Текст книги "Антарктида online"

Минут через десять я буквально кожей стал ощущать перемену атмосферы в зале. Любитель саке был вежлив, корректен, чуть ироничен и не оставил от тезисов оппонентов камня на камне.

Он упирал на климат. Он показывал: смотрите, вот первая среднемировая температурная кривая, учитывающая отсутствие циркумантарктического холодного течения. Она идет вверх, не так ли? На Южном полюсе больше нет гигантского холодильника. А вот вторая кривая – результат появления на экваторе нового материка и, как следствие, разрушения экваториальной циркуляции вод в Тихом океане. Она загибается вниз, причем более круто. Вот схема новых морских течений. Вот эта кривая – поправка на охлаждение Мирового океана за счет таяния льда. Вот поправка на испарение воды с большей, чем ныне, акватории океанов. Вот поправка на конденсацию воды в атмосфере и увеличение горных и арктических ледников. (Между прочим, горнолыжные курорты Альп вновь станут высокорентабельными.) Вот поправка на уменьшение парникового эффекта за счет поглощения углекислоты охладившимся океаном. Вот поправка на…

– А вот итоговая температурная кривая, построенная с учетом всех известных нам факторов. Наложим ее на экстраполированную кривую среднемировой температуры, до недавнего времени, как известно, угрожающе растущей, и получим… Всем хорошо видно? Получим вот эту кривую – окончательный итог. Как видим, кривая волнообразно-непериодически колеблется, но в целом идет вниз. Через сто лет средняя температура Земли не вырастет на один-полтора градуса, а, напротив, уменьшится на один градус. Мы учитывали климатический фактор при расчете срока полного таяния купола – расчете, который дал иной результат, чем оглашенный вчера. Детальные выкладки по различным регионам мы с удовольствием передадим всем желающим. Проверьте наши вычисления. Вы получите все исходные данные.

Итак, что мы имеем в сухом остатке? Да, с таянием антарктического купола площадь материков заметно сократится, и это огромный минус для всей нашей цивилизации. Похолодание на один градус сделает земледелие в ряде традиционных сельскохозяйственных районов рискованным, и это тоже минус. Однако вот несомненные плюсы: понижение температуры и увеличение количества осадков приведет к обводнению сухих степей, полупустынь и даже пустынь типа Сахары. Новые морские течения ликвидируют отвратительную пустыню Намиб. Зазеленеет Атакама. Хочу напомнить, что пустыни и сухие степи составляют ныне половину всей суши. При разумном их использовании мы не потеряем ни клочка пахотной земли. «Мы» – я имею в виду человечество, ибо антаркты отнюдь не стремятся противопоставить себя другим народам… Резко увеличившаяся площадь континентальных шельфов значительно увеличит продуктивность Мирового океана. Думаю, не ошибусь, если скажу, что мы сможем вылавливать вдвое больше рыбы, чем теперь, без всякого вреда для численности популяций объектов рыболовства. Голод отступит…

Кое-где в зале саркастически хмыкали, но в целом мы сравняли счет. Я мысленно пообещал поставить Кацуки столько лучшего «русского саке», сколько его душа примет. А он промокнул платочком лоб и продолжал:

– Да, будут потеряны многие прибрежные земли. Да, придется переносить целые города. Но разве история человечества не знала массовых переселений? Разве люди разучились строить, в том числе и на шельфе? В Японии строят острова из отходов. Наконец, территориальный ущерб не так велик, поскольку взамен затопленных земель человечество приобретает АНТАРКТИДУ – слабозаселенный материк, где уже существует демократичнейшее в мире государство…

Тут председатель, позвонив в колокольчик, заявил, что сегодняшний день конференции посвящен исключительно научным аспектам антарктической проблемы, и попросил воздержаться от политической агитации. Кацуки внял и распинался о чистой науке еще часа два. Шеклтон, как заведенный, менял графики и диаграммы.

То, что мы вбивали в головы делегатов, было правдой, но не всей правдой. И все же выступление Кацуки сбило их с толку. Безусловно, они вспомнят о спровоцированных Антарктидой небывало разрушительных тайфунах (тут наши вычисления не давали повода для оптимизма) и завтра зададут нам жару. Но сегодня – наш день.

Почти триумфаторами мы покинули Пале-де-Насьон. Кацуки был выжат, как подсолнечный жмых, и мы решили на пресс-конференции принять огонь на себя. Больше всего пришлось отдуваться мне – то ли из-за того, что русский, то ли потому, что мачо.

Первым же вопросом меня ушибли, как пыльным мешком:

– Господин Ломаев, как вы прокомментируете тот факт, что лишь немногие жители Полинезии и Микронезии, чьи острова перенеслись в крайние южные широты, обрели избавление от холодной смерти в так называемой Свободной Антарктиде?

Репетиции не прошли даром. Мысленно сосчитав до пяти, я выразил удивление слабой информированностью корреспондента:

– Быть может, вы плохо осведомлены? Свободная Антарктида готова принять всех пострадавших от природного катаклизма. Исключительно во имя человеколюбия мы сделали жест доброй воли и закрепили его соответствующим декретом. Кто мог бы сделать больше?

– Например, тот, кто возместил бы пострадавшим убытки, предоставил территорию для проживания, соответствующую исторически сложившемуся укладу жизни островитян, обеспечил транспортом для эвакуации…

Опять эти убытки! Я состроил ироническую физиономию:

– А заодно завалил бы их манной небесной, не так ли? Мы не столь богаты, хотя и держим курс на процветание. Кроме того, согласие Свободной Антарктиды принять пострадавших от катаклизма отнюдь не означает, что она принимает на себя ответственность за сам катаклизм. Ничего подобного! Давайте вместе думать, как решить проблему, а мы свой вклад уже внесли. Что до транспорта, то у нас нет ни флота достаточного тоннажа, ни средств для его фрахта. Равным образом мы не можем обеспечить островитянам привычные для них условия жизни – ни пальмы, ни хлебные деревья в Антарктиде пока еще не растут. Мы готовы поделиться с иммигрантами только той территорией, что у нас есть, – пока еще холодной и не очень гостеприимной. Назовите мне страну, которая открыла двери столь же широко, как мы!

Он, конечно, не назвал. Развел руками, сел и выглядел довольным. Тут до меня дошло, что первый вопрос, вероятно, был задан «своим среди чужих» как раз для того, чтобы с самого начала переломить настроение присутствующих в нашу пользу. Преуспеть в этом на все сто он, понятно, не мог, но ведь вода камень точит.

– Герр Ломаефф, прошу вас ответить на вопрос: имеются ли у вашего правительства какие-нибудь военные планы?

Не знаю, был ли этот вопрос инспирирован кем-нибудь из наших сторонников, но прозвучал он как нельзя кстати.

– У нас есть планы гражданской обороны, – отвечал я, внутренне подбираясь. – Мы мирная нация, вообще не имеющая вооруженных сил. Все наши планы рассчитаны на спасение людей, всех без исключения, но в первую очередь, естественно, наших сограждан. А если ради достижения этой цели, которую мы считаем важнейшей, нам придется нанести урон агрессору… что ж, мы нанесем его без колебаний. – Улыбка. – Хотя и с сожалением… Прошу следующий вопрос.

– Подождите! Нанесение урона агрессору вы называете гражданской обороной?!!

– Мы называем это обороной наших граждан от агрессии извне, осуществляемой теми средствами, которые находятся в нашем распоряжении, и только на нашей территории. Наша военная доктрина исключает агрессию как таковую. Кроме того, мы придерживаемся всех положений Вашингтонского договора, включая те из них, которые гласят о недопустимости использования Антарктиды в военных целях. Если этот пункт будет нарушен, то, смею вас уверить, первыми нарушим его не мы. Все остальное – гражданская оборона. Или, по-вашему, она должна ограничиваться советом лечь ногами к взрыву?

– Нет, но…

– Кто следующий?.. Прошу вас.

– Мистер Ломаев, каково отношение вашего правительства к проблеме абортов? Мы, к сожалению, не могли следить за всеми вашими законодательными актами…

Час от часу не легче.

– Отношение отсутствует за отсутствием у нас этой проблемы, без сомнения крайне важной, – политкорректно раскланивался я с американкой более чем средних лет, иссохшей от страсти переделывать мир по-своему. Дама смахивала на Нефертити, в смысле, на ее мумию, если таковая сохранилась. – До сих пор у нас не зафиксировано ни одного аборта, мы для этого еще слишком молоды. Безусловно, со временем нам придется как-то регламентировать данную область… – Лучезарная улыбка. – …и я приглашаю вас принять в этом участие. Переезжайте к нам на жительство!

«Ну да, так тебя Витька Жбаночкин и пропустит через въездной контроль, сумасшедшая стерва!..»

Смешки, жидкие аплодисменты.

– Но вы – именно вы, – не унималась мумия, – согласны с тем, что жизнь священна?

– Простите, чья именно жизнь? Человека? Пингвина? Энцефалитного клеща? Быть может, микроба, которого мы казним антибиотиком внутри себя?

– Человеческая жизнь, разумеется!

– Безусловно. – Улыбка. – Поэтому мы с самого начала решили не рассматривать предложения провести конференцию на территории США и других стран, где еще не отменена смертная казнь. – И ложь, и не ложь. Какие еще предложения? Чего не было, то и не рассматривалось. Но американку я уел. – Своя жизнь, знаете ли, тоже в некотором роде ценность, исключать ее из священного списка как-то обидно…

На Нефертити уже шикали, но она не сдавалась:

– Вы понимаете, что первый же случай аборта в Антарктиде превратит вас в убийц?! Вы понимаете, что остаетесь потенциальными убийцами до тех пор, пока не закрепите законодательно…

И так далее, и тому подобное, список нуждающегося в закреплении прилагается. Я не запомнил всю ту ахинею, которую она несла, поучая нас быть примерными мальчиками и ни в коем случае не делать бяку и каку. По-моему, мумия спутала пресс-конференцию с митингом.

Я ответил ей цитатой:

– «Должно быть, в человеческом сердце глубоко сидит страстное желание не дать другим жить так, как им хочется. Правила, законы – но всегда для ДРУГИХ людей. Какую-то дремучую часть нашей души, существовавшую в нас до того, как мы слезли с дерева, нам так и не удалось сбросить с себя, когда мы распрямились».

По залу пронеслось несколько неуверенных смешков. Цитату, конечно, никто не опознал, как никто не собирался в этом признаваться. Сильнее других, думаю, подозревались Толстой и Достоевский. О них присутствующие хотя бы что-то слыхали.

– Немного выспренне, но по делу. Это сказал ваш классик, леди. Пожалуйста, поспорьте сначала с ним, и, если он не убедит вас, боюсь, медицина тут бессильна. Прошу следующего…

Я начал заводиться. Это сборище здорово действовало мне на нервы. Взъерошенный Кацуки без всяких японских церемоний пнул меня под столом ботинком в лодыжку – остынь, мол. Я мысленно произнес формулу самовнушения. Помогло.

– Следующий вопрос, пожалуйста.

– Уважаемый мсье Льомаев, будьте любезны пояснить, как в Свободной Антарктиде обстоят дела с демократическими институтами?

Замечательно. С этого бы им и начать!

– Простите, мсье, что конкретно вы имеете в виду?

– Ну… хотя бы конституционный суд.

– Еще раз простите, а зачем он нам? Или лучше спрошу иначе: для чего подпирать бревнами стены здания, которое не грозит развалиться? Насколько мне известно, конституционный суд обязан пресекать нарушения Властью конституционных прав граждан и их коллективов, не так ли? В настоящий момент у нас нет конституции как таковой – пока действует лишь принятая нами декларация прав. Статьи ее должны быть вам известны. Надеюсь, они вполне демократические… Не торопитесь, дайте мне закончить… Так вот, конституционным судом при непосредственной демократии является все население нашей страны. Никто не в силах отменить референдум по данному вопросу, если вопрос назрел. Подчеркиваю: не «не вправе», а «не в силах». Из такой гипотетической попытки просто ничего не выйдет, ротация сделает свое дело…

– Но у вас ведь существует какой-то Конгресс!

– Верно, только не «какой-то», а Антарктический. По сути, это рабочая группа. Должен же кто-нибудь готовить вопросы для референдумов, не так ли? А референдумы у нас проходят почти каждый день.

– Воображаю себе, каково приходится рядовым антарктам!

– Нелегко, смею уверить. Зато мы сэкономили на содержании госаппарата. А главное, решайте сами, что для вас важнее: потратить полчаса в день на голосование или потерять свободу? Мы свой выбор сделали, а вам, кстати, его никто и не предложит. Раб тоже может вообразить себя свободным, это его право. Не вижу смысла далее обсуждать эту тему. Прошу следующий вопрос…

– Пан Ломаев! Вы против смертной казни, отлично! Какое же наказание выдумано антарктами за наиболее тяжкие преступления? И позвольте узнать: какие преступления вы относите к наиболее тяжким?

Пренебрежительное «выдумано антарктами» я пропустил мимо ушей. Цепляться к каждой мелочи – не выиграть в главном.

– Те же, что и вы. А высшая мера наказания у нас одна: изгнание за пределы территории Свободной Антарктиды. Асоциальный тип может построить себе избушку на леднике подальше от людей и жить там в свое удовольствие, никто ему слова не скажет. Поселился в социуме – изволь соответствовать правилам, принятым в цивилизованном обществе. По правде говоря, мы не изобрели ничего нового. Вот только людей мы не убиваем.

Еще добрый час нас мучили демократическими ценностями, придираясь к каждому нюансу. Пришлось ответить на вопросы и о сексуальных меньшинствах, и о правах животных, и о свободе антарктической прессы, и еще о многом, о чем мы прежде не задумывались, а теперь ориентировались на ходу. Потом вылез один итальянец:

– Синьор Ломаев, как же все-таки быть с компенсациями потерпевшим?

Чувствуя, что вот-вот меня схватят за шиворот, как мелкого жулика, я ответил:

– Всех пострадавших мы приглашаем к себе, разве я об этом не говорил? Откуда вы родом?

– Из Венеции.

– Тогда поспешите: ваш город уже в опасности. Вас мы примем без малейших проволочек. О какой еще компенсации можно говорить?

– О материальной, разумеется!

– Простите, а с какой стати? Мы такие же жертвы природного катаклизма, как и все человечество. После таяния льдов Антарктида потеряет немалую часть территории. Мы сами могли бы предъявить претензии Австралии, которая, участвуя в общем дрейфе материков, ползет на север-северо-запад и непременно наедет на нашу материковую плиту. Последствия будут вполне катастрофичны: горообразование, сильные землетрясения, активный вулканизм…

Итальянец заткнулся. Шеклтон делал над собой усилия, чтобы не заржать. Никто не схватил меня за шиворот. Журналисты в основной массе народ темный, научными данными владеют лишь настолько, чтобы нещадно их перевирать. О дрейфе материков слыхали все. И тем не менее в зале не нашлось никого, кто сообразил бы, что столкновение Австралии с Антарктидой произойдет миллионов через сто лет, если произойдет вообще – Антарктида ведь тоже куда-то движется…

Временами мне давали отдых, и молоть языками принимались Шеклтон с Чаттопадхъяйей. Я тайком поглядывал на часы. Мы устали. Пресс-конференция длилась уже третий час, и было вовсе не заметно, что она вот-вот подойдет к естественному концу, а прерывать ее по своей инициативе нам не хотелось.

И все же мы сделали это через пять минут после того, как прозвучал вопрос:

– Уважаемые господа! Как вы прокомментируете полную блокаду Свободной Антарктиды, объявленную президентом Соединенных Штатов?

Мы переглянулись.

– Изложите яснее, пожалуйста. Какая блокада?

Мужик был вроде самый обыкновенный, человек толпы, но мне он показался редкостным поганцем, когда, ухмыльнувшись, просветил нас:

– Как какая? Сообщение о блокаде было передано всеми информационными агентствами несколько минут назад. Разве вам об этом ничего не известно?

Пыльный мешок вновь обрушился на мою голову. Какое-то время я ничего не соображал. Помню только, как Ерема Шеклтон воздвигнулся над ними всеми, как грубо высеченный из скалы монумент, и проревел на весь зал:

– What?!!

Глава вторая
Чингачгук ди Гроссе Шланге

«Ишимбаевский» вездеход – внебрачный потомок знаменитой «Харьковчанки» – жарко вздохнул, выплюнул в низкое небо гейзер копоти, взревел разъяренным динозавром и медленно тронулся, сокрушая траками скользкий наст. Натянувшись, застонал трос, всхлипнули полозья, дернулись и поволоклись сани. Натянулся второй трос… С тремя санями на прицепе железный динозавр достиг скорости быстро идущего человека, тем и ограничился.

За рычагами сидел «Е в кубе». Руководитель комитета по транспорту Свободной Антарктиды Ефим Евграфович Ерепеев лично прилетел в Новорусскую, чтобы провести первый поезд.

Ни Ломаев, ни другие участники антарктической делегации на конференции в Женеве не ведали о решении Конгресса рассредоточить население Антарктиды по возможно большему количеству поселков, пусть даже временных. Могли догадываться, но где искать новые поселения – не знали. Знал Шимашевич, и знали все оставшиеся в Антарктиде, не подозревая, что им скормили вульгарную «дезу». Вот и этот санно-гусеничный поезд официально шел к оазису Грирсона.

Куда же еще? Сомнениям не оставалось места. Пусть мало вездеходов, тягачей и тракторов, но чему быть, того не миновать: антарктическим поселкам давно пора начать размножаться почкованием. Куда же и выводить излишек населения задыхающейся Новорусской, как не в оазис Грирсона? Хорошее и не очень удаленное место. Даром, что ли, его уже давно приглядели для новой станции? А теперь будет новый поселок.

Железная логика. Оазис Грирсона – очевидное место. Лишь Ерепеев и механики-водители знали: не будет нового поселка в оазисе. Пока не будет. А знать и делиться знанием – вещи очень разные.

На самом деле санно-гусеничному поезду предстояло подняться на купол, двигаясь в восточном направлении, повернуть на юг, пройти около двухсот километров и вновь выйти к океану близ края гигантского шельфового ледника. Присмотренное для нового поселения местечко напрашивалось на определение «бывают и получше». Та же Новорусская – наверняка получше. Не говоря уже об оазисе Грирсона, где под ногами земля и камни, а не надоевший мокрый лед с надоевшей снежной кашей. Как радуется антаркт, ощутив под ногами почву, – о том особая песня.

Координат нового места не знали в Конгрессе, не знал их и сам председатель Тейлор, согласившись с тем, что знать лишнее – вредно. И уж подавно не были ознакомлены с ними переселенцы – шестеро зимовщиков во главе с Николаем Пятко, будущим мэром нового поселка, и двадцать два антаркта новой волны, насчет которых старожилы еще не выяснили, как их политкорректнее называть – новоантаркты или младоантаркты? (За «недоантаркта» можно было запросто схлопотать по уху.)

Люди тяжелы на подъем. Даже те, кто легче пушинки сорвался с насиженного места на теплом материке и ринулся искать счастья на новой обледенелой родине, даже люди авантюрного склада, не обремененные семьями, все-таки не блохи и не воробьи, чтобы вечно скакать с места на место. Кое-как осели на краю ледяного материка, сколотили избушку-сараюшку, согрелись у печки – и пока ладно. Жажда перемен должна созреть. Она не голод и не чирей, чтобы измучить человека в считаные дни.

План переселения был широко разрекламирован, а сыскать добровольцев для первой волны оказалось непросто. Придут интервенты, начнут стрелять? Может, еще не придут. Может, Россия заступится за свою бывшую станцию. Может, тем четверым в Женеве удастся договориться с мировыми акулами добром…

Конечно, оазис Грирсона хорошее место, но… ведь там же придется все начинать с нуля! И здесь-то хватает работы, а там ее будет вдвое!

Да, это так, все верно, но зато оазис!..

Кое-как удалось уговорить двадцать восемь человек. Ерепеев чувствовал себя последним подонком. Два трактора с легкими санями, четыре тягача с парой тяжелых саней за каждым, «ишимбаевский» вездеход с тремя санными прицепами выступили в поход под овацию всей Новорусской. Накануне авиаторы дважды слетали на купол, оставив там аварийный запас горючки, наиболее ходовых запчастей, продовольствия и радиомаячок. Естественно, на предполагаемом пути к оазису. Летчикам тоже не полагалось знать, куда в действительности пойдет поезд.

Туман, едва заметный вчера, сегодня ограничивал видимость сотней шагов. Выше, на подъеме, он должен был начать таять, чтобы на куполе исчезнуть совсем. Пока что туман не пугал: первые тридцать пять километров были заново разведаны уже после «прыжка» Антарктиды. Новых трещин выявилось мало, а там, где они все-таки выявились, были вбиты далеко заметные вешки – знай бери азимут на очередные «ворота» и ползи до прямой видимости. Наука нехитрая. Настоящая работа была еще впереди.

Ползли.

Отстал Тохтамыш, увязавшийся было за поездом. Облаял глупую человеческую выходку и понуро потрусил назад, в поселок. Пес был умен. Чего ради порядочной собаке тащиться куда-то во льды, если в Новорусской гораздо веселее: можно в свое удовольствие порычать на новичков, чтобы знали свое место, и слетать на берег погонять пингвинов, пока люди не видят, и кто-нибудь пустит погреться в домик, и повар Сусеков обязательно угостит косточкой или какой-нибудь требухой… Чего еще желать от жизни?

Через час стал заметен подъем, а туман, кажется, еще сгустился. Потеряв очередную вешку, ходили искать, обвязавшись страховочным репшнуром. Нашли. Поползли. Встали. Вновь поползли…

Унылая, монотонная, изматывающая работа. Кажется, что она кого угодно сделает угрюмым флегматиком. Удивительно, что в обычной жизни механики – люди как люди. В большинстве свойские. Чаще матерятся разве что. Богатая практика. И лишь чистоплюй какой из новоантарктов осудит их за это.

До заката еще оставалось добрых три часа, когда прошли последнюю вешку. Туман заметно поредел. Дальше двинулись так: впереди поезда пустили трактор на вожжах – с пешим водителем, – за ним второй трактор, два тягача, «ишимбаевский» и еще два тягача. «Е в кубе» занял место в кабине вездехода – самого тяжелого механизма поезда. Что толку от его широких гусениц! Они хороши на толстом сыпучем снегу – тогда вездеход идет впереди и прокладывает колею. От них мало толку на снежной перемычке над ледниковой трещиной – ведь перемычке обычно нет дела до удельного давления, она куда охотнее реагирует на общий вес. И это обстоятельство определяет место начальника поезда – начальника, не желающего ни подпольных шепотков среди подчиненных, ни иронических взглядов в спину.

Непрухин со товарищи, идя на одном вездеходе к первой стоянке яхтсменов Шимашевича, свернул влево где-то здесь. Ему сказали после всего: «Рисковый малый, везунчик». «Е в кубе» считал иначе: опасный болван! Морду бы набить. Уговорил опытных механиков ринуться наугад, наобум – и ведь выиграл. Везет дуракам. Уму непостижимо, как не провалились в трещину. Должны были. Непрухин, одно слово. И фамилия-то у него неправильная, не соответствует…

Собой – рискуй на здоровье, если у тебя нет мозгов, а есть шило в заднем месте. Рисковать из пустой лихости людьми и казенной техникой – этого «Е в кубе» не понимал. Когда узнал, хотел идти бить морду. На плечах висели, отговаривали: мол, он теперь мэр, да неудобно выйдет, да подрыв авторитета местных властей в глазах новоантарктов…

Вспомнив об авторитете, Ефим Евграфович выбросил дуролома Непрухина из головы и заскрипел зубами. Что Непрухин! Ему самому предстояло крепко подорвать свой собственный авторитет – нерушимый, казалось бы, авторитет «Е в кубе»!

Горькая чаша. Не хотел пить. Искал иной выход. И сам же понял, что иначе нельзя.

До темноты ничего не случилось. Теперь ползли медленнее, держась старых вешек, установленных в прошлую геологическую эпоху – три года назад. Можно было надеяться, что в целом аккуратный «прыжок» Антарктиды наделал в леднике не слишком много свежих трещин.

Так, да не совсем – две трещины все же были обнаружены. Головной трактор вдруг клюнул носом и начал вставать торчком, как тонущий «Титаник», только гораздо быстрее. Витя Бумазеев успел дернуть за веревочку, переключил коробку, дал газ, спас трактор. Талантливый парень, возможный преемник… когда-нибудь потом. Мы на покой не спешим…

Вторую трещину обнаружили при свете фар – она не была замаскирована снегом. Просто прелесть, что за трещина – черный шрам метров пяти в ширину, а глубины такой, что, пока летишь, успеешь охрипнуть от крика. В таких случаях Ефиму Евграфовичу всегда вспоминался читанный когда-то рассказ об экспедиции Моусона и о долгом-долгом удаляющемся вое провалившейся в трещину собачьей упряжки. «Е в кубе» и сейчас помотал головой, отгоняя жуткое видение. Да черт с ней, с глубиной, самое главное – без предательского снежного моста, который при такой ширине трещины вряд ли был бы очень прочным. А обходной путь, конечно, найдется.

Он объявил привал и ночлег. Подъем с рассветом, повару – за час до рассвета, дежурному по камбузу – за полтора часа. Сыпучего снега не было совсем, один голый лед. Хорошо, что догадались взять с Новорусской запас ледяных блоков, не то намучились бы колоть-пилить. И дежурных пришлось бы назначать по двое, и вставали бы они на два часа раньше остальных…

С первыми лучами рассвета Бумазеев сгонял на тракторе в разведку. К северу трещина еще расширялась, зато километрах в полутора к югу начинала сходить на нет и вскоре исчезала совсем. Позавтракав, проверили матчасть, особенно пальцы гусениц, отметили поворот вешкой и двинулись в объезд. Свежих трещин больше не встретилось вплоть до последней из старых вешек. Оставалось удивляться, как аккуратно «переехал» материк. Филигранное приземление. Мягкая посадка.

Подъем неуклонно становился круче. Туман исчез, зато с низкого неба сеялась ледяная морось, сейчас же примерзая к и без того подтаявшему насту. Скользили подошвы, скользили и гусеницы. Купол щедро отдавал выпавшей влаге накопленные за тысячелетия запасы холода – у него их оставалось навалом. И пусть какой-нибудь умник справедливо укажет, что физика дозволяет телам иметь лишь запасы тепла, а никак не холода, – что слушать умников! Наглядный опыт говорит иное, а простой здравый смысл в походе ценнее всех наук, вместе взятых.

Самую круть подъема одолевали челночными рейсами, впрягаясь двумя вездеходами в одни сани, высадив людей. Люди взбирались наверх сами, вырубая грубые ступени, страхуя друг друга. Провозились до полудня, измучились, исчертыхались и сами не заметили, как крутизна подъема сошла почти на нет. По грубой оценке Ерепеева, купол достигал здесь километровой толщины. Уже неплохо, но чем дальше от побережья, тем безопаснее. И до самых сумерек «Е в кубе» держал курс на восток.

Ночью повернули к югу и до привала прошли километров пятнадцать. И весь следующий день шли на юг. Радиомаячок в аварийном складе под открытым небом исправно выдавал в эфир свое бестолковое «пип-пип», но пищал теперь не прямо по курсу, а слева. Чем дальше, тем сильнее отодвигался назад источник сигнала, пока не остался далеко за кормой. Наведываться на аварийный склад не было надобности, техника работала исправно.

Хотел бы «Е в кубе» сказать то же о людях, особенно когда они узнают…

Он бы гордился честью возить их по Антарктиде. Но человек – это ведь не более чем человек. Со всеми вытекающими. Со всем его невероятным самомнением, неистребимым эгоизмом, позывами к геройству и тягой к накоплению мелких обид. Обольщаться не стоило.

Монотонно ложилось под гусеницы целинное, никем никогда не езженное антарктическое поле – рыхлый снег на ледяном монолите. Сани, как бульдозеры, толкали перед собой снежные валы. Первая передача, черепаший темп. Час… Другой… Третий… Можно заснуть. «Е в кубе» посадил с собой в кабину супругов Вентцель – бездетную пару немецких медиков, эмигрировавшую почему-то из Таиланда. В новом поселке нужны врачи, хотя бы и педиатры, как Фриц. Кто поймет организм ребенка, тот и со взрослым разберется. И медсестра Ханна лишней не будет. Полезное приобретение для Антарктиды и люди вроде хорошие, жаль их обманывать…

А еще было жаль, что они оказались неразговорчивыми. Что с того, что мешает языковой барьер? Мешает – так устраняй его, а не клюй носом. Спать, что ли, сюда пришли? Не знаешь русского – ну ладно, мы не гордые, объяснимся как-нибудь на пиджин-инглиш…

– What is it? – с чудовищным произношением выговорил вдруг Фриц, тыча вперед пальцем.

«Е в кубе» увидел уже и сам. Вот оно как… Похоже, пора забирать к западу.

– Небольшой заструг, – объяснил он и сильно затруднился, пытаясь перевести слово «заструг» хотя бы на пиджин-инглиш. – «Драконий зуб», понял? Ветер вот так делает… – Бросив рычаги, он начал было показывать на пальцах, что стоковые ветра творят со снегом и куда его метут, но немцы уже поняли. Как видно, перед отъездом из Таиланда штудировали литературу.

– Почему мы движемся вдоль sastrug, а не поперек? – спросил Фриц на ужасном английском.

Сильно стукнуло сердце. Как можно небрежнее Ерепеев постучал костяшками пальцев по магнитному компасу.

– Видите? Мы свернули. Объезд. Впереди еще одна зона трещин, и мы ее объезжаем. Лучше ехать вбок, чем лететь вниз, ферштейн?

Фриц и Ханна согласно закивали: ферштейн, конечно, отчего же не ферштейн. Вполне солидное объяснение. Специалисту по sastrug можно верить. Ему виднее. У него прекрасная репутация. Он надежен. Во всяком случае, он надежно выглядит…

Хотелось бы Ефиму Евграфовичу в это верить!

* * *

Вольдемар Зазулька, матрос палубной команды авианосца «Эндрю Джексон», мучился то от жары, то от холода. Тропическое солнце, нацелившись из зенита прямо в маковку, жарило, уничтожив всякую тень, а по палубе, где легко разместились бы два футбольных поля, шквалами налетал промозглый ветер, прокатываясь от носа к корме. Авианосец шел тридцатиузловым ходом, а ветер крутил как хотел. Хлоп – клоком тумана в морду. Как мокрой тряпкой. И сразу зябко. Стихнет на минуту – и влажная жара давит из кожи пот, как в июле в Лос-Анджелесе. Хоть футболку надевай вместо матросской куртки – это запрещено, но помечтать-то не вредно…

А заодно о том, что до конца двенадцатичасовой вахты осталось всего-навсего три часа. И о том, что год службы остался позади, самый трудный год, а впереди их уже не пять, а только четыре. Потом, конечно, университет. Экономический или юридический факультет. Министерство обороны заплатит за учебу при условии беспорочной службы в течение всего срока контракта. Надо перетерпеть. Волком бы взвыл, а надо.

Два месяца в океане без захода на базу. Сволочная погода. Сволочная служба. Сволочная, пся крев, команда. Того и гляди украдут деньги или вещи. Запирать на замок личный железный ящичек – быстро приобретаемый рефлекс. Пять тысяч воров. Однажды и замок не помог – раскурочили, паскуды. Цветные, конечно, кто ж еще. Новые кроссовки, спертые в отместку у одного нига, оказались малы. И продать их некому – на корабле опасно, можно погореть по-пустому, а когда кончится этот поход, никому не известно.