Текст книги "Райгород"

Глава 13. Правосудие

Через пару недель Каплун выписался из больницы. Отказавшись от санаторного лечения, с понедельника вышел на работу.

Подъехав на председательской бричке к зданию правления, увидел пыльный зеленый газик с незнакомыми номерами. «Видно, из области кто-то…» – подумал Каплун. Передав вожжи конюху, спрыгнул на землю и направился к входу.

На пороге его встречала взволнованная секретарша. Еще недавно она работала учетчицей в дальнем отделении, но Каплун перевел ее поближе, в Перцовку. Выделил комнату в общежитии. Помог обустроиться, всячески опекал, регулярно выписывал материальную помощь.

Иногда просил по вечерам задержаться в конторе. Она охотно соглашалась – что делать, начальник велел, срочная работа…

– Как ты, Изя? – дрожащим голосом прошептала секретарша и украдкой смахнула слезу.

– Не сейчас… – отмахнулся Каплун. – Через час зайди.

Секретарша согласно закивала, потом ударила себя по лбу и испуганно прошептала:

– Забыла сказать! У тебя в кабинете двое. – И добавила: – Чужие…

Взволнованный Каплун обошел секретаршу и вошел в здание. Не отвечая на приветствия сотрудников, прошел по коридору и поднялся на второй этаж. С замиранием сердца открыл дверь собственного кабинета. Там действительно сидели двое, оба – в костюмах и галстуках. Один расположился на его, председательском, месте. Второй – за приставным столом. Каплун широко улыбнулся и нарочито бодро воскликнул:

– Здравствуйте, товарищи! Вы, вероятно, из газеты?

– Из журнала, – угрюмо ответил первый.

– «Человек и закон» называется, – широко улыбаясь, добавил второй. – Да вы входите, гражданин Каплун, входите, не стесняйтесь.

Каплун все понял. Не отрывая взгляда от посетителей, прошел к приставному, для посетителей, столу, дрожащей рукой нащупал стул и медленно на него опустился.

– Ну что, гражданин Каплун, – заговорил угрюмый, – сами все расскажете или отпираться будем? Имейте в виду, мы все знаем.

– Как известно, чистосердечное признание… – склонив голову, назидательно продолжил улыбчивый.

«Как узнали?! – стал лихорадочно соображать Каплун. – Где я дал маху?..»

Прошлое лето выдалось жарким. Собрали невиданный урожай томатов, чуть ли не вдвое больше обычного. Упустить такую возможность было немыслимо. И Каплун решил рискнуть. Вместо того чтоб отправить «левые» помидоры, как всегда, в какой-нибудь Сыктывкар или Тюмень, он послал шесть вагонов товара в столицу. Там, как сообщали «надежные люди», можно продать раза в полтора дороже. На изучение деталей времени не было. Он и дал команду грузить на Москву…

«Скорее всего, – продолжал размышлять Каплун, – эти чертовы посредники что-то напутали с бумагами. В итоге товар, вероятно, попал не на рынки, а в магазины. Где его, понятное дело, никто не ждал. Тем более по таким ценам. Магазины вернули томаты на овощебазу. Там стали разбираться с документами. И обнаружилось, что накладные поддельные. Дальше, как водится, – заявление в милицию, следствие и так далее. И вот они здесь… Как чувствовал! Никому нельзя доверять! Все нужно было перепроверить…»

– Алё, гражданин Каплун, вы меня слышите? – повысил голос улыбчивый. – Чистосердечное признание облегчит вашу участь…

Каплун тяжело вздохнул и сказал:

– Пишите…

Через час его вывели в наручниках.

Проводив взглядом любимого начальника, напуганная до икоты секретарша побежала к жене Каплуна.

Услышав новость, та бросилась к Гройсману. Огорошенный Гройсман, бросив дела, помчался к начальнику милиции. Попросил его разузнать, что возможно. К вечеру тот сообщил неутешительные новости: Каплуну инкриминируют хищение в особо крупном размере. За такое полагался расстрел. Если повезет, пятнадцать лет с конфискацией имущества.

Услышав это, мадам Каплун упала в обморок. Смотреть, как ее обливают водой и отпаивают валерьянкой, Гройсман не стал. Отправился советоваться с районным прокурором. Вернувшись, сообщил, что ситуация действительно неважная. Сделать почти ничего нельзя. Прокурор сказал, что единственный, кто может помочь, – это адвокат Малиновский из Киева. Если он согласится, шансы есть. Небольшие, но есть.

Утром следующего дня Гройсман уехал в Киев.

Расспросив об обстоятельствах дела, Малиновский взял время подумать.

На другой день предложил план. Первым делом он постарается изменить масштаб злодеяния, а именно – уменьшить объем хищения. На втором этапе попытается убедить суд, что преступление совершено непреднамеренно, по недомыслию, в крайнем случае по халатности. Если удастся осуществить задуманное, Каплун получит три года условно.

Гройсман поинтересовался, сколько это будет стоить. Малиновский назвал сумму. Весьма значительную. Кроме адвокатского гонорара, она включала средства на взятки следователям и, возможно, судье. Все организационные вопросы Малиновский берет на себя. Если клиент согласен, он готов приступить.

Еще через день, получив согласие мадам Каплун, Гройсман вернулся в Киев и передал Малиновскому аванс.

В районной инстанции адвокат убедил суд в том, что из Перцовки в Москву было отправлено не шесть вагонов с томатами, а всего один, и тот полупустой. Факт отправки других пяти вагонов подкупленное Малиновским следствие доказать не смогло. В итоге «хищение в особо крупном размере» было переквалифицировано в просто «хищение». За это полагался меньший срок – лет шесть. Дело отправили на доследование.

Следствие длилось еще два месяца. Второй суд должен был состояться в Виннице. Малиновский отправился туда. Выяснил, что дело попало к судье Карацупе. Адвокат навел о нем справки. Узнал, что Карацупа – заслуженный фронтовик, умеренный антисемит и отчаянный ловелас. В частности, уже несколько месяцев добивается расположения артистки местного музыкально-драматического театра Храповицкой.

Через три дня Малиновский и Карацупа ужинали в лучшем в Виннице ресторане. Выпивали, закусывали, говорили за жизнь, вспоминали боевое прошлое. Когда унесли тарелки из-под горячего, Карацупа, затуманив взор, откинулся на стуле и с наслаждением продул папиросу. Малиновский налил судье полный, до краев, фужер коньяка и, глядя в глаза, мягко произнес:

– Надо помочь одному человеку… – И полез во внутренний карман.

Судья жестом его остановил. Отложив папиросу, медленно в четыре глотка выпил коньяк. Покрыв кусок хлеба толстым ломтем розового сала, неторопливо закусил. И только потом закурил, выпустил облако синеватого дыма и вопросительно поднял брови.

– Хищение в Райгородском районе, – осторожно начал Малиновский. – Председатель колхоза двинул вагон левых помидоров в Москву. Фамилия – Каплун.

– А, – брезгливо скривился Карацупа, – видел… Посажу паскуду!

Малиновский молча достал из внутреннего кармана черный бархатный футляр. Положил его на стол и сказал:

– Вот, жене купил, а у нее зрение неважное… Может, вы кому подарите? – И двинул футляр в сторону Карацупы.

Судья нехотя, почти брезгливо его раскрыл. Увидел трофейные дамские золотые часики с четырьмя крохотными бриллиантами на циферблате.

Не отрывая взгляда от Карацупы, Малиновский продолжал:

– Каплун – офицер, фронтовик! На Втором Украинском воевал. Дважды Краснознаменный, ордена Кутузова, ордена…

– Оступился человек? – перебил его Карацупа. И, прикрыв глаза, невольно представил, как будут смотреться часики на изящном запястье артистки Храповицкой.

– Так точно! – невозмутимо ответил Малиновский. – Но готов, как говорится, встать на путь исправления…

Карацупа пристально посмотрел на Малиновского. После чего подозвал официанта и распорядился:

– Еще бутылочку! Теперь за мой счет…

И сунул футляр в портфель.

В суде Малиновский блистал. Настоял на приглашении земляков, однополчан и сослуживцев обвиняемого. Виртуозно их расспрашивал. Оглашал служебные и производственные характеристики. Демонстрировал архивные справки. Все это время Каплун, сокрушенно качая головой и беспомощно щурясь, демонстрировал искреннее раскаяние.

Когда наступил соответствующий момент, Малиновский обратился к суду:

– Товарищ судья! Товарищи народные заседатели! Что уж тут говорить, мой подзащитный действительно совершил преступление! И я не сомневаюсь, что вы определите ему справедливое – подчеркиваю, справедливое! – наказание. Но перед тем, как будет вынесен приговор, я хочу задать вам несколько вопросов.

Народные заседатели переглянулись. Карацупа кивнул.

– Ответьте, пожалуйста, – продолжал Малиновский, – не заслуживает ли снисхождения человек, который всю сознательную жизнь боролся за счастье трудового народа? Человек, который в свое время решительно порвал с затхлыми традициями своей религиозной семьи и безоговорочно поддержал революцию! Позволительно ли сурово наказать того, кто героически проливал кровь в Гражданскую? Самоотверженно трудился в годы коллективизации! Доблестно воевал в Великую Отечественную! Вывел в передовики отстающий колхоз…

– Товарищ адвокат! – не выдержал прокурор. – Вас послушать, так гражданина Каплуна не судить нужно, а к ордену представить!

Малиновский уважительно посмотрел на прокурора и ответил:

– Вы абсолютно правы, товарищ прокурор. Родина уже отметила моего подзащитного правительственными наградами – как боевыми, так и трудовыми. Не говоря уже о многочисленных почетных грамотах и благодарностях от республиканского, областного и районного руководства. Список прилагается, страница девятая… – после чего обратил смиренный взгляд в сторону судьи и спросил: – Товарищ судья, могу ли я задать несколько вопросов моему подзащитному?

Карацупа опять кивнул.

– Гражданин Каплун, – повернулся адвокат к Каплуну, – пожалуйста, объясните суду еще раз, почему помидоры были отправлены не на консервный завод, как обычно, а в Москву?

Каплун, демонстрируя полную готовность к сотрудничеству, подался вперед, энергично потер глаза, драматично вздохнул и сообщил:

– Жалко было качественный товар на томатную пасту пускать! Да и московских товарищей хотелось порадовать! Москва, как говорится, столица нашей великой Родины! Как учит нас товарищ Сталин…

– Понятно, спасибо! – остановил его Малиновский. – Второй вопрос. Вы знали, что цена на товар завышена в десять раз?

На лице Каплуна отразилась крайняя степень изумления. Мол, как вам такое в голову могло прийти?

– Конечно, нет! – засуетился он. – Это досадное недоразумение! Случайно один ноль в накладной приписали. У бухгалтера рука дрогнула, а я…

– Ясно, спасибо, – прервал его Малиновский. – Еще вопрос: почему вы все время щуритесь?

– Зрение плохое, – вздохнул Каплун и стал тереть глаза с уже совершенно невообразимым усердием.

– Тогда почему же вы без очков? – строгим учительским тоном спросил Малиновский.

– Некогда было заказать. Работа, как говорится…

– А если бы вы вовремя купили очки, то не проглядели бы досадной описки?

– Ни в коем случае! – с жаром ответил Каплун.

Малиновский повернулся в сторону судьи и заседателей и деловито сообщил:

– Справка от окулиста представлена суду, страница двенадцатая. – И добавил: – Вопросов к подзащитному больше не имею.

После чего отпил воды из стакана, поправил галстук и, придав всему своему виду строгость и значительность, заключил:

– Прошу суд принять во внимание героическое прошлое моего подзащитного, а также учесть состояние его здоровья. При вынесении приговора прошу проявить гуманность: не лишать гражданина Каплуна свободы и ограничиться условным наказанием! Большое спасибо, товарищи!

Через полчаса судья огласил приговор: три года условно. Каплуна отпустили в зале суда.

Глава 14. Косточки

Пока Исаак Каплун с риском для жизни обеспечивал материальное благополучие семьи, а потом боролся за свободу, в жизни Лейба и Ривы происходили не менее драматичные события.

Вскоре после денежной реформы скончались Ривины родители. Ушли быстро, друг за другом, будто сговорились. Вначале умерла мама, а всего через полтора месяца не стало и отца. Ничем особенно не болели, просто, как сказал перед смертью Ривин папа, устали жить. Уж больно много тревог пришлось на их век.

В дни траура в дом Ривиных родителей приходили люди. Мужчины молились. Женщины собирались в кухне. Тихо, вполголоса беседовали, вспоминали усопших. Соседка Фаня говорила:

– Достойную жизнь прожили…

– Да… – соглашалась библиотекарь Рита Марковна. – Как Лев Николаевич и Софья Андреевна.

– При этом тоже никогда не ругались! – не скрывая зависти, добавляла другая соседка – тетя Песя. Когда она скандалила со своим мужем, слышало полместечка.

Рае тоже хотелось участвовать во взрослых разговорах. Однажды сказала:

– Сколько их помню, все детям, все детям…

Дни траура, как известно, нужны близким покойных. Чтоб смириться с утратой, легче пережить горе. Но после завершения шивы Риве легче не стало. Она по-прежнему сильно горевала. Не могла ни спать, ни есть. Постоянно плакала. Бесконечно перебирала и складывала родительские вещи. Понимая, как Риве тяжело, Лейб и дети ее поддерживали. Ни на минуту не оставляли одну. Старались не огорчать, взяли на себя часть домашних дел. Ну и, конечно, находили какие-то слова поддержки и сочувствия.

– Земля им пухом! – часто произносил Лейб, участливо приобнимая жену. – Они были хорошие люди…

– Да… – соглашался Сема. И, поглядывая на подаренные дедом часы, добавлял: – Время лечит…

– Как говорится, все там будем… – с недетским глубокомыслием произносила Рая.

Риве от всех этих разговоров легче не становилось. Что бы ни говорили близкие, она никак не могла примириться с мыслью, что родителей больше нет. Ей чудились их голоса, они приходили к ней в ее беспокойных снах. Иногда ей казалось, что она видит их на улице, на базаре. Вон на той женщине такой же платок, какой был у мамы. А вот тот старик со спины похож на отца, у него такое же черное пальто с каракулевым воротником… На фоне стресса Рива стала испытывать физические страдания: потемнела лицом, сильно похудела, страдала приступами мигрени. Но никакая физическая боль не могла сравниться со страхом, что подобное состояние никогда не закончится и скорбь будет бесконечной. Каждый вечер она засыпала с мыслью, что время – никакой не лекарь и ей уже никогда не вернуться к прежней жизни. И каждое утро было похоже на предыдущее – едва она просыпалась, скорбь наваливалась на нее всей своей холодной свинцовой тяжестью и придавливала к мокрой от ночных слез подушке.

Но минуло пара месяцев, и, как всегда бывает в подобных ситуациях, произошел перелом. Однажды Рива проснулась среди ночи с новой и непривычной мыслью: она знает, как прекратить мучения – нужно сменить обстановку, уехать. Причем куда-нибудь, где ничего не будет напоминать о родителях. Эта мысль показалась ей настолько странной и даже пугающей, что Рива обругала себя за предательское малодушие, решила выбросить подобные глупости из головы и уснула.

Но спустя несколько дней мысль вернулась, а через короткое время уже стала навязчивой. Никакое это не предательство, говорила себе Рива. Ничего не мешает хранить память на расстоянии, вспоминать папу и маму, когда захочется. Произносить «Изкор»[44]44
  Поминальная молитва.


[Закрыть] в дни памяти, приезжать на кладбище. Мало ли способов отдать долг памяти! Но ходить по улицам, где прошло детство, проходить мимо родительского дома, делать скорбное лицо, сталкиваясь с сочувствующими взглядами соседей и родственников… Нет, она больше не может! И в то же время она задавала себе вопросы: «Что скажут дети? Лейб? Что подумают родственники и соседи?» И тут же находились ответы: родственникам она все объяснит. Соседи? Им до нее дела нет. Что же касается Лейба, то она думает, что он может где угодно работать. Дети? Детям только лучше будет. Не век же им в местечке жить… Со временем вопросов и ответов становилось все больше и больше. Постепенно они превращались в длинные изнурительные внутренние диалоги. В какой-то момент они стали настолько утомительными, что Рива решила: она больше не может держать всё в себе и готова поговорить с Лейбом.

Но не успела. Ибо вскоре произошла история, которая отвлекла от непростых размышлений не только Риву, но и вообще заставила не на шутку поволноваться всю семью. Случилось это примерно на третий или четвертый месяц траура. За несколько дней до того, как все произошло, Лейб сообщил Риве, что в ближайшую пятницу хочет пригласить домой несколько важных районных начальников. В Доме культуры будет партхозактив, а после они зайдут выпить по стаканчику. Кроме того что Лейбу хотелось в неформальной обстановке пообщаться с так называемыми партнерами, он предполагал немного отвлечь Риву от грустных мыслей.

– Ой! – покачала головой Рива. – Разве мне сейчас до гостей…

Лейб понимающе кивнул, но сказал, что это важно. Будут секретарь райкома, начальник сельхозуправления, прокурор, начальник милиции. Словом, все, с кем у него дела.

На Ривином лице появилось выражение брезгливости. Ей всегда были омерзительны все эти двуличные, чванливые, алчные люди. Более того, она даже никогда этого не скрывала. Вот, например, пару недель назад произошел случай. В базарный день, когда райкомовская машина на полной скорости въехала в лужу и облила всех грязью, Рива не удержалась и выругалась вдогонку: «Та шоб вы вси повыздыхалы!»[45]45
  Да чтоб вы все подохли! (укр.)


[Закрыть] Униженно утираясь, испуганные люди тогда поглядывали на Риву и опасливо качали головами. И вот теперь она должна принимать этих мерзавцев у себя дома! Большую честь ей оказали! Спасибо! Рива уже приготовилась высказать все это Лейбу, но, увидев его виноватый взгляд, передумала. Решила, раз надо, значит, надо, что тут обсуждать…

В назначенный день, в пятницу, ближе к вечеру, Лейб пришел домой в компании районных начальников. Причем на час раньше, чем Рива ожидала. У нее еще стол не накрыт, даже картошку варить не ставила… Перебрав в уме все мыслимые и немыслимые ругательства, Рива нашла силы не взорваться от негодования. Более того, улыбнулась и сказала, что, пока она собирает на стол, гости могут посидеть в саду, под грушей, выпить по рюмочке. У нее как раз наливка готова, с прошлого года настоялась. Есть сливовая, есть вишневая…

– Нэ жинка в тэбэ, а золото![46]46
  Не жена у тебя, а золото (укр.).


[Закрыть] – произнес похожий на борова секретарь райкома.

– А то ж! – согласился Гройсман, улыбаясь.

– Так обе ж и попробуем! – распорядился прокурор и сглотнул слюну.

Через пару минут Рива принесла в сад две банки с наливкой и стаканы. Пожелала дорогим гостям приятного аппетита и ушла в дом. Пока готовила и накрывала на стол, слышала доносившиеся с улицы оживленные голоса и звон стаканов.

Когда пришло время позвать гостей в дом, Рива отметила, что в саду как-то странно тихо. И только она подумала, к чему бы это, как в дом с выражением ужаса на лице вбежал Гройсман. Не в силах произнести ни слова, он жестом позвал Риву за собой.

В саду им открылась страшная картина. Бледный, как бумага, бездыханный секретарь райкома лежал на траве. Прокурор с лицом цвета вареной свеклы дрожащими руками пытался расстегнуть пуговицу на тугом воротнике. Начальника сельхозуправления сотрясали рвотные спазмы. Беспомощный милиционер, привалившись к груше, издавал стоны и хрипы. У всех были выпученные глаза и синие круги вокруг рта. На столе стояла пустая банка из-под сливовой наливки. Под столом валялась вторая банка. Из нее высыпались на траву перебродившие темные вишни. Расталкивая друг друга, их оживленно склевывали суетливые беспокойные куры.

Рива охнула. В голове ее пронеслась мысль, столь же простая, сколь чудовищная. Все это выглядит так, будто они с Лейбом только что отравили половину районного начальства. Если случится страшное, их обвинят во вредительстве, диверсии, убийстве. Кстати, среди тех, кто тогда был на базаре, быстро найдутся свидетели. С готовностью подтвердят, что слышали ее угрозы. Господи! Что же делать?!

– Рива!.. – слабым голосом произнес Лейб и взглядом показал под стол.

Там одна за другой, как подкошенные, валились на траву куры. Задрав вверх желтые измазанные пометом трехпалые ноги, они двигали клювами и выкатывали глаза.

Тут Рива все поняла. «Наливка! Косточки!» – выстрелила в ее голове мысль. Она слышала, что такое бывает, если их много съесть или выпить. Рива посмотрела на Лейба. В ее взгляде был ужас.

– Я только полтора стаканчика выпил… – пробормотал Лейб. – А они как набросились! Раз – и банки нема, раз – и второй нема. Як скаженные![47]47
  Как сумасшедшие (укр.).


[Закрыть] «А косточками, – говорят, – закусывать будем…» Что делать, Ривэле? Что нам делать?! Может, доктора позвать?

– Воду! – выкрикнула Рива в отчаянии. – Воду неси!

Пока Лейб бегал к колодцу и обратно, Рива пыталась реанимировать гостей. Дула на них, била по лицу, трясла за грудки. Расстегнула прокурору воротник. Пыталась поднять и усадить партсекретаря. Уложить на бок, чтоб не подавился рвотой, начальника сельхозуправления. Когда Лейб вернулся, Рива выхватила из его рук ведро и стала плескать водой на начальников. Но и это не помогало. Те лишь хрипели, стонали и, как подкошенные, валились с ног.

Тогда Рива ухватила ведро за ручку и за основание и стала прикидывать, на кого бы его опрокинуть. Выбор пал на секретаря. Захлебнувшись ледяной колодезной водой, тот неожиданно пришел в себя и захрипел. Рива потянулась ко второму ведру, но увидела, что Лейб удивленно смотрит куда-то мимо, под стол. Следуя за его взглядом, она посмотрела туда же. И увидела удивительное. Куры, еще минуту назад готовые отдать Богу свою птичью душу, поочередно вставали на ноги, энергично отряхивались и нетвердой походкой разбредались по саду.

– Оживают? – неуверенно выговорил Лейб. – Может, и эти…

– Хорошо бы… – пробормотала Рива. – Иначе наши дети сиротами останутся…

Лейб поднял второе ведро и приготовился вылить его на начальника сельхозуправления. Но тот неожиданно выставил вперед руку и жестом его остановил. Взгляд его в какое-то мгновение сделался осмысленным. Утерев с лица остатки рвоты, он огляделся и, будто прогоняя сон, стал трясти головой. В это время мокрый с ног до головы секретарь райкома икнул и, держась за скамейку, неуверенно встал. Прокурор с широко раскрытыми глазами хлопал себя по щекам и приговаривал: «Отставить!» Начальник милиции стоял на четвереньках, мотал головой и мычал.

Еще через десять минут гости окончательно пришли в себя. Мокрые, грязные, напуганные, они сидели за столом и в недоумении поглядывали друг на друга и на взволнованных хозяев.

Лейб обходил гостей, осторожно их трогал и спрашивал:

– Как вы, Микола Петрович? А вы, Валентин Иванович? Шо-то сердце прихватило, да? Погода сегодня… Душновато немножко, да?..

Окончательно сообразив, что угроза миновала и гостям больше ничего не грозит, Рива неожиданно подумала, что больше не испытывает к ним былой неприязни. Больше того, она даже готова их вынести еще какое-то время. Тем более что картошка уже должна была свариться…

Но до самогона в тот вечер дело не дошло. К еде тоже никто не притронулся. Окончательно придя в себя, гости разошлись. Никто из них так и не понял, что же случилось, почему вдруг на всех так странно подействовала простая наливка. Вроде крепкие хлопцы, могут, как говорится, принять на грудь… Но выяснять и разбираться они не стали. Во-первых, друг перед другом было немного стыдно, а во-вторых, могли возникнуть вопросы, что это их, начальников, связывает с простым заготовителем Гройсманом. Уж не темные ли делишки?

Выпроводив гостей, Рива и Лейб все прибрали. Вернувшиеся домой Сема и Рая получили роскошный ужин. В недоумении спрашивали родителей, что сегодня за праздник. Рива и Лейб ничего рассказывать не стали. Когда дети ушли спать, Рива велела Лейбу поднять из подвала оставшиеся банки с наливкой и вылить их в канаву. Что Лейб не без сожаления и сделал.

Когда все было окончательно закончено, Лейб сел напротив жены и сказал:

– Как я теперь с ними буду работать?

Рива подумала: «Самое время поговорить!» Но Лейб ее опередил:

– Слушай, Ривэле, я вот подумал, может, нам уехать?

Рива даже не удивилась. Лишь подняла на мужа взгляд и сказала:

– Может, ты и прав… Обсудим.