Текст книги "Райгород"

Глава 15. Блудный сын

С момента денежной реформы прошло почти два года. Не всякий, потеряв в один день девяносто процентов сбережений, сохранит присутствие духа (деньги, как мы помним, Гройсман хранил дома наличными). Но Лейб справился. Погоревав неделю, с удвоенной силой взялся за восстановление накоплений. Наряду с обычными сделками даже вынашивал план крупного гешефта – покупки партии силикатного кирпича с целью перепродажи какому-то знакомому бригадиру-шабашнику. Но случай с недоотравленными начальниками заставил его поубавить коммерческий задор. Тем более что никто не мог предсказать, как начальники себя поведут, не донесут ли. Поэтому на несколько месяцев Лейб затаился, был тише воды и ниже травы.

Когда наконец стало понятно, что неприятности миновали, Гройсман решил вернуться к прежним планам. Но реализовать их опять не удалось. Потому что деньги, предназначенные для покупки кирпича, ушли на выкуп за сына. Нет, Сему не похищали и выкупа не требовали. Более того, Сема даже не сразу узнал, что свобода, которую он по собственной глупости потерял, а потом неожиданно быстро обрел, стоила отцу значительных сбережений. Не говоря уже о паре морщин и дюжине седых волос…

Произошло же следующее.

С трудом кончив школу, Сема по причине плоскостопия был признан негодным для военной службы (за это Гройсман тоже заплатил, но сравнительно немного) и по настоянию отца отправился учиться в Ленинград. Гройсман нашел там блат, и Сема поступил в техникум советской торговли.

Провожая сына на вокзале, Гройсман сказал:

– Я в твои годы уже зарабатывал, лавку держал. Пора и тебе быть взрослым…

Наставления отца Сема понял буквально. Оказавшись в большом городе без родительского присмотра и не стесненный в средствах, он и стал вести себя по-взрослому. Предавался всем доступным порокам, включая вино, карты и связи с непритязательными женщинами. Последних, кстати, в послевоенные годы было немало.

Одна из таких дам оказалась дальновидной и коварной. Звали ее Евдокия. Она была старше Семы на четырнадцать лет. Воспитывала двоих детей от разных мужей. Работала продавщицей в овощном магазине. Последнее обстоятельство почему-то представлялось Семе важным – прослеживалась связь с семейной традицией. Евдокия интересничала с Семой сверх всякой меры, но до постели не допускала. Через полгода, томимый безудержной похотью, юноша был готов на все. Наутро, после того как крепость пала, он сделал Дусе предложение.

Расписали их через неделю. Опасаясь последствий, семью Сема не уведомил.

Родители могли бы еще долго пребывать в неведении, но сын выдал себя сам. В письмах домой стал жаловаться на нехватку денег и просил присылать ему побольше. Отец вначале не придавал этому значения: город большой, всё дорого, мальчик учится, он не должен голодать. Но постепенно просьбы поступали чаще, а денег Сема просил больше. Причины фигурировали разнообразные: не хватает на еду, на учебники, похолодало, и требуется еще одно одеяло… Еще он записался в кружок краснодеревщиков, нужно приобрести инструменты. Опять подорожали учебники… В какой-то момент Гройсман задался вопросом: что происходит? А когда сын написал, что «дал тут одному взаймы, а тот не возвращает», Лейб понял: что-то тут не так. Хотел съездить к сыну, но не отпускали дела. Тогда он написал ленинградскому знакомому, попросил его навестить Сему, узнать, все ли у того хорошо.

Знакомый навестил. Выяснил, что Семен уже два месяца в общежитии не живет. Соседи сообщили, что Семен женился и вроде бы переехал к жене. Кто жена, никто точно не знает, какая-то не то Дуся, не то Муся. Куда именно переехал, тоже неизвестно, но вроде бы куда-то под Колпино. Что же касается учебы, то техникум он, кажется, бросил. Или перевелся на заочное отделение.

Когда пришло письмо с отчетом, в семье поднялся переполох. Причем реакция была столь же бурной, сколь разнообразной.

– Женился… – томно произносила Рая. И тут же спрашивала: – Мам, можно я тоже куда-нибудь поеду учиться?

Слыша такое от дочери, Рива взрывалась, даже позволяла себе ругательства. И тут же, представляя, что именно сейчас, в настоящий момент, происходит с ее Семой, заливалась слезами. Когда ее пытались успокаивать, намекала, что, если сына не вернут, она с собой что-нибудь сделает.

Родственники сочувственно цокали языками. Соседи день и ночь обсуждали новость и деликатно интересовались деталями.

Гройсман трое суток раздраженно молчал. На четвертый день, утром, надел костюм и, никому ничего не объясняя, уехал.

Через три дня вернулся с сыном.

Увидев их на пороге, Рая разочарованно вздохнула. Рива опять разрыдалась, теперь уже от счастья.

Через полчаса, неизвестно как прознав о случившемся, в доме Гройсмана собрались люди. Соседи в недоумении переглядывались. Родственники опять цокали языками и одобрительно кивали. Когда в комнате уже негде было даже стоять, собравшиеся потребовали подробностей.

– Я, – начал Гройсман, – дал этой, как ее, Мусе…

– Дусе! – поправил Сема.

– Короче, я дал этой шиксе[48]48
  Нееврейка (идиш).


[Закрыть] денег, сказал ей: «Гэй гезинтэрэйт!» – и забрал Сему!

Женщины ахнули. Мужчины расхохотались. Сема с лицом цвета спелой редиски смотрел в пол и громко сопел. Неожиданно пробурчал:

– Она меня любит… Мне нужно к сессии готовиться!

– Все, уже отучился! – раздраженно заметил Гройсман и дал сыну подзатыльник.

Рива внесла компот. Следом появилась Рая с чашками и домашним печеньем. Сема оживился и потянулся за угощением.

– Руки прими! – осадил его отец. После чего раздраженно добавил: – И вообще, гэй а вэк![49]49
  Иди отсюда (идиш).


[Закрыть]

Сема испуганно вжал голову в плечи и обиженно спросил:

– Уже и перекусить нельзя?

– Можно! – взорвался Гройсман. – Иди перекуси пару гвоздей в сарае! – Потом перевел дыхание, мрачно оглядел присутствующих и спросил: – Еще вопросы есть? Нет? Можете расходиться!

Так Рива вернула сына, сын обрел свободу, а Гройсман потерял оставшуюся часть сбережений.

История с Семиной женитьбой стала последней каплей в череде событий, которые подтолкнули Гройсманов к переезду. Лейб и Рива все обсудили и решили, что это пойдет на пользу всем. Но главным образом детям. Заключили, что в селе, даже если это родной и любимый Райгород, и он теперь называется райцентром, больше делать нечего.

Нужно переезжать в город. В какой? Хорошо бы, конечно, в Одессу или в Харьков. Может быть, даже в Киев! Но, во-первых, далековато, а во-вторых, у них сейчас не то материальное положение. Остается Винница. Тоже областной центр. Там есть родственники, знакомые, работу легче найти. Вот, например, Бреслер, заготовитель, тоже несколько месяцев назад переехал, быстро работу нашел, неплохо устроился. А самое главное, в Виннице есть где учиться. Да и женихов с невестами там хватает.

Конечно, Лейб и Рива будут скучать по Райгороду. Вся жизнь здесь прошла. Но они могут приезжать, наведываться так часто, как им захочется. Слава Богу, недалеко, всего полтора часа на автобусе.

Через неделю Гройсман первый раз в жизни взял на работе отпуск и уехал в Винницу. Сказал, на разведку. Вернувшись, сообщил жене, что все хорошо! Он нашел там для себя работу, для Раи школу, а для Семы техникум.

– А для меня? – осторожно спросила Рива.

– Тебе, душа моя, я купил дом! – ответил Гройсман.

Часть вторая

В тихом маленьком Райгороде время тянулось медленно. Зимой там пахло мокрым снегом, углем и печным дымом. Летом – скошенной травой, смородиновым листом и вишневым вареньем. И круглый год – чесноком, сеном и базаром.

Широкий, на две телеги, шлях пересекал пыльную площадь, где церковь, костел и синагога соседствовали с райкомом партии, отделением милиции и Домом культуры имени XVII партсъезда. От площади шлях уходил вниз, к старому деревянному мосту. Под ним, вся в ивах и камышах, меланхолично скучала тихая речка. На правом ее берегу, на холме, было старое еврейское кладбище. Там среди густой травы виднелись траченные временем каменные надгробия с выбитыми еще в старину именами покойников и эпитафиями – краткими, как стихи Торы, и мудрыми, как главы из трактата «Авот»[50]50
  Букв: «Отцы» (иврит). Последний трактат четвертого раздела «Незикин» («Ущербы»); сборник изречений и афоризмов религиозно-нравственного содержания.


[Закрыть].

По кривым улицам и узким переулкам, нехотя уступая дорогу редким пешеходам, пробегали пугливые трепетные куры. Пугая босоногих детей, наворовавших в чужих садах твердых, как камень, и кислых, как уксус, яблок, дорогу переходили злобные гуси. На площади перед баней широко разлилась никогда не высыхающая лужа. Летом, нежась и похрюкивая, в ней отдыхал хряк по имени Мавр.

Среди густых садов и тучных огородов стояли мазанные глиной и беленные известью дома с балконами-галереями, которые когда-то использовались как шалаши в дни праздника Суккот[51]51
  Один из главных еврейских праздников. Галереи заменяли шалаши (сукки), в которых, согласно традиции, евреи должны находиться в течение семи дней празднования.


[Закрыть]. Люди в этих домах засыпали под шелест акаций, видели цветные сны и просыпались на рассвете с криками петухов.

Хорошо было в маленьком тихом Райгороде…

В Виннице тоже было хорошо. Шумно, грязно, оживленно.

Как в любом приличном городе, здесь даже имелись здания с колоннами: обком партии, музыкально-драматический театр и железнодорожный вокзал. Мощенные брусчаткой улицы после войны закатали в асфальт. Взорванный отступающими немцами мост через Южный Буг восстанавливать не стали и рядом построили новый – широкий, с удобными тротуарами, узорчатыми чугунными перилами и элегантными электрическими фонарями.

По выходным в городском саду играл духовой оркестр. Нарядные граждане в двубортных костюмах и галстуках, а также гражданки в креп-жоржетовых платьях «с плечиками» танцевали вальс под «Амурские волны» и фокстрот «Рио-Рита». Другие горожане гуляли под липами, пили пиво и ситро, катались на карусели и стреляли в тире. Дети толпились у киоска «Мороженое», выбирая между сливочным в вафельном стаканчике, фирменным пломбиром или эскимо на палочке.

В центральном лектории, расположенном в бывшем доминиканском соборе XVII века, читали популярные лекции «О международном положении» и «Правда о сектантах». Через три дома, в кинотеатре им. Коцюбинского, бывшем «Иллюзионе», вечерами показывали трофейные кинокартины с Дугласом Фербенксом, а перед сеансами играл джаз. Под его аккомпанемент местная знаменитость мадам Чернолуцкая исполняла популярные песни типа «Виден сокол по полету». На центральной площади – им. Ленина, бывшей Соборной – стояли такси. Состоятельные граждане нанимали таксомотор, чтоб проехать четыре квартала до гарнизонного Дома офицеров, где регулярно выступали столичные знаменитости, включая скрипача Бусю Гольдштейна и оркестр Утесова под управлением самого маэстро.

Фабрики и заводы работали в две смены. Кадры для них готовили в нескольких училищах, техникумах и даже в двух институтах. Библиотек в городе было больше, чем кафе и ресторанов. В музыкально-драматическом театре им. Садовского играли представления всех жанров: от водевиля «Свадьба в Малиновке» до греческих трагедий на украинском языке. От железнодорожного вокзала до областной психбольницы, расположенной в бывшей усадьбе графа Потоцкого, ходил трамвай. Одна из остановок в центре города называлась «Гостиница “Украина”, бывший “Савой”». Шестиэтажный роскошный «Савой» открыли в 1913 году. После войны от его блеска осталась только богато декорированная парикмахерская и электрический лифт. Швейцар с экзотическим именем Василий Карлович Монако с гордостью говорил посетителям: «Лифт не ремонтировали с открытия, а работает как часы!» – «Не как часы, а как лифт!» – всякий раз поправлял его мужской мастер Купершмидт, правя на кожаном ремне свой неизменный «Золлинген». И раскатисто хохотал собственной шутке.

В городских кафе и ресторанах можно было не только выпить и поесть, но и потанцевать. На каждом углу работали промтоварные и продовольственные магазины. И, разумеется, в городе был базар. Даже два: огромный «Колхозный рынок» и «Урожай».

Именно здесь, между кинотеатром, городским садом и центральным базаром, на улице Пушкина, круто поднимающейся от Южного Буга к центру города, Гройсман и купил дом. Точнее, четверть дома.

В прежние времена весь дом принадлежал одному хозяину – попу православного прихода отцу Милентию. После революции батюшку расстреляли, его многочисленную семью сослали в Сибирь, а дом разделили на четыре квартиры. В одну из них – с тремя комнатами, крохотной, без окна, выгороженной кухней и туалетом за фанерной перегородкой – и вселились Гройсманы.

Глава 1. Соседи

На второй день они познакомились с соседями. Первыми пришли Бронзовицеры из первой квартиры: высокий, худой и, несмотря на молодость, абсолютно седой Борис и его жена, маленькая полненькая брюнетка по имени Роза. С первого взгляда было понятно, что эти люди счастливы.

Борис прошел все войну. Чудом избежав ранений, даже легких, вернулся в родной Мелитополь. Думал, обрадует семью. Но узнал, что родители и сестры погибли в гетто.

Вместо радости пришлось делить горе. Он разделил его с бутылкой. Пил так, что не смог найти работу. Перебивался случайными заработками. Однажды, оказавшись с какой-то оказией в Виннице, попал в вытрезвитель. Там познакомился с медсестрой Розой. Она его пожалела. Они полюбили друг друга. Роза сказала: «Бросишь пить, поженимся». Он бросил. Розины родители купили им маленькую квартирку. Полгода назад у них родился сын Аркаша.

Гости принесли угощение – ведро яблок.

– Бронзовицер, историк, – улыбаясь, представился Борис. – А это моя жена Роза, медработник. А Аркаша не пришел. Не умеет еще…

– Мы животиком мучаемся, – доверительно сообщила Роза, – покушаем, а покакать не можем. А если не покакаем, то покушать не можем…

– Розочка… – укоризненно сказал Борис.

– А что я такого сказала? – удивилась Роза. – У людей тоже есть дети. Правильно?

– Есть! – согласился Гройсман. – Кушают, не сглазить бы, хорошо.

– Так вы медик? – уважительно спросила Рива.

– Медсестра, – уточнила Роза, – а Боря… Он вообще-то не историк, а портной. Недавно выучился. Но в свободное время книжку пишет. Историческую…

– Называется «Знаменитые евреи Украины», – пояснил Бронзовицер. – А вы, значит, в Винницу переехали… С откуда?

– С Райгорода! – хором ответили Лейб и Рива.

– А! Знаю! – обрадовался Борис. – Это под Полтавой. Еще Пушкин писал…

– Не Пушкин, а Гоголь, – поправила мужа Роза, – и не Райгород, а Миргород! Писатель ты мой…

Рива пригласила гостей к столу. Пили чай. Бронзовицеры рассказывали про винницкую жизнь, расспрашивали про Райгород. Интересовались, почему Гройсманы переехали.

– Ради детей, – не вдаваясь в подробности, – ответила Рива. – Есть где учиться и вообще…

– Ну и правильно сделали! – быстро согласилась Роза. – Тут еще снабжение неплохое, базар богатый…

– И клиенты, не сглазить бы, есть, – добавил Борис. – У меня пол-улицы шьется.

Помолчали.

Борис неожиданно спросил:

– Никифор Карлович не заходил еще? Из второй квартиры. А Иван из третьей?

Лейб с Ривой переглянулись и покачали головами.

– Ну-ну… – многозначительно сказала Роза.

Потом Бронзовицеры опять расспрашивали про Райгород. Борис поинтересовался, много ли там евреев. Услышав, что почти все, уточнил, есть ли среди них знаменитые.

– Может, и вы знаменитый? – оживился он, обращаясь к Гройсману. – Я бы и про вас написал.

Лейб испуганно замахал руками.

– Ну, как хотите. Но если вам костюм пошить или пальто, вы не стесняйтесь! Сделаем высший класс!

– Это он так клиентов заманивает, – склонившись к Риве, доверительно прошептала Роза. – Обещает про них в книжке написать, а потом предлагает костюм сшить.

– А если укол нужно будет поставить или банки, вы к Розочке обращайтесь! – улыбаясь, продолжил Борис.

Послышался детский плач. Бронзовицеры засобирались. Уходя, взяли обещание, что новые соседи вскорости нанесут им ответный визит.

Едва за ними закрылась дверь, пришли Стрельцовы из второй квартиры. Люди в возрасте, серьезные, благообразные. Оба в очках. До войны они жили в Москве. Никифор Карлович был директором школы-интерната, Луиза Дмитриевна там же преподавала русский язык и литературу. Воспитывали позднего ребенка, сына. Когда началась война, их восемнадцатилетний мальчик добровольцем ушел на фронт. Они же со своим интернатом отправились в эвакуацию в Ташкент. Там же в 1944 году получили похоронку. В ней сообщалось, что их сын Степан «в бою за социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив героизм и мужество, погиб смертью храбрых 19 марта 1944 г. Похоронен в г. Виннице, Украинской ССР». Стрельцовы едва не лишились рассудка. После окончания войны решили в Москву не возвращаться, слишком тяжело было. Оформив пенсию, переехали в Винницу. Решили, что будут ухаживать за братской могилой, где похоронили их сына.

Проходить внутрь Стрельцовы отказались. Поправив очки, Никифор Карлович опасливо заглянул в квартиру и спросил:

– У вас нет собаки?

– Или кота? – добавила Луиза Дмитриевна, кутаясь в шаль.

– Нет, а шо? – ответила Рива и растерянно посмотрела на мужа.

– Никифор Карлович собак не выносит, а у меня на котов идиосинкразия…

– Шо у вас? – не понял Гройсман.

Луиза Дмитриевна посмотрела на мужа. Взгляд ее говорил: «Я больше не выдержу это местное невежество…» Рива предложила гостям чаю. Те отказались. Продолжали стоять на пороге. Никифор Карлович, болезненно морщась, спросил:

– А дети маленькие у вас есть?

– Маленьких – нет, – ответила Рива. – А шо такое?

– Почему вы все время говорите «шо»? – не сдержалась Луиза Дмитриевна. – Нужно говорить «что».

– Так мы и говорим, – не понял Гройсман. – А шо вы за детей спрашиваете?

Стрельцовы обменялись взглядами. Никифор Карлович вздохнул и пояснил:

– Вся жизнь среди детей… Хоть на пенсии отдохнуть-то можно? Дети носятся, шумят… Вон, у Бронзовицеров ребенок по ночам плачет. Никогда покоя нет!

– Мы спать не можем, – добавила Луиза Дмитриевна, – а утром, знаете, на могилу, как на работу…

Гройсманы растерялись. Рива не поняла, при чем здесь дети. Лейб хотел уточнить, о какой могиле идет речь. Уже раскрыл рот, чтоб спросить, но раздался стук и одновременно приоткрылась входная дверь.

На пороге стоял худой жилистый человек с красным обветренным лицом. На нем были калоши на босу ногу и галифе с заплатой на колене. Из-под надорванной майки выглядывала татуировка с портретом Сталина. Человек приветливо улыбнулся и спросил:

– Нови еврэи тут живуть?

– Здравствуйте, Иван, – подчеркнуто вежливо поздоровалась Луиза Дмитриевна. И, обращаясь к Гройсманам, сказала: – Это Иван. Познакомьтесь. А мы с Никифором пойдем, пожалуй.

И, аккуратно протиснувшись между стеной и Иваном, Стрельцовы вышли.

Ивана знала вся округа. Вернувшись с фронта, он обнаружил, что жена его бросила. Горевал недолго. Утешился водкой и рыбалкой. Выпивал ежедневно. И так же ежедневно рыбачил. Рыбу ловил всегда в одном и том же месте – на реке, под новым мостом. Зимой в проруби, летом – с лодки. Со временем его сутулая фигура превратилась в элемент городского пейзажа. Если водители трамваев, проезжая мост, не видели Ивана, они думали, что перепутали маршрут.

Иван мелочь выбрасывал, брал только крупную добычу – карпа или щуку. Улов на рынок не носил. Считал, что продавать рыбу – плохая примета, клева не будет. Поэтому рыбу он обменивал, чаще всего – на водку. Причем предпочитал «казенку», самогон не брал. Расчет у него был простой: одна рыба – одна бутылка. После обеда Иван всегда был пьян, весел и разговорчив.

Явившись к Гройсманам, широко улыбнулся и сказал:

– Звиняйте, хозяйка, шо по батькови нэ знаю…[52]52
  Извините, что отчества не знаю (укр.).


[Закрыть] Рыбку не хочите? Коропчика утречком взяв. За бутылку казенки отдам.

– Рива Марковна, – представилась Рива и сказала: – Ну покажи…

Так за один день Гройсманы познакомились со всеми, с кем им предстояло жить под одной крышей долгие годы.

Уладив за несколько дней хозяйственные дела, они прописались, обустроились и зажили новой городской жизнью. Гройсман стал работать в Облпотребсоюзе, в той же должности, что в Райгороде, – заготовителем. Рива вела домашнее хозяйство. Рая пошла в восьмой класс. Сема…

Глава 2. Сема самостоятельный

Быстро оценив открывающиеся в городе перспективы, Сема заявил, что устал, хочет отдохнуть…

– От чего? – не поняла мама.

– А учеба? – удивился отец.

– Не горит… – неопределенно ответил Сема. – На будущий год.

И стал активно отдыхать: ходил в парк на танцы, выпивал, играл в карты. Свел дружбу с местными хулиганами и при случае с удовольствием дрался. Отчаянно ухаживал за девушками, преимущественно нееврейками. «Своих, – объяснял он товарищам, – надо беречь! Мы на них жениться будем!»

С прогулок Сема возвращался поздно. Чаще всего навеселе. Шумно, роняя предметы в прихожей, скидывал ботинки. Затем отправлялся в кухню, где мама заботливо оставляла ему еду. Гремя посудой, ужинал. Потом отправлялся спать. Одежду он по дороге складывал на стулья или вовсе скидывал на пол. До обеда Сему не беспокоили.

По утрам, чтоб не потревожить его чуткий сон, Рива тихо собирала разбросанную одежду. Держась за сердце, вздыхала и сокрушенно качала головой. Отстирывая вымазанные губной помадой рубашки, роняла слезы в таз.

Однажды утром она вошла в Семину комнату и обнаружила в его постели девицу. Барышня крепко спала, Семы в комнате не было. Потрясенная Рива тихо прикрыла дверь и, в чем была, побежала к мужу на работу.

Гройсман отреагировал неожиданно спокойно. Спросил:

– Золото на месте? Вернись, проверь. А с Семой я поговорю, обещаю…

В тот же день Гройсман попросил сына после ужина из дома не уходить. Дочь отправил в кино, жену – проведать троюродного дядю. Семе сказал:

– Мы тут поговорим. По-мужски… Да, сынок? – И посмотрел на сына так, что у того взмокли подмышки.

Вернувшись, Рива не застала дома ни мужа, ни сына. Более того, не обнаружила в комнате обеденного стола. Встревоженная, побежала к соседям. У Стрельцовых было темно. Из открытого окна Ивановой квартиры доносился мощный храп. Рива постучала к Бронзовицерам.

– Ой, Рива Марковна! – обрадовалась Роза, открыв дверь. Она держала на руках маленького Аркашу. Поставив его на пол, сказала: – А мы уже ходим…

Рива рассеянно улыбнулась и спросила:

– Я пришла, а дома никого нет… Вы ничего не слышали?

– Ой, Рива Марковна, слышала… Лев Александрович так кричал! Я и не знала, что он такие слова знает…

– А Сема что? – заволновалась Рива.

– Сема? Ну он отвечал что-то…

– А потом? – облизнув сухие губы, спросила Рива.

– А потом какое-то время тихо было. И вдруг…

Рива схватилась за сердце.

– Я смотрю, они ваш стол несут. Надо же, думаю, куда понесли? А потом смотрю, туда, к сараям. Поставили и куда-то ушли вдвоем. Я думаю, он и сейчас там стоит…

Рива тяжело вздохнула, попрощалась и направилась к сараю. Привалившись к его стене, с проломленной столешницей и без одной ноги, стоял их старый дубовый обеденный стол.

Через пару дней Гройсман положил в карман толстый конверт с деньгами, взял с собой сына и отправился в строительный техникум, прямо к директору.

Сидя в коридоре, Сема слышал доносящиеся из кабинета обрывки разговора:

– Василь Трофимович, – горячился отец, – только вы можете! Способный мальчик… Пусть зайдет? Не надо?.. Путевка в жизнь, вы ж понимаете… Вот, я тут, так сказать…

– Понимаю, Лев Александрович… Вот сюда, в ящик положите, Лев Александрович…

Так Сема стал студентом строительного техникума.

С началом учебы его будто подменили. Он купил учебники, две толстые тетради, готовальню и даже логарифмическую линейку. Рано утром вставал по будильнику, быстро завтракал и убегал на занятия. Целый день проводил в техникуме. Вечерами занимался дома. Спать ложился не позже одиннадцати. Рая была разочарована. На ее глазах брат стремительно превращался из романтического разбойника в зануду-отличника. Зато родители были счастливы. Им казалось, что жизнь сына наконец приобретает более или менее ясные очертания.

Но вскоре произошло неизбежное. Семин интерес к учебе ослабевал и постепенно вовсе сошел на нет. Он стал пропускать лекции, не посещал семинары. На вопросы преподавателей, почему вчера пропустил занятия, делал усталое лицо и рассеянно отвечал: «А?..» Если переспрашивали, он дерзил, требовал прекратить задавать глупые вопросы. А однажды предложил двум педагогам помыть уши. Возмущенные несусветной дерзостью, те написали жалобу, причем одновременно в комитет комсомола, партком и дирекцию. В конце документа фигурировал ультиматум типа «или мы – или он». Речь зашла об отчислении.

Узнав об этом, Гройсман наорал на сына и опять пошел к директору. Разумеется, с конвертом. Директор вызвал жалобщиков и сделал им выговор. Пенял на слабую педагогическую подготовку. Аргументировал тем, что преподаватель-коммунист должен быть не только сильным «предметником», но и, как учит партия, чутким воспитателем. И если кто-то с мнением партии не согласен, то может уволиться прямо сейчас. Под натиском таких аргументов преподаватели жалобу отозвали. В итоге Сема кое-как сдал экзамены за первый курс. Оставалось пройти летнюю производственную практику.

Практика предполагала работу на строительстве коровников в колхозах области. Сема ехать отказался. Сказал, что он не для того переехал в город, чтоб в селе навоз месить. При этом предложил компромисс: если уж без этой чертовой практики никак нельзя, он готов пройти ее в городе. После краткого визита Гройсмана в дирекцию в учебной части опять утерлись и выписали Семе направление в бригаду каменщиков на строительство нового городского почтамта.

На второй день практики Семе показалось, что работы на стройке организованы неправильно. Минуя бригадира, он указал на ошибки непосредственно прорабу. Тот удивился и послал юного практиканта на три буквы. Сема вспылил и запустил в прораба теодолитом. К счастью, не попал. (Потом, кстати, они подружились, выпивали вместе.) На другой день, поспорив с кем-то на бутылку коньяка, он прямо со стройплощадки угнал автокран. Отправился на нем в магазин за портвейном. Практика для Семы закончилась до срока: напившись с рабочими, он попал в вытрезвитель. Там подрался с милицейским старшиной и сел на пятнадцать суток.

Его опять хотели отчислить. И опять вмешался отец. Директор убедил коллектив взять Семена Гройсмана на поруки. При этом отцу было сказано:

– В последний раз, Лев Александрович! При всем, как говорится, уважении…

После всех этих событий Гройсман провел ряд воспитательных мероприятий. Такой силы, что Рива боялась, как бы сын не остался инвалидом. Вероятно, мероприятия возымели действие, так как в следующие два года Сема более или менее утихомирился и даже, говорили, неплохо учился.

Второй и третий курсы прошли не то чтобы спокойно, но без особых потрясений. За это время Гройсман и директор техникума виделись так часто, что почти подружились.

Приближалась защита диплома.

За неделю до защиты выяснилось, что Семен еще не приступал к его написанию. Гройсман уже знал, что делать. Директор долго вздыхал, но решение нашел: диплом помогут написать преподаватели (кстати, те двое, которые пару лет назад писали жалобу). Что же касается защиты, то на заседание комиссии директор придет сам. Провожая Гройсмана до двери кабинета, он сказал:

– Когда все кончится, портрет вашего сына я повешу среди фотографий наших знаменитых выпускников…

Гройсман, горько усмехнувшись, отмахнулся.

В июне, когда Сема получил диплом, семья выдохнула. (Директор техникума, говорили, крепко напился.)

Но как бы там ни было, все отметили, что учеба пошла Семе на пользу. Не то чтобы он кардинально переменился, но его пороки приобрели более зрелый характер. Если раньше он пил дешевый портвейн на парковых скамейках, играл в буру за сараями и лично лез в любую драку, то к окончанию техникума предпочитал марочный коньяк в буфете гостиницы «Украина», стал завсегдатаем главной городской бильярдной, а драться и вовсе перестал. По его поручению это теперь делали первокурсники.

Произошла также метаморфоза в его отношениях с девушками. В прежние времена Сема был частым гостем в женском общежитии масложиркомбината. Ему нравились веселые и неприхотливые заводские девчата. К окончанию техникума он там появляться перестал. Общался с девушками более притязательными. При этом предпочитал барышень постарше, к тому же волевых и с твердым характером. Старшую медсестру из кожвендиспансера сменила мускулистая физкультурница из общества «Динамо». После нее была разбитная завсектором из райкома комсомола, и наконец – суровая инспектор детской комнаты милиции по имени Степанида. (Чуть ли не единственная тогда в Виннице женщина-милиционер.)

Именно с ней Сема и явился на торжественное вручение диплома и выпускной банкет. Увидев рядом с сыном даму в форме и с погонами, Рива чуть не лишилась чувств. Испугалась, что ее мальчика пришли арестовывать.

Нужно сказать, что Риве вообще вся эта свистопляска с барышнями не нравилась.

– Лейб! – говорила она. – Это плохо кончится! Вспомнишь мои слова!

– Не волнуйся, – успокаивал ее Гройсман, – он уже взрослый, и я его предупредил!

– О чем предупредил?! Что если взрослый, то можно иметь столько невест?!

– Ривэле, это не невесты, это так…

– Что значит «так»?! Где это видано, чтоб ухаживать и не жениться?! Они, конечно, шиксы и все такое, но они же девушки, они надеются…

– Я тебя прошу! Они не надеются, они развлекаются.

– Как ты сказал? Развлекаются?! – и после паузы: – Теперь мне все понятно…

– Что тебе понятно?

– Раз ты его защищаешь, значит, ты сам такой!

– Рива, как тебе не стыдно! Ты меня знаешь…

Подобные разговоры стали происходить так часто, что привели к закономерному итогу: Лейб с Ривой договорились больше не ссориться, а Семе объявили, что так дальше продолжаться не может. Поэтому мама найдет ему невесту, а папа – работу. И все! И конец! И пора взяться за ум! И сколько можно издеваться над родителями!

В ответ Сема молча пожал плечами. Его молчание мама ошибочно приняла за согласие.

Как-то раз, в воскресенье, когда вся семья собралась за завтраком, Рива как бы между делом сообщила:

– Сегодня вечером Вайнеры зайдут… – И, словно актриса, подающая пас партнеру, выразительно посмотрела на дочь.

– Это те, у которых дочка в Одессе учится? – с готовностью подхватила Рая.

– Да! Она как раз сейчас на каникулах…

Сема продолжал жевать с видом человека, которого все это не касается.

– Сема, ты слышишь? – повысила голос Рива. – Они с дочкой зайдут. Почему бы…

Сема с раздражением отложил бутерброд и сказал:

– Сегодня Вайнеры, в прошлый раз были Бройтманы, до этого Циписы со своей косой Бэлочкой! Вам самим не надоели эти еврейские штучки?! Я же сказал, что женюсь не по национальности, а по любви!

– Ты уже один раз так женился! – не скрывая раздражения, заметила Рива.

– Ошибки молодости не считаются, – примирительно ответил Сема. – С кем не бывает…

– Ни с кем не бывает! – вспылила Рива. – Если у них есть голова на плечах! А если вместо головы думать сам знаешь чем, то и получается сам знаешь что! Так ведь, Лейб?