Текст книги "Маршрутка (сборник)"

Два на три

А когда вновь наступила ночь, в очереди устроили перекличку.

Луна взошла над городом, сон спустился к праведным и грешным, к мужчинам и женщинам, к старым и молодым, все затихло под прекрасноликой луною, и даже собаки умолкли в посланной Всемогущим ночи.

Лишь у магазина № 9 «Ковры и ковровые изделия» нижнебрюхановского райторга перекликались несчастные ловцы дефицита, которых в те древние времена немало было в удивительном городе Москве, да продлится его благоденствие вовеки.

Давно это было, еще Всеведущий и Всемилостивый и не думал орошать нашу святую землю живой влагой рыночной экономики, а экономика плановая – велик Великий и таинственны тайны Его! – еще терзала мирных жителей неурожаями носков, бритвенных лезвий, постельного белья, бюстгальтеров, толстых журналов, мебельных стенок румынского производства, кассетных магнитофонов «Весна» и других вещей, необходимых смертным. Среди которых не забудем назвать ковры и ковровые изделия.

И вот собрались люди с вечера возле магазина № 9, чтобы утром, когда откроется чудесный этот магазин, быть первыми, словно коммунисты на расстрел, и купить себе ковров и ковровых изделий столько, сколько даст Непостижимый, да будет милосердие Его, в одни руки. Но проходила ночь за ночью, и прошла тысяча и одна ночь, а ковров все не было, и уж готовы были возроптать люди против Центрального и Ленинского…

Короче, хватит конопатить муму. Потому что так, через шахерезаду, можно долго тянуть резину, а дело-то простое: в 1975 году ковров было не достать, ни шерстяных производства Ленинаканского ордена Знак Почета коврового комбината, ни гэдээровских из натурального лавсана. Поэтому писались в очередь с ночи на всякий случай, а утром на грязные двери маленькой и всегда пустой торговой точки продавец приклеивал вечную надпись «Сегодня дешевых ковров не будет», и население спокойно расходилось по домам, чтобы, удачно позавтракав сосиской в целлофане, ехать на производство. А в продаже оставались исключительно недоступные в связи с заоблачными ценами чисто импортные ковры устаревшей ручной работы – голубые из догматического, будь он неладен, Китая и мелкоразноцветные из Ирана, вроде бы страдающего под игом проамериканского шахского режима. Однако за такие деньги пусть эту красоту себе на стенку шах и повесит, ковер почти как «жигули» стоит, с ума сойти.

Теперь, когда любая дрянь, даже такая, которая вообще никому не нужна, продается везде и в каких угодно количествах, когда не то что ковров хоть чем попало ешь, но и ковровых покрытий, ковролинов и всяких паласов на любой строительной ярмарке до этой матери и больше, – теперь уж нам не понять былых страстей. Как могли нормальные человеческие существа проводить ночи своей единственной и столь краткой жизни на темной и продуваемой холодным ветром улице перед паршивым помещением с зарешеченными от преступных посягательств пыльными окнами? Неужто так нужны им были тканные на железных машинах толстые пылесобирающие тряпки по триста рублей штука? Или, на худой конец, красные с черно-желтой каймой дорожки по восемьдесят рублей погонный метр, которые лежали обычно в конторских коридорах, укрытые грязными лентами сурового полотна, будучи же положенными в домашних условиях, навевали почему-то мысли о смерти и похоронах…

Значит, были нужны. Человека хрен поймешь, потребности его обширны и причудливы. А что Центральный Комитет Коммунистической Партии Советского Союза и его Ленинское Политбюро во главе с разными старыми мудаками значение этих потребностей недооценивали и потому в конце концов накрылись сами знаете чем, уже давно стало общим местом в публицистических рассуждениях на темы новейшей истории нашей страны и всего мира в целом. Вот так, товарищи. Вот так.

Ночь и тьма, и дует ветер в ночной тьме, и все мы – словно дуновение ветра, пришли и ушли. Сетовать ли человеку на участь свою, переменчивую, краткую и бесследную? Но разве не тем хороша жизнь, что уходит мгновенно, исчезает навсегда? Ночь эта сгинет в мерцанье рассветном, ветер утихнет, и только душа будет полна этой ночью и ветром, что пролетает, утихнуть спеша…

Ну ладно.

Между прочим, в очереди той и многие наши хорошие знакомые отмечались.

Например, пожалуйста: Иванов. Жил когда-то в Москве такой парень, большой умелец по лирической части – передрал, проще говоря, всю столицу и многие пригороды. Числился при этом на какой-то непыльной работе, но в основном постоянно ошивался по всяким кухням в компании лиц сомнительного морально-политического облика. Маскировал свою чисто половую неразборчивость под тягу к культуре – словом, быстрыми шагами приближался к той роковой черте, переступив которую вскоре откровенно встал на антиобщественный путь, огреб три года, вышел условно через полтора, да тут же нелепо и погиб в гостях у последней своей пассии, супруги, между прочим, большого человека: током убило, надо же! Все бывало, и карающая рука неутомимого Комитета нашей Государственной общей Безопасности иногда дотягивалась до кого следует даже в виде искрящего и пахнущего свежестью электрического разряда, это известно. Или, допустим, случайного грузовика. Или кирпича с неба. Как верно говорится в народе, тяжело пожатье каменной его десницы… Впрочем, это все произошло гораздо раньше. А сейчас Иванов, уже явившись посмертно, в качестве призрака, как это часто случается с грешниками, настигнутыми насильственной смертью, пишется за коврами. При этом он почти вслух и огульно критикует за их отсутствие существующий общественный и государственный строй, распространяя про него заведомо ложные измышления по статье, то есть скатываясь в самую примитивную и махровую антисоветчину. А чего ему бояться, покойнику? Ему и ковер нужен только для того, чтобы повесить на стену снимавшейся им при жизни (после же смерти посещаемой ночами) однокомнатной квартиры в Бабушкине и тем самым препятствовать трудящимся соседям в слышимости ими передачи «Глядя из Лондона» про так называемую оккупацию братской Чехословакии, которую передачу, товарищи, он ловит приемником «Спидола», уже купленным в другой очереди. Советским приемником, между прочим!

Или вот: Илья Павлович Кузнецов, по национальности еврей. Спрашивается, чего ему не сидится на социалистической родине, что ему на так называемую историческую приспичило? Уж, кажется, второй год в отказе, а все не угомонится никак. Взял себе в голову раздуваемый известными кругами западных доброжелателей (в кавычках) антисемитизм и вот давай настаивать на свободе передвижений и других сто лет не нужных истинному патриоту пресловутых правах человека. Тоже за ковром стоит, а зачем ему ковер, а? Не иначе как собирается взять эту доставшуюся – благодаря разумной политике цен, проводимой партией и правительством, – по дешевке материальную ценность с собой в мир корысти и индивидуализма, а там загнать за ихнюю твердую валюту. Потому что рубли-то не увезешь, доллары же (с ударением на «а», конечно) можно перед отъездом купить только в строго ограниченном количестве. Некоторые, говорят, получали разрешение, приобретали эту валюту да и оставляли всю в недоступном на протяжении предыдущей жизни магазине «Березка» – дотерпеть не могли… Но Илья Кузнецов не такой человек. Он серьезный отказник и готовится к встрече со свободой как следует, стоя ночью в очереди за выгодным советским ковром. И, скажем, заглядывая вперед, он достигнет желанных берегов – правда, без всякого ковра, но достигнет. И намучается там от души. И, весь мир обойдя подверженными варикозу вен ногами, повернет назад… Однако сейчас речь не об этом. Сейчас прохладой веет ночь, прибоем шумит очередь, сказкой мерещится ковер, и Кузнецов жаждет ковра.

Кто там еще стоит? Да хотя бы женщина Теребилко Татьяна, сама с Феодосии, а до Москвы приехала именно ж по дефицит – может, утром ковра возьмет какого-нибудь или еще что… Татьяна ничем не примечательна, кроме того, что является матерью дочки Оли, впоследствии ставшей знаменитой девушкой Олесей, носящей в наше время фамилию по бывшему мужу Грунт. Девушка Олеся в короткий срок после установления новой общественной формации покорила красотою и умом решительно всю Москву, так что и вы, конечно, ее знаете. Кто ж ее не знает, если о ней даже в журнале телепрограмм пишут как о светской девушке! Однако это все случилось в существенно более поздние времена, из-за которых в нашем рассказе возникает путаница с глагольными формами, пока же будущая мать знаменитости Татьяна Теребилко мается в ночной очереди.

Еще кто? Хорошо, возьмем этого, вам прежде не представленного, а нам очень даже близко знакомого гражданина: Хвощ Леонард Сурьянович, инакомыслящий. Все понятно? То-то же. И сделайте, пожалуйста, вид, что смотрите в другую сторону, вам такие знакомые совершенно ни к чему, вам еще до перестройки дожить надо, до первого съезда народных депутатов, тогда вы ему и аплодировать будете. А? Что вы спрашиваете? Зачем такой честный человек в ковровой очереди ночью стоит, вместо того чтобы своим благородным делом заниматься, то есть подрывать передовой общественный строй? Что ж, скажем, как оно есть на самом деле, – ему действительно ковер нужен. Потому что постоянно мерзнут ноги, застуженные в Потьме, а живет у знакомых художников в подвальной мастерской, там сырость, и без ковра плохо. Получил немного денег от подрывных издателей и сочувствующей мировой общественности да и приехал купить себе чуть-чуть комфорта, жить-то надо.

Вокруг же этих, которых мы успели назвать, кого еще только нет!.. Однако всех не перечислишь. Тем более что дело уже подошло к рассвету, потом и утро настало, появилась вышеописанная табличка на дверях, так что пора расходиться.

Тут-то началась, собственно, наша история, ради которой затевалась вся эта повесть.

– Мы так всю жизнь простоим, – пробормотал, прежде чем наладиться к метро и вроде бы ни к кому не обращаясь, покойный Иванов, – а ковры все по распределителям… Просто свинство какое-то!

На провокационные слова мертвеца те, кто их расслышал, реагировали по-разному.

Ведущий паразитический образ жизни гражданин Хвощ Л.С. отошел от греха подальше, поскольку хорошо по собственному опыту знал, чем кончаются такие разговоры с незнакомыми людьми.

Гость столицы женщина Татьяна Теребилко, напротив, придвинулась к говорившему и немедленно задала практический вопрос – мол, а где ж те распределители есть и какая там очередь, живая или по списку.

Илья Павлович Кузнецов, диссидент по пятому пункту, только улыбнулся со свойственным его народу чувством юмора, нехватка ковров в свободной продаже ему представлялась не самой большой проблемой, так как разрешения все еще не было, и он вполне мог остаться здесь с ковром навсегда, и зачем ему тогда, спрашивается, ковер…

А оказавшаяся поблизости неизвестная женщина из Средней Азии, которая до этого времени вообще не принимала никакого участия в происходившем и потому нами не была упомянута, вдруг включилась в беседу.

Она, эта женщина, была одета так, как одевались все женщины из среднеазиатских республик, приезжавшие в столицу СССР за покупками и посмотреть на московские чудеса: в домашние тапочки на босу темную ногу, в шаровары и платье из блестящего атласа (имевшего специальное название, которое мы не помним, ну и бог с ним), а поверх платья в старый мужской бостоновый пиджак без пуговиц. Пиджак этот в туалете узбекской, например, или таджикской женщины играл особое значение и имел особую роль (кажется, наоборот? ну не важно): в Москве и других лишенных крепких нравственных устоев местах его надевали для тепла и для прикалывания медали «Мать-героиня», дома же носили на голове, так что свешивавшийся рукав закрывал лицо, выполняя назначение паранджи, но в то же время не подводя мужа под партийный выговор за насаждение реакционных нравов в семье – ну пиджак и пиджак, мало ли что женщина на голове носит. И еще, возможно, стоит сообщить одну тайную подробность про наряд таких дам. Подробность состоит в том, что только нижняя, видная из-под платья часть шаровар шилась из пестрого атласа (как же он назывался?! ну не помню, и всё), а выше использовался материал типа рогожи или мешковины, удобный с гигиенической точки зрения, но очень жесткий, так что самые чувствительные части кожи подвергались серьезным испытаниям. В общем, Восток.

Однако ж мы по обыкновению отвлеклись на лишнее живописание деталей, а действие между тем продолжает развиваться.

Звали женщину, естественно, Зухрой.

Или, возможно, Зульфией.

– Такое дело, – сказала Зухра, – скидываться надо, да. Скинемся – деньги будут. Деньги будут – персидский купим. Персидский купим – улетим. Улетим, как на самолете «Ту сто четырнадцать», мне домой быстро надо, дети есть, муж есть, кормить надо. Скинемся – деньги будут. Деньги будут – персидский купим. Персидский купим – улетим, кому куда нужно, туда и улетим, да.

Нет, все же ее Зульфией звали.

Да, в конце концов, и не важно, как именно ее звали, а важно то, что, послушав восточную женщину буквально каких-нибудь пять минут, даже меньше, все эти разные и в целом разумные люди почему-то поверили ей и поступили именно в соответствии с ее предложением.

И каждый, как опять же говорит народ, думал о своем.

Почему люди вообще верят в сказки? Кто знает… Может, потому, что людям так Творец положил, а может, и сами они так себя устроили от тоски и страха. Разве и ты, наш читатель, да продлит Господь твои дни, не веришь в чудесную сказку, в которую когда-нибудь обязательно превратится жизнь? Разве клады, джинны и золотые рыбки, удачные вложения небольших денег в перспективную недвижимость и получение наследства от пока неведомых родственников по канадской линии вовсе не волнуют тебя? Так удивительно ли, что несколько человек, терзаемых желаниями и надеждами, поверили восточной сказочнице? Ей ведь и султаны верили, а уж султанам-то чего не хватало…

Призовем же милосердие Всемогущего.

Короче говоря, они объединили свои деньги и купили жутко дорогой иранский ковер два на три метра.

Равнодушный, но ловкий продавец свернул покупку в тяжеленный рулон, и мужчины понесли его в соседний двор, уже пустой после утреннего массового исхода на работу. Идущие с ковром были похожи на большую гусеницу, передвигавшуюся с удивительной для гусеницы скоростью, что заставляло почти бежать следом двух женщин.

Там, во дворе, позади серого кирпичного безоконного дома, в каких обычно живут трансформаторы, они расстелили ковер на сыроватом потрескавшемся асфальте, и все взошли на пестрый ворсистый борт.

Тут же раздался тихий ропот, перешел в рев, ковер начал выруливать на взлет, рев превратился в визг, передний край слегка задрался, замелькали по сторонам дворовые пыльные кусты, незаметно оказались внизу и стремительно уменьшавшаяся песочница, и крыша того дома, где остался проклятый магазин, и коробочки пятиэтажек…

– Наш ковер выполняет рейс по маршруту Москва – Ташкент, – начала объявлять Зульфия или Зухра, – полет проходит на высоте девять тысяч метров. Продолжительность полета…

Однако не договорила, потому что сказка есть сказка, и любой из нас присочиняет к ней свой счастливый конец.

– Внимание, всем оставаться на своих местах, – неожиданно для самого себя вдруг завопил Илья Павлович Кузнецов, и трубный глас его, перекрывая свист ветра и ковровых турбин, прогремел с небес, отчего многим оставшимся на земле показалось, что приближается невозможная по сезону гроза. – Всем стоять! Я требую немедленного изменения маршрута! Летим в аэропорт Бен-Гурион! Если мои требования не будут выполнены, я…

Он не стал продолжать фразу, потому что полностью ее не придумал, а перешел на язык понятных жестов: достал из кармана большие ножницы, завалявшиеся там после увязывания бельевой веревкой очередной порции багажа, наклонился и пощелкал лезвиями в устрашающей близости от поверхности ковра.

Все застыли, напоминая не то исполнителей немой сцены бессмертного «Ревизора», не то персонажей широко известного по репродукциям в «Огоньке» живописного полотна, мужественно опиравшихся друг на друга перед казнью. Лишь воздух пролетал навстречу небесным странникам с неприятным звуком, да время от времени лица их скрывались в рваной, влажной и душной вате встречных облаков… Между тем ковер, трепеща и слегка хлопая боковыми краями, совершал очевидный маневр – он поворачивал с юго-востока на юг.

Первым опомнился и взял себя в руки Леонард Сурьянович Хвощ, много чего испытавший в жизни.

– Успокойтесь… э-э, – тут он запнулся, поскольку не знал, как обращаться к угонщику, слово «товарищ» ему было противно по идеологическим причинам, а называть обычного отказника «милостивым государем» или даже просто «господином» представлялось нелепым стилистически, – успокойтесь, мой друг, никто не будет препятствовать вашему выбору постоянного места жительства. Однако у меня есть встречное предложение: почему бы нам всем не полететь в Хельсинки? Это столица цивилизованной страны, практически центр мирового движения в защиту прав человека. Оттуда вы сможете без всяких проблем…

Но и в небе не достиг диссидент полной свободы слова: Иванов перебил его, в то время как ковер уже дернулся и начал круто разворачиваться на северо-запад, при этом он ощутимо накренился, так что всем пришлось крепко ухватиться друг за друга, а женщины присели на корточки и тихонько застонали.

– Финны выдают! – закричал знающий загробную жизнь не понаслышке Иванов, стараясь быть услышанным сквозь полетный шум. – Выдают, сволочи, чухонцы! Боятся нас! В Стокгольм надо лететь или прямо в Англию, там не достанут! В Швеции вообще свобода…

Ковер дернулся и, подняв закрылки, перешел в нижний эшелон, одновременно доворачивая на запад.

– Достанут вас зонтиком и в Швеции, – возразил Леонард Сурьянович и устало махнул рукой. – Укол, и готово… В Хельсинки надо лететь, господа, под защиту европейских конвенций, международных амнистий и, скажу прямо, зарубежных спецслужб. Да у нас и горючего до Швеции не хватит…

Немедленно, словно подтверждая слова опытного человека, ковер дернулся, чихнул, провалился в воздушную яму и с большим трудом выровнялся. Пассажиры умолкли, с ужасом пережидая капризы техники и молясь.

– А что насчет промтоваров, – в шуршавшей воздушными потоками тишине раздался полный спокойствия голос дамы Теребилко, – в той Хельсинке лучше или же в Швеции? Вот, допустим, болоньевое пальто купить где можно? И сколько, например, стоят хорошие дамские сапоги в том же Бене Гурионе, про который вы говорили, мужчина? Лицо мне ваше знакомое, может, вы в Феодосии отдыхали?

Дать ответы на эти дурацкие вопросы никто не успел, потому что еще не умолкла неудержимая охотница за дефицитом, как слева по курсу вспух и лопнул в уже потемневшем – день прошел незаметно – небе огненный шар.

На этом мы временно оставим наших героев и спустимся на землю.

Много на земле храбрых воинов, но не было и нет храбрее, чем маршал Печко Иван Устинович, дважды Герой всего Советского Союза, да продлятся дни их обоих!

И вот сидит маршал Печко в своем бункере главного командования противовоздушной всепогодной высотной обороны всея СССР, стран Варшавского договора, развивающихся государств, идущих по социалистическому пути, народов Азии и Африки, борющихся с империализмом и неоколониализмом, и прочая, и прочая, и прочая. Страшен и прекрасен дважды герой в боевой и трудовой славе его. Золотом сияют погоны и ордена, алеют лампасы и шея, вечно зеленеет фуражка почетного пограничника, белы как снег парадные мундирные одежды, черны, как море, свежеокрашенные в парикмахерской Генштаба поседевшие в маневрах волосы. И нет никого под луною выше его по должности и званию, кроме Всевышнего и Главнокомандующего. В общем, как говорится, вечная слава героям, хотя со временем, конечно, вечная память.

И вот прибежали в бункер адъютанты, второпях докладывают о попытке нарушения госграницы путем движения летательного аппарата типа ковер предположительно иранского происхождения в направлении юго-восточных и северо-западных рубежей нашей родины, с пятерью… в смысле с пятерями… то есть с пятерьмя… в общем, 5 (пять) гражданских лиц на борту, товарищ маршал. Есть мнение специалистов, что могут быть произведены ковровые бомбардировки, товарищ маршал. О личностях пассажиров, которые являются также и экипажем, есть противоречивые данные, товарищ маршал. Не исключено, товарищ маршал, что враждебно настроенные личности, товарищ маршал. Близкие к сионистским, товарищ маршал, диссидентским, товарищ маршал, и морально разложившимся, товарищ маршал, кругам, а также мещанка-приобретательница Теребилко Т. и неизвестная женщина Зульфия (другое имя Зухра) из города Самарканд УзССР, товарищ маршал Иван Устинович!

Короче, так и доложили. В общих чертах.

Горе и несчастья, искушения и соблазны стерегут человека на пути его. Только праведникам дано пройти назначенное и достигнуть блаженства. Дорога мудрого – исполнение заветов Творца, удел храброго – твердость в деяниях. Прочие же все погибнут, и Царь Тьмы будет смеяться над участью неверных.

А что касается Печко Ивана Устиновича, то он не знал сомнений.

Родился будущий маршал и дважды герой в селе Нижнее Брюханово (в те времена оно числилось Подмосковьем, впоследствии же стало подверженным элитной застройке районом города и в этом качестве всем нам известно) в семье колхозника-бедняка. В шестнадцать лет ушел Иван на фронт, однако, учитывая внезапно обострившееся накануне отправки плоскостопие ног, командование направило его не в действующую армию, а рядовым гужевых войск в трофейную команду. В рядах этой команды дошел Ваня до Берлина, где, прямо в логове зверя, проявил находчивость и смекалку, столь свойственные русскому солдату вообще.

Дело было на окраине фашистской столицы. Трофейная команда, где служил ездовой Печко, на плечах наступающего 1-го Украинского (по другим сведениям – 2-го Белорусского) фронта ворвалась в помещение гитлеровской ювелирной лавки «Шмидт унд зоне». В лавке отряд не встретил серьезного сопротивления, поскольку старый Шмидт уже лежал на пороге с дыркой во лбу, оставленной передовыми частями армии-освободительницы, а его зоне, то есть сыновья Генрих и Вальтер как раз в это время, но в совершенно другом месте удачно сдавались капралу американской пехоты Сэмюелу Дж. Зульцбергеру. Капрал сидел на капоте полугрузового автомобиля «додж» рядом с креплением пулемета, пил, болтая ногами, консервированный помидорный сок из жестянки и, улыбаясь – отчего сияние его недавно проверенных полковым дантистом зубов сливалось с сиянием его круглого сливово-шоколадного лица – во весь рот, смотрел, как перепуганные наци складывают в аккуратную пирамиду свои мэшинганы. Сэм собирался дождаться окончания этой обязательной процедуры, сфотографироваться на фоне пленных и захваченного оружия, а затем дать крепким ботинком этим обосравшимся мальчишкам по их паршивым задницам и отправить по домам. Никакого приказа относительно сдавшихся у него не было, а возиться с ними ради собственного удовольствия он не собирался – на взятых с боями территориях его всегда больше интересовали девчонки, чем мальчишки. Впредь мы капрала Зульцбергера вспоминать никогда не будем, так что это все о нем.

А команда, где служил будущий маршал, приступила к выполнению своей боевой задачи, то есть начала осматривать помещение в поисках трофейного имущества. Осмотр, увы, ничего не дал: имущества никакого не было, поскольку золотые часы, колечки и тонкие цепочки с медальонами в виде сердечек, открывающихся для хранения маленьких фотографий и любимых волос, уже находились в карманах галифе и вещмешках-сидорах неудержимо наступающего 2-го Белорусского (или 1-го Украинского) фронта. Однополчане бойца Печко собрались было оставить стратегически несущественный объект, однако Иван в последнюю минуту задержался, обратив внимание на рассыпанные по всему полу мелкие стекляшки, на которых оскальзывались подошвами сапог его боевые друзья. Он наклонился, чтобы присмотреться, и тут счастливая солдатская звезда взошла над ним, точнее, сверкнула ему прямо в глаз голубым стекляшечным огнем. Многие другие, во всех отношениях вполне исправные воины не придали бы значения такой ерунде, а плюнули бы на фашистское стекло да и пошли бы к победе дальше. А Ваня не плюнул, напротив, принялся собирать стекляшки, которые тем временем пускали ему то в левый, то в правый глаз синие лучи, и ссыпать в пустой – Печко никогда не курил и впоследствии – кисет, подаренный незнакомой труженицей тыла по переписке…

Одним словом, за эту свою сообразительность рядовой Иван Печко был представлен к награде и вскоре получил ее – медаль «За взятие Берлина», без уточнения, что именно в Берлине он взял. И конец войны он встретил уже командиром взвода в звании старшины, совершенно на какое-то время позабыв о десятке-другом стекляшек, не поместившихся в кисет да так и завалявшихся в нагрудных карманах линялой от солдатского пота гимнастерки.

Много чего было потом в жизни заслуженного фронтовика. Училище, рота, академия, полк, еще одна академия, дивизия, округ, другой округ… И везде офицер Печко И.У. проявлял себя идейно выдержанным, политически зрелым, морально устойчивым, настойчиво овладевавшим знаниями, постоянно повышавшим свой культурный уровень, инициативным, исполнительным, скромным, выдержанным, отзывчивым и чутким. Обо всем не расскажешь, опишем только, как он получил еще две из своих неисчислимых наград – первую и вторую геройские Золотые Звезды.

История первой началась во время известной агрессии американского империализма против Кореи. Тогда, напомним, воины Народно-Освободительной Армии Китая добровольно сражались с марионеточными войсками Ли Сын Мана и их заокеанскими покровителями, а будущий (ныне покойный) вождь трудящихся всего мира и особенно Северной Кореи Ким Ир Сен имел чин обычного советского капитана. И вот как-то сидели майор Печко, служивший тогда в Дальневосточном военном округе, с капитаном Кимом, служившим там же, по ночному дежурному времени в штабе, выпивали понемногу чистый, доставшийся от летчиков спирт, закусывали доброй курятиной, подаренной благодарным местным населением, беседовали. Ну и пожаловался между двумя кружками капитан майору на недомогание: вот, смотри, Иван, видишь, как шею справа раздуло? Голову не могу держать прямо, словно страдаю детской болезнью левизны, как учил нас великий Ленин, и воротничок кителя уже не сходится. Посмотрел майор – действительно, беда у корейского товарища. А Ким продолжал: живет здесь в одной деревне наш старый корейский колдун, его, конечно, как установим социализм, надо будет отвезти в Корею и расстрелять. Но пока он может вылечить меня от моего левого уклонизма, только говорит, для этого нужен очень дорогой камень, похожий на голубое стекло, называется у вас по-русски «бририант» (поскольку в корейском языке звук «эл» плохо произносится, мы так и пишем), а где же я возьму этот камень?.. В общем, почему уж майор Печко решил помочь корейскому товарищу – то ли из пролетарской солидарности, то ли просто по личной дружбе, то ли такой он проницательный был, что угадал судьбу обычного Кима, каких в тех краях водилось и водится неисчислимое количество, – неизвестно. Только дал Печко Киму бририант, и старый колдун чиркнул Кима по шее острой бририантовой гранью, и выпустил из больной шеи все лишнее, и выпрямилась шея у Кима… После чего прошло несколько лет, как вдруг полковнику Печко присвоили звание Героя Советского Союза с вручением медали Золотая Звезда и ордена Ленина «за выполнение особых заданий командования в период 1952–1953 годов». Иван Устинович долго ломал голову над тем, за какие именно особые задания получил высокую награду, и не мог ни до чего додуматься, но однажды в гарнизонной парикмахерской стал листать журнал «Народная Корея» – и замер. На фотографии в журнале он увидел довольно толстого корейца в сером костюме. Кореец стоял перед большой, непонятного назначения машиной и указывал на нее рукой. Под фотографией было пояснение: «Вождь трудящихся всего мира, любимый вождь корейского народа товарищ Ким Ир Сен в соответствии с идеями чучхе руководит производством трикотажа». Полковник Печко вгляделся в фотографию еще внимательней, увидел опухоль, хмыкнул, пробормотал тихо: «Опять выросла, правильно он колдуна расстрелял» – и уж больше не думал о том, за какой подвиг получил звание Героя.

А насчет второго геройства, то с ним все было гораздо проще. Служил генерал-майор Печко тогда в знаменитой и незабвенной ГСВГ, то есть в Группе советских войск в Германии, в городе Вюнсдорфе. Ну, все как положено: ездил с инспекциями по частям и подразделениям, отчего каждое утро мучился изжогой, покупал в военторге недорого фарфоровую посуду коробками, ждал неизбежного перевода – с повышением, конечно, – в Забайкалье, потому что надо и честь знать, уступать место тем, кому очередь пришла… Словом, жил, как и следует военачальнику, герою и победителю. Так бы и жил, но однажды сделался он из инспектировавшего инспектируемым – прибыл с проверкой по его линии «товарищ с Гоголевского бульвара», как говорили в войсках, то есть из Генерального штаба Советской армии. Товарищ был коренаст, прическу носил седым ежиком, нос имел крепкой круглой бульбой, так что в любом областном драмтеатре ему немедленно дали бы роль городничего Сквозник-Дмухановского в уже упоминавшейся нами пьесе Н.В. Гоголя «Ревизор». Однако ж он не трясся от страха в ожидании проверяющего из столицы, а сам именно таким проверяющим и был, в подтверждение чему носил на шитых золотом погонах двубортного генеральского мундира целых три больших звезды, положенных по званию генерал-полковнику. Соответственные и сцены по его приезде в город Вюнсдорф последовали – с долгими товарищескими ужинами, с изъявлениями любви со стороны местного чиновного люда в звании от подполковника и выше, с чистосердечными подарками даже… Отличие же действительности от художественного вымысла состояло в том, что никакой путаницы не случилось: кем был ревизор, за того его и принимали. Ну-с, генерал-майор Печко тоже, естественно, участвовал в мероприятиях по встрече, а на одном из этих мероприятий в специальной комнате офицерской столовой оказался непосредственно рядом с гостем. Между привозным коньяком «КВВК», что расшифровывалось как «коньяк выдержанный высшего качества», а в войсках как «Клим Ворошилов выпил керосина», и местной закуской типа вареной до состояния горячего холодца нежнейшей свинины командиры разговорились о текущем международном военно-политическом положении. Тут-то Иван Устинович и проявил себя действительно идейно выдержанным и политически зрелым, как указывалось во всех его характеристиках. Приезжий генерал-полковник, выслушав мнение местного генерал-майора, искоса глянул, автоматически, без всякой практической нужды, по старой солдатской привычке тиранул свою бульбу золотым шитьем мундирного обшлага и хмыкнул.