полей и джунглей назойливо давила на мозг. Все равно что слушать Оффенбаха после Баха, – тошнотно, хоть фамилии у них и рифмуются.

Выручил Такахаши-сан – предложил саке. До свойского парня японцу было еще далеко, но наблюдался определенный прогресс. Конечно, саке оказалось той еще гадостью, но минус на минус дает плюс: после двухсот принятых вовнутрь граммов цветовая гамма под крылом показалась уже приемлемой.

Бхопал оглушил. Взмокший от пота индус на контроле проштемпелевал антарктические паспорта гостей с такой сноровкой, будто антаркты валили в Индию толпами, мгновенно оформил путешественникам трехдневные визы и вовсе не пялился, «как в афишу коза». А за воротами аэропорта шумела многотысячная толпа, запрудившая площадь и прилегающие улицы. У трех четвертей антарктической делегации отпали челюсти. Лишь Чаттопадхъяйя улыбался с полным достоинством, но как-то хитренько.

– Вот гад, – шепотом вынес Ломаев неискренний вердикт. – Предупреждать же надо! Ох, помнут нас…

Какие-то люди, одетые очень одинаково, врезались в толпу тевтонской «свиньей», освобождая гостям проход к богато убранной цветами трибуне. О том, что предстоит митинг (возможно, с песнями и танцами – Индия же!), теперь не догадался бы только слабоумный.

Сказать по правде, гости предпочли бы обед. Но чего не вытерпишь ради Свободной Антарктиды!

Позднее пришлось вытерпеть и обед, составленный из национальных блюд. Вкусив некий блинчик по имени масала-доса, начиненный перцем, как бомба напалмом, Ломаев пролил обильную слезу и не скоро вновь обрел способность разговаривать – к счастью, потому что иначе попросил бы себя пристрелить. Пока же пришлось терпеть совершенно другое: немилосердную жару, от которой на трибуне было негде укрыться, растянувшуюся на час речь индоантаркта Чаттопадхъяйи и рев толпы в ударных местах:

– Хинди-анти – бхаи-бхаи!..

То есть братья. Переводчик кое-как поспевал переводить на инглиш. Сказавши положенные слова о мире, добрососедстве и готовности принимать обездоленных со всего света, Чаттопадхъяйя особо рьяно налег на экологию. В качестве промежуточной точки посадки Бхопал был выбран не зря: тема техногенных катастроф заводила местную толпу с полоборота. Не так-то просто забыть тысячи отравленных. У Ломаева сложилось впечатление, что самое грязное ругательство на хинди звучит как Юнион Карбайд.

Антарктида маячила где-то вдали. Антарктида ничем не угрожала Индии и уж меньше всего техногенными катастрофами. Антарктида ставила под сомнение концепцию неоглобализма, очень несимпатичную для развивающихся стран. Антарктида звала к себе переселенцев и открывала перспективы одну заманчивее другой. Наконец, Индия уже зацепилась за Антарктиду одной научной станцией, а кому теперь станция принадлежит, в сущности, не так уж важно. Похоже, эти антаркты знают, что делают, и не собираются ущемлять ничьих прав – совсем наоборот! Вы только посмотрите, кто стоит на трибуне – свой, хоть и назвался антарктом. Все равно свой!

– Хинди-анти – бхаи-бхаи!..

Завести толпу – дело нехитрое. Куда труднее оказалось не попасть впросак на пресс-конференции, состоявшейся вечером в гостинице. И опять-таки с делегацией не встретился никто из официальных лиц.

На ужин трое из четверки дружно заказали блюда европейской кухни – любые, какие есть! – и удовлетворились спагетти под чесночным соусом с толикой виски. Один Чаттопадхъяйя, категорически не употреблявший ни спиртного, ни лука с чесноком, с изяществом истинного джентльмена потягивал из бокала бхану – отвар конопли, заедая темно-зеленую жидкость пирожком с коноплей же. По-видимому, его организм не страдал от такой диеты.

Наутро предстоял самый долгий перелет – в Каир с возможными незапланированными посадками в Маскате, Абу-Даби и Эр-Рияде. Никто не мог дать гарантию, что антарктическая делегация не будет там сразу же арестована. Но в самолете все сразу почувствовали себя бодрее – негромко шумящий кондиционер изничтожил жару, как ее и не было.

– Уф-ф! – сказал Ломаев. – Этакое пекло, и у нас так когда-нибудь будет, да?

– Еще нескоро, – утешил Кацуки.

– Вот-вот. Одна радость, что люди по тысяче лет не живут, так что помрем в прохладе…

– В Мадрасе затеяли снимать фильм «Пламень страсти среди льдов», – подал голос Шеклтон. – С участием пингвинов и плясками вокруг ледниковой трещины. Не знают только, где им проводить натурные съемки, у нас или в Гималаях. Вчера один тип у меня консультировался.

Посмеялись.

– Как же в Гималаях-то? А вершины?

– Вырежут или найдут плато, откуда высоких пиков не видно.

– А пингвины?

– Возьмут напрокат. Зоопарков у них нет, что ли? Еще и плясать научат.

– Все равно это вода на нашу мельницу. Интересно, этот самый «Пламень» пошел с нашей подачи?

– По-моему, сами догадались. Почему нет? Полмира за нас.

– К сожалению, не те полмира, какие надо, – проворчал Ломаев, внезапно бросив смеяться. – Четан, вы не обижайтесь, пожалуйста, лично я против Индии ничего не имею, но она не евроатлантическая страна… Коллеги, вы не заметили одно интересное явление? Признаюсь, я только что сообразил. Последние дни все западные журналюги молчат о том, что Вашингтонский договор устарел и должен быть отброшен. Раньше кричали вовсю, а теперь рот на замке. Заметили?

– Я заметил, – отозвался Шеклтон.

– И я также, – кивнул Чаттопадхъяйя. – Но это только усиливает наши позиции, не так ли?

– Четан, – проникновенно сказал Ломаев, – с какой стати нашим противникам усиливать наши позиции? Поверьте, хиханьки скоро кончатся. Все будет так серьезно, что сказать противно. Вы понимаете, что вам скорее всего придется драться и убивать?

– И вам, и мне. Ну так что же, я к этому готов. – Улыбка индуса произвела несколько жутковатое впечатление. – Я ведь не буддист.

– Но вы брахман.

– А вы, простите, бестактны. Оставьте в покое мою касту и мою карму. Она только моя, понимаете? Кроме того, в Маитри есть и кшатрии, их карму война не портит… Но почему вы думаете, что нам так скоро придется сражаться?

Набычившийся Ломаев не стал ничего объяснять – небось не дураки, сами догадаются. Он лишь бросил, мрачно глядя в иллюминатор на сверкающий ультрамарин Аравийского моря:

– Быть может, даже скорее, чем мне сейчас кажется…

Часть третья

Глава первая
«Выслушайте нас!»

Из записок Ломаева

«То немногое, что я читал прежде о дипломатах, оказалось вздором, хотя и не совсем враньем – просто информация в нашем меняющемся мире быстро устаревает. Манеры подавляющего большинства этих деятелей только что не позволяли им ковырять в носу перед телекамерами. Что до кулуарной лексики, то такие сокровища изящной словесности, как shit или fuck you, были у них, не исключая и дам, настолько в порядке вещей, что даже я поначалу был шокирован. Потом успокоился и приободрился. Шеклтон сделал это даже раньше меня. Кацуки был улыбчив, как восточный божок, и холоден, как лезвие катаны. Смуглый Чаттопадхъяйя в этом зоопарке являл собою образец викторианского джентльмена, случайно попавшего в сомнительную дыру и по-джентльменски снисходительного к ее обитателям.

Как в старом анекдоте: «Вас не шокируют мои ноги на столе?» – «Отчего же, можете положить на стол все четыре ноги…»

Но к делу. В Каире мы проторчали семь часов в ожидании разрешения на взлет. Очень уж загруженный аэропорт. Чартерные рейсы вроде нашего – естественно, по остаточному принципу. Пропасть туристов стремится поглазеть на пирамиды и храмы до наступления летнего пекла и облегчить свои бумажники в пользу крикливых арабов, неизвестно на каком основании притворяющихся потомками древних египтян. Небось среди египетских строителей так орали одни прорабы, иначе черта лысого пирамиды были бы возведены. Либо галдеть, либо строить.

Шеклтон тоже рвался в Гизу и в пять минут договорился с покладистым местным пограничником о выпуске нас из аэропорта за небольшую мзду, только я его не пустил. Мне-то не меньше его хотелось потрогать пирамиды, но я опасался и провокаций, и глупой случайности. Если бы не наша миссия – тогда да, рискнул бы, пожалуй. А так – увольте. Этих австралоантарктов еще учить и учить бдительности, она у них не в крови.

Зато Такахаши и Четан вели себя образцово и внешне ничем не выказали своего разочарования. Мол, видали мы ваши пирамиды! А вы наши айсберги видали?

Последний перелет прошел гладко и даже скучновато. Я все гадал, встретит ли нас кто-нибудь в аэропорту, а если да, то кто: распорядитель из оргкомитета конференции или один из людей Шимашевича? Оказалось – никто. Правда, на нас обращали внимание как на диковину, но с того было не легче. Краснозадый мандрил в клетке привлек бы еще больше любопытных, а ему это надо?

Наши антарктические паспорта не произвели на контроле ни малейшего впечатления: нет-де такой страны. Географический нонсенс. Конечно, у каждого из нас имелись при себе и паспорта национальные, но мы решили принципиально не пускать их в ход. Позвольте, чьи же проблемы будут обсуждаться у вас в Пале-де-Насьон? Не наши ли антарктические? Вон и плакат с приветствием висит, а кому приветствие? Делегатам. Вот мы делегаты и есть! Что? Нет, мы не лидеры антиглобалистов. Нет, мы не террористы – мы как раз наоборот. Нет, мы не везем никаких наркотиков. Нет, мы не собираемся ни искать работу, ни бродяжничать, ни свергать ваше правительство насильственными методами. И мирными, кстати, тоже, на что оно нам сдалось, ваше правительство?..

После продолжительных споров и нескольких телефонных звонков в оргкомитет нам все же были выданы визы на один месяц с возможностью продления и предупреждением о возможном выдворении из страны без объяснений. Мы ответили, что примем это к сведению и не скроем от прессы – тем дело и кончилось.

Женева мне понравилась. Красивый городишко. Плохо только, что в нем постоянно происходят какие-то конгрессы, съезды и конференции. Это болезнь, и когда она принимает острую форму, то жить в городе негде. Всюду битком. Так вышло и на этот раз. В конце концов мы приткнулись за сотню ежесуточных евро с носа в обшарпанном трехзвездочном «Аскоте» на Рю-де-Лозанн в близком соседстве с кварталом Красных фонарей. Без кондиционера. С видом из окна отнюдь не на Женевское озеро и не на Ботанический сад, а на заурядный жилой дом, где за лишенными штор окнами женевцы и женевки осуществляли свою личную женевью жизнь.

Питались мы тоже в «Аскоте», только другом, не столь облезлом и на этом основании присвоившем себе титул «королевского». Наш хозяин-араб, совладелец сети отелей, выдал нам льготные талоны на обеды и ужины. Наверное, он полагал, что завтракать вредно. Судя по сомнительной снеди, подававшейся на завтрак в нашей гостинице, он был недалек от истины.

Тем больше мы сэкономили «представительских». После спартанских прелестей Антарктиды мне, вероятно, было бы комфортно и в швейцарской тюрьме, не то что в двухместном номере пополам с Шеклтоном.

До начала конференции оставалось еще три дня. Двое из нас на всякий случай торчали в гостинице, а двое слонялись по городу, где куда ни плюнь – попадешь в достопримечательность, если только плюешь не в городском центре – тут попадешь в магазинчик, лавчонку или харчевню, коих тьма. И сейчас же тебе предложат швейцарские часы, швейцарские ножи, тайваньские сувениры или бифштекс из конины. Ничего, вкусно – я имею в виду бифштекс, а не часы.

В одной лавчонке нам предложили купить антарктические талеры! За тройной номинал, между прочим. Я и раньше знал, что наша валюта котируется за рубежом – правда, исключительно среди нумизматов и бонистов. Наш маленький гешефт, как говаривал Моисей Соломонович. Его уроки не пропали даром: я тут же выгреб из бумажника все свои анталеры и предложил владельцу лавчонки купить их по двойному номиналу. Сошлись на полуторном и расстались довольные удачной сделкой.

Само собой, я приоделся, воспользовавшись данной Шимашевичем наводкой, и теперь, пожалуй, выглядел бы как заправский дипломат, если бы только умел это носить. Тренировался перед зеркалом и все равно оставался антарктом, только что содравшим с себя каэшку. Да и ногам в унтах и унтятах не в пример удобнее, нежели в носках и ботинках.

Я натер себе кровавые пузыри на пятках, из-за чего, входя в очередную лавчонку, первым делом интересовался пластырем. Большинство лавочек были о двух комнатах – попав однажды во вторую, отделенную от первой занавеской, я обнаружил в ней то, на что антаркту, измученному длительным воздержанием, лучше не смотреть, и предупредил Шеклтона. Он пошел! Потом, надолго обеспеченный порнографическими снами, ругал меня на чем свет стоит.

О моих собственных впечатлениях я умолчу исключительно из нежелания привлекать внимание к моей скромной персоне. Упомяну только о своем предложении вешать на занавесочках объявление: «Детям и антарктам вход запрещен». На всех языках, начиная с господствующего в Женеве французского.

Антаркт? Иди гуляй. Любуйся озером и бьющим из него высоченным фонтаном, орошающим в ветреную погоду берега, видом на Монблан, английскими садами, цветочными часами и всевозможными монументами, катайся на старых пароходиках, желтых водяных такси, летай над озером на прогулочном дирижабле – словом, делай все, что полагается делать туристу, только за занавесочку не заглядывай… Что, не понял? Сгинь, маньяк!

Все бы хорошо, но уже на второй день туристская экзотика начала нас размагничивать. Посовещавшись, мы сократили вылазки в город.

Я позвонил в Тверь. Валя по обыкновению всплакнула в трубку и назвала меня милым и любимым, а заодно глупеньким дурачком. (Вот уж не знал, что встречаются умные дураки!) С нею и детьми было все в порядке. Похоже, семьи всех антарктов, оставшиеся пока в России и на Украине, не испытали каких-либо дополнительных неудобств. Спасибо властям и на том.

Ни таинственный Иост ван Трек, ни подельщики Шимашевича по швейцарско-антарктической фирме в поле моего зрения не появлялись. Может, потому, что офис фирмы находился в Цюрихе? Или дело было в том, что постороннего вмешательства в события пока не требовалось за отсутствием самих событий?

Я не специалист по выявлению наружной слежки, но, кажется, за нами не следили. Кстати, журналистская братия обнаружила антарктическую делегацию лишь накануне конференции, через два дня после нашего прибытия. Проскользнуть мимо микрофонов у входа в гостиницу стало проблемой. Мы отвечали односложно, ссылались на занятость и просили дождаться пресс-конференции. Когда она состоится? Разумеется, не ранее начала международной конференции по Антарктиде и, так сказать, в ее рамках. Узнайте завтра в оргкомитете у пресс-атташе…

И вот наступило завтра.

Поздним утром мы пешком отправились в Пале-де-Насьон, где после регистрации заняли отведенные нам места в конференц-зале за десять минут до начала. На нас пялились без всякого стеснения. Поскольку конференция задумывалась как научно-политическая, в зале нашлось место тем и другим – людям и человекообразным. Жрецы науки выглядели менее лощеными, а о политиках я уже говорил.

Были и российские. Господин Камышов – почти такой же, как на телеэкране, – послал мне многозначительный взгляд, явно не предназначенный изменнику Родины. (Кто бы сомневался!) Прежде чем председатель позвонил в колокольчик, представители Индии и Японии демонстративно подошли поздороваться с новоявленными антарктами. Кажется, Шеклтон ждал того же от своих австралийцев, но куда там! Не будь столь наивным, Ерема! А потом все началось, и я сунул в ухо синхронно-русскую горошину на проволоке.

Опущу вступительную речь председателя – в ней не было ничего, кроме призывов к конструктивному и взвешенному подходу, непредвзятому отношению к новым геополитическим реалиям, веры в прогресс цивилизации, демократию и гуманитарные ценности и прочего словесного поп-корна. После чего было зачитано обращение ученых, сделанное по результатам недавно состоявшегося геофизического симпозиума в Лозанне. Кажется, многие ученые мужи прибыли прямо оттуда.

Тот же поп-корн. Да и кто из политиков когда-либо прислушивался к увещеваниям ученых? В лучшем случае на основании их прогнозов принимают решения и то перед этим долго чешут затылки.

Прогнозы же были неутешительными. Во-первых, подъем уровня воды в Мировом океане обещал составить от трех до пяти метров за первые сто лет и далее идти в нарастающем темпе. Уже в первые десятилетия человечеству пришлось бы смириться с потерей миллионов гектаров сельскохозяйственных угодий, включая плодороднейшие земли в дельтах крупных рек. Во-вторых, в течение того же срока сотням миллионов человек предстояло лишиться жилья, а в отдаленной перспективе – более чем миллиарду. Голландии, Бангладеш и ряду островных государств угрожало полное затопление задолго до полного таяния антарктического купола. Собственно, пострадать должны были почти все страны, за исключением горных вроде Непала или Лесото и внутриконтинентальных. Балтика собиралась увеличиться вдвое. Лишь узкая полоска суши препятствовала бы ее соединению с Белым морем и превращению Скандинавии в остров. Затопленные низменности грозили обернуться мелководными, неудобными для судоходства заливами, полными шхер.

В-третьих, фатальная неизбежность гуманитарной катастрофы в беднейших приморских странах, поскольку развитые страны, столкнувшись с теми же проблемами, вряд ли смогут выделить значительные средства на помощь чужим утопающим…

В-четвертых, неизбежность эвакуации крупнейших городов, начиная с Амстердама, Санкт-Петербурга, Каира, Токио, Шанхая, Гонконга и всего Восточного побережья США…

В-пятых, эвакуация культурных ценностей…

В-шестых…

В-седьмых…

В-семнадцатых…

В-двадцатых и последних, «прыжок» континента уже привел к стихийным бедствиям, а впереди планету ожидало кое-что похуже: глобальное изменение климата с непредсказуемыми последствиями. Как будто все, что невозможно предсказать, обязательно мрачнее ночи!

Делегаты и гости продолжали таращиться на нас, но теперь таращились так, словно мы сидели на скамье подсудимых и нам зачитывалось обвинительное заключение. Причем общий настрой был таков, что, к чему бы нас ни приговорили в итоге, все равно будет мало. Я начал злиться.

Затем пошли одно за другим выступления национальных представителей. Начал министр иностранных дел Нидерландов и описал грядущую катастрофу в столь безысходных тонах, что у меня чуть было мурашки не пошли по коже. Его стране предстояло исчезнуть. Где будут жить пятнадцать миллионов голландцев? Кто возместит им потерянное имущество? Кто оплатит строительство семисот двадцати километров дамб, оказавшееся напрасным? И так далее, и тому подобное.

Мы сунулись было с просьбой дать нам слово, но не тут-то было – нам напомнили о регламенте. Вслед за голландцем на трибуну влез норвежец и изложил грядущие проблемы своей страны, за ним бельгиец, француз, перуанец…

К концу первого дня с трудом добрались до суринамцев, а в целом не выслушали еще и пятой части делегатов, жаждущих пожаловаться от имени своих народов и правительств на антарктическое безобразие. Даже относительно благополучные в смысле подтопления страны выражали свои будущие убытки в астрономических суммах. Рвались выступать делегаты от Парагвая и Монголии, хотя их-то страны поднявшийся океан не подмочил бы ни с какого боку. Наверное, они желали поспорить с учебником физической географии.

Каким образом – понятия не имею. В конце дня председатель, посовещавшись, объявил о создании специального комитета по материальному ущербу, куда все пострадавшие (или полагающие себя таковыми) должны были направлять свои претензии. Проголосовали за состав комитета, тем день и закончился.

В голове у меня шумело, перед глазами резво скакали числа, не снящиеся и астрономам с их мегапарсеками, а предстояла еще встреча с прессой. Однако, когда мы с трудом отловили пресс-атташе – ну и скользкий же тип! – он со сладенькой улыбочкой заявил, что наша пресс-конференция на сегодняшний день не запланирована. И на завтрашний тоже. Когда? Вопрос изучается, мы сообщим вам позже. Нет-нет, это вопрос не политический, даже намек на это оскорбителен. Чисто технический вопрос, уверяю вас…

Он даже не пытался состроить для нас честную мину при наглом вранье. А я подумал, что каждая тварь ищет свою биологическую нишу. Этот – нашел. И сидит себе довольный, как лягуха на болоте, жируя за счет таких насекомых, как мы.

Попытался мысленно представить его у нас на Востоке пилящим снег для камбуза – и не смог. Не напилит. Либо найдет вместо себя другого пильщика, либо сдохнет. Окочурится даже не от гипоксии – от обиды на подлый удар судьбы: ведь он-то считал работой совсем другое!

Европейцы, одно слово. Благополучная гниль. И этот народец дал миру Ливингстона и Стэнли, Нансена и Скотта, Дюмон-Дюрвиля и Шарко! Не верится. Хотя, наверное, гниль преобладала и в те времена, как преобладает всегда…

Мы ответили, что в таком случае устроим пресс-конференцию самостоятельно и прямо сейчас – атташе задергался и пообещал «всемерно ускорить решение вопроса». Мы не стали его слушать.

А у входа нас ждала толпа с нацеленными в упор микрофонами, и телеобъективы торчали из нее, как пушечные жерла. Пришлось продираться и ловить такси, на ходу расточая улыбки, отвечая на пустяковые вопросы и объясняя, что пресс-конференция будет дана в самое ближайшее время. Как только, так сразу. Не сегодня, конечно. Одно дело Шанхай и Бхопал, а в Женеве мы твердо решили не общаться с прессой до нашего выступления на конференции.

В тот вечер я в первый раз увидел полицейских на улицах Женевы.

По Рю-де-Лозанн, занимая все пространство улицы плюс тротуары, двигалась толпа. Правда, если отбросить политкорректность и заменить «толпу» на «орду», а «двигалась» на «перла», получится много точнее. Вряд ли толпа насчитывала более трехсот человек, но шумела она так, будто их триста тысяч. Лохмотья, пиво, вопли, скандирование каких-то лозунгов, подколки по адресу полицейских, майки и плакаты с портретами Маркса, Бакунина, Мао Цзэдуна и Че Гевары. С приездом!

– Антиглобалисты, – определил Шеклтон, осклабившись. – Только что прибыли. Вокзал рядом.

– Они могут нам помешать? – озаботился Чаттопадхъяйя.

– Не думаю. Теоретически они наши союзники, но…

– Такие союзники, от которых лучше держаться подальше? – сообразил догадливый индус.

– Вот именно. Пока прибыл авангард, а то ли еще будет… Интересно, кто им платит?

– Только не антаркты, – отозвался Кацуки.

Я мельком подумал об антарктическом набобе, но удержал свои мысли при себе. Недоказуемо. Я не его доверенное лицо, хоть и парился с ним в бане. И вообще не завидую тому, кто знает о Шимашевиче больше, чем следует знать.

Мы сели на телефон и наняли на завтрашний вечер один из конференц-залов, коих в Женеве миллион. С нас запросили плату вперед. Чаттопадхъяйя сейчас же поймал в коридорах «Аскота» своего соотечественника, исполняющего роль уборщика, и тот мгновенно унесся с деньгами, неся на смуглом лице выражение не только ответственности, но и благоговения. Наверное, имел проблемы с кармой и состоял в неприкасаемых. А уж когда до разговора с неприкасаемым снисходит брахман, то…

Карма бедолаги улучшается, это точно. Если не перечить брахману.

Остаток вечера ушел на звонки в телестудии и редакции. Наверняка мы многих забыли, но что за беда? Мы знали, что взаимный шпионаж СМИ сделает свое дело, и беспокоились только о размерах конференц-зала – вместит ли всех? Могли бы позвонить в две-три редакции, и этого хватило бы.

На следующий день нам должны были дать слово.

Но не дали. Председатель заявил, что «в регламент внесены некоторые изменения». Мы протестовали. Наш протест оставили без внимания. Тогда мы встали и вышли из зала.

Кто как, а я направился в ближайший буфет. Нервотрепка всегда будит во мне зверский аппетит, прямо слона бы съел. Подать мне слона жареного! Тут вместо слона на меня набежал газетный репортер с диктофоном наперевес – прыщавый юнец, до сих пор, как видно, перебивавшийся пресс-релизами и слухами, а теперь одуревший от удачи: поймать антарктов в пустом холле и первым взять интервью. Я стрельнул глазами по сторонам, засек приближающегося с деланым равнодушием пресс-атташе и выдал так, чтобы и этому поганцу было слышно:

– Пишите! Дарю заголовок: «Свободной Антарктиде затыкают рот». По мнению нашей делегации, только что имело место оскорбление, нанесенное в нашем лице маленькому, но гордому народу Свободной Антарктиды. Нам высокомерно дали понять, что справятся с ситуацией и без нас. Прекрасно! Мы умываем руки…

– Э-э… Простите, мсье, вы не будете возражать, если я изменю заголовок на «Выслушайте нас!»? А ваш вариант дам подзаголовком. Так будет лучше. Притом у нас респектабельная газета…

Я не стал возражать и наболтал ему в диктофон целую статью. После чего счастливый репортер умчался, а взволнованный пресс-атташе попросил нас подождать, пока он уладит кое-какие недоразумения. Я барским голосом заявил, что в ближайшие полчаса нас можно будет найти в буфете. В каком? А какой нам понравится. Сказано: «Ищите и обрящете».

И действительно, не успел я доесть третий бутерброд, как он появился, весь потный, и пригласил нас вернуться в зал.

– Когда нам будет дано слово?

– Очень скоро. Как только закончится выступление делегата от Чили.

– А конкретнее?

– М-м… Думаю, примерно через полчаса.

– Вот через полчаса и вернемся.

Вернулись мы, правда, минут через пятнадцать и имели удовольствие послушать, как чилиец предъявляет права на нашу Антарктиду, якобы исторически принадлежащую Чили. Мы иронически поулыбались и вскоре получили приглашение выйти на трибуну.

Вышел Кацуки – так было условлено с самого начала. Во-первых, среди нас четверых он имел наибольший вес в научных кругах, а во-вторых, никто, кроме японцев, не умеет так обаятельно улыбаться, и ни у кого, кроме японцев, улыбка не значит так мало. Мне с моим происхождением стоило лезть на трибуну лишь в самом крайнем случае: Россия никогда не перестанет раздражать мир самим фактом своего существования на этой планете.

Говорил он по-японски. Я почти не прислушивался к синхронному переводу, зная его речь почти наизусть. К тому же перевод шел с ужасным акцентом, эканиями и меканиями, как будто в микрофон блеяла овечка, которую стригаль обрабатывает под полубокс. Швейцария, что вы хотите! Русских эмигрантов в ней осело немного, а знающих в совершенстве японский – возможно, и ни одного. На ретороманский они перевели бы куда лучше, пусть на нем и говорят человека полтора.

Без всяких вступительных фраз Кацуки взял быка за рога. Он выразил недоумение относительно поспешных выводов, сделанных на сипозиуме в Лозанне, куда, к сожалению, не были приглашены представители передовой научной школы Свободной Антарктиды. Что ж, дело еще не поздно исправить и сейчас…

И он принялся исправлять. В зале притемнили свет, сбоку от кафедры опустили экран, а Шеклтон принялся совать в проектор пластиковые листы с картами, схемами и графиками.

– Взглянем сначала на соотношение воды и суши после полного таяния антарктического купола, каковое, согласно нашим детальным расчетам, произойдет через две тысячи триста плюс-минус сто лет…

Взглянуть было на что, а взглянув – ужаснуться. Антарктиды не было. Ее разорвало пополам. На месте Восточной Антарктиды красовался небольшой, примерно с Австралию, материк; на месте Западной – россыпь островов.

– Как видите, таяние купола ударит и по нам. Безусловно, со временем материковая кора выправит прогиб, вызванный давлением массы льда, но это даст нам весьма небольшой прирост территории. Кроме того, процесс этот крайне медлителен, что хорошо видно на примере освободившейся от четвертичного оледенения Скандинавии. Рассмотрим теперь ситуацию на других материках…

И он безжалостно рассмотрел, в то время как Шеклтон демонстрировал на экране изуродованные потопом очертания континентов. Казалось, демонстрация всех этих ужасов только подчеркивала аргументацию наших противников, но…

Но!

– Так ли все плохо на самом деле? Боюсь, что мои уважаемые коллеги не приняли во внимание целый ряд факторов, каковые могут существенно изменить общую картину. Детальные расчеты, проведенные учеными Свободной Антарктиды (а надо сказать, что наше государство располагает выдающимися научными кадрами), показали, что далеко не все так печально… Третью диаграмму, пожалуйста…