Текст книги "Маршрутка (сборник)"

Действительно, бывший майор находился в изумлении. Не столько поразил его сам факт оживленной беседы памятников, сколько смысл сказанного ими – прежде Добролюбов никогда не попадал в компанию таких ответственных товарищей, настоящих героев, и не представлял, какие вольные и даже непозволительные для коммунистов речи ведут они между собою.

– А чего объяснять, – раздраженно буркнул Печко, – майору внутренних войск не все знать положено… Хочешь – сам объясняй, вы, интеллигенция, для объяснений и назначены.

– Ну что ж, попробую, – Устин Тимофеевич Балконский поправил мраморные очки, внимательно посмотрел на бедного Добролюбова беломраморными глазами. – Значит, товарищ э-э… Добролюбов, суть дела вот в чем. Здесь, где мы с маршалом находимся, можно узнать все тайны жизни, поскольку здесь она, то есть жизнь, отсутствует. Здесь, как бы это сказать, на жизнь взгляд со стороны, а потому абсолютно все про нее известно. Любой желающий может взять в здешней спецбиблиотеке спецкнигу и прочитать в ней все и обо всех. Под расписку, конечно… Но поскольку вы – товарищ проверенный и планируете весьма своевременную акцию, мы здесь посоветовались и решили на ваши вопросы ответить. В определенных пределах, разумеется, но ответить. Итак?

– А вот, например, – Эдуард Вилорович задумался и сглотнул, – вы с товарищем маршалом родня или нет? Например… Потому что он Устинович, а вы тоже Устин, извиняюсь… Просто к примеру… Или вот Анна Семеновна…

– Понятно, – Балконский задумчиво улыбнулся, – понятно… Ну, майор, хорошо, готовься слушать. Ты слышал, что все люди – братья?

– Ну… в общем… – Добролюбов замялся. – По классу и вообще… Свобода, равенство, мир, труд…

– Мир, – хохотнул деятель культуры, – труд, май… Не в том дело, а в том, что мы действительно все родственники. И Устином назвали и меня, и маршальского отца в честь нашего общего с Иваном предка, князя Печко-Балконского. Понял? Тот всей деревне девок портил, а детей называл Печками, мы же, законнорожденные, назывались Балконскими…

– Брехня интеллигентская, – буркнул маршал, – деда твоего в честь балкона прозвали, а я из обычных крепостных…

– Дурак ты, Ваня, – не поворачивая мраморной головы, отвечал Устин Тимофеевич, – сколько раз я тебе говорил, чтобы не стеснялся ты своего дворянского происхождения. Уже давно нас, благородных, дворянством не упрекают, и в партию принимали безо всяких… Ладно, слушай дальше, Добролюбов, и понимай: все люди братья не в переносном, а в самом что ни на есть прямом смысле! Потому что мужики от века блудили и сейчас блудят, и кто в результате этого разврата кем кому приходится – это один только Бог знает, да еще мы, кто уже спецкнигу прочитал, ясно тебе? Вот ты насчет Ани интересовался, моей покойной вдовы… А хочешь, я тебе всю правду скажу?

– Хочу, – вздохнул Добролюбов, уже чувствуя, что разговор этот ничем хорошим не кончится, и даже жалея, что ввязался в беседу с мертвецами.

– Ну так слушай, – памятник встал в свой полный высокий рост и загремел, и каждое слово камнем падало на голову несчастного пенсионера. – Анечка моя, открою тебе секрет, будучи тогда юной дамой и мне женою, изменила супружескому долгу с неким Ивановым, от этой связи родился мой сын Тимофей, ныне известный деятель современной культуры, кем же еще ему быть, а названный Иванов – не припоминаешь? – угодил заслуженно в исправительно-трудовое учреждение, где познакомился с женою… ну, вспомнил? именно так, с Лаурой твоею, отчего и произошел в скором времени твой сынок Иван, который хотя и Иван, но к маршалу прямого отношения не имеет, а вот моему обалдую приходится полубратом, что нетрудно заметить и по внешности, Иванов же этот впоследствии погиб при сомнительных обстоятельствах и похоронен в колумбарии на Донском, а Аня померла тоже, однако предварительно спилась до того, что после смерти время от времени покидает здешний покой, чтобы у какого-нибудь грязного ларька хватить сто, а то и сто пятьдесят грамм, так что иногда ты ее можешь встретить среди живых алкоголиков где-нибудь в районе метро «Брюханово», знаешь этот район, где твой сын дом до неба строил да не достроил, а Иванов, между прочим, был на борту ковра, сбитого нашим маршалом, но в тот раз уцелел, а мы с тобой, значит, доводимся друг другу вроде бы кумовьями через наших, но чужих сыновей…

Тут, конечно, Добролюбов, хоть и отставной офицер, с тихим хрустом и без малейшего сознания повалился на гравийную кладбищенскую дорожку. А над лежащим в обмороке человеком долго еще грохотали слова истукана: «Все люди – братья и сестры, дядьки и тетки, любовники и любовницы! К вам обращаюсь я, друзья мои…» – видно, и покойник слегка тронулся умом.

А Эдуард Вилорович, придя через некоторое время отчасти в себя, предпринял ряд серьезных шагов.

Первым делом поехал он в Донской монастырь, разыскал в стене колумбария нескольких Ивановых и аккуратно на каждую доску с фамилией наплевал.

Затем, в вечернее время, когда внуки уже спали, невестка смотрела ток-шоу, а сын где-то отдыхал с друзьями, Добролюбов подступился к шее супруги с голыми руками. Однако Лаура Ивановна не растерялась: налила мужу валокордина, вдогонку дала новопассита, так что вскоре Эдуард Вилорович уже дремал на краю, как всегда, кровати и только неразборчиво повторял во сне: «Вот блядь, вот блядь».

Наконец, отчаявшись установить запоздалую справедливость, несчастный решил хотя бы проверить истинность трагических обстоятельств. Для этого он добыл журнал телепрограмм с фоторепортажем из жизни Тимофея Болконского (давно изменившего к лучшему одну букву в наследственной фамилии), клипмейкера и политтехнолога, светского мужчины. Затем Добролюбов потихоньку взял фотографию сына, сделанную во время отдыха на острове Мальта, и приложил к журнальной странице… О ужас! Два совершенно одинаковых лица смотрели на беднягу. Еще, для пущей очевидности, у них и прически были одинаковые, под ноль по моде, и бородки – только у Вани шкиперская, в честь однофамильца, а у Тимы испанская, популярная среди политтехнологов.

Сомнений больше быть не могло.

Надежд не оставалось.

И мечта окрепла, сделалась единственной – оживить, оживить вечно живого ради хотя бы всеобщей справедливости, которой не пришлось на личную долю Добролюбова Э.В. Обманула индивидуальная судьба отставного надзирателя, обидела – так пусть же в масштабах человечества в целом восторжествует добро и счастье по заветам великого Ленина и под его же личным руководством!

Ах, мечты, мечты… Большая от вас беда.

Ночь пала на город, плывут в прожекторах башни и купола, темно-серебряные тени облаков несутся в сине-черном небе над площадью, спят все и по ту сторону стены, и по эту – а мечтатель не спит.

Вот гулко шагает он в пустом пространстве, с опаской минуя огромную человечью голову на Театральной – того и гляди, разинет идол скрытый в густой бороде рот да гаркнет: «Ученье мое, блин, всесильно, потому что верно, подлецы! Забыли? Вот я вам…» От памятников-то теперь всего ожидать можно…

Вот косится на скачущих с крыши коней – а ну как стопчут? Эх вы, кони мои, как говорится, привередливые…

Вот крадется между железных ограждений, шаркает осторожно по мощеной выпуклости, подбирается к черным, наглухо сдвинутым дверям – и того не понимает, безумец, что нельзя тревожить вечность, что непереходимой должна быть черта меж метафорой и реальностью, что нельзя приставать к неживым. Ужо встанет! Размежит серые веки, глянет калмыцкими желтыми глазами, возьмет в бледный левый кулак рыжую бороденку, сунет большой правый палец в пройму жилетки… Ну-с, батенька, г-гассказывайте, что там, в массах? Как настг-гоение г-габочих? Тут-то и обосрешься. А не надо было будить спящего, пусть уж лежал бы себе под стеклом тихонько, если похоронить по-людски все не соберемся. Не буди лиха… Но не внемлет рассудку Добролюбов, да и чему он будет внимать, коли рассудок покинул его навеки? Последние крохи ума остались на проклятом Новодевичьем, пуста голова, только стук в ней отдается от шагов по брусчатке да перекатывается высохшим ядрышком ореха одна идея – оживить…

Вот с напряжением всех физических сил и применением заранее приготовленной фомки раздвигает он тяжелые черные двери, нет караула, давно устал и отпущен караул, входи, кто хочет, в святыню пролетариата…

Вот освещает взятым из сыновнего охотничьего снаряжения полицейским фонарем нутро капища – страшно тут, ох страшно. Тени шныряют по углам; багровые ткани драпировки кажутся в полутьме черными; какие-то крыла в невидимой подпотолочной вышине вроде бы простираются и тихо хлопают, гоняя по зале ветер, полный слабых ароматов тлена и пыли; шепоты вроде бы шелестят, скопившиеся от всего прогрессивного человечества; невидимые руки, липкие и холодные, прикасаются к плечам, передавая озноб всему организму; легкая паутина садится на лицо с мерзким щекотанием…

Вот луч света падает на стекло, вспыхивает стекло синим огнем, и сквозь этот огонь проступают дорогие каждому человеку доброй воли черты: костяной лоб макроцефала, булыжные скифские скулы, коричневая барабанная кожа щек, бледно-серая бульба носа, желтые волосенки бороды и усов. Спящий ты наш красавец!..

Вот взлетает верная фомка и безо всякого результата опускается на стеклянную броню, но не так-то прост старик Добролюбов, все предусмотрел: после пробного удара переходит к планомерным действиям, рекомендованным инструкциями для добрых молодцев, желающих разбудить царевну, то есть крестится немеющей в проклятом помещении рукою – да хрясь богатырским кулаком по хрусталю! И распадается спецматериал в мелкие брызги и дребезги…

Тогда подошло время целовать.

Вблизи кожа поразила крупностью и глубиной пор, характерными для людей с неправильным обменом веществ. Это показалось тем более странно, что обмен-то прекратился восемьдесят лет назад.

Пахнуло летучей химией, словно после подбривания бородки мужчина воспользовался не лосьоном «Нивея», а растворителем для лака или примитивным пятновыводителем.

Покровы встретили прикосновенье губ деревянной твердостью.

Мурашки, прошмыгнув по всей спине, ушли через подошвы в гранит.

И сбылось.

Труп сел, огляделся, не поднимая темных век, перекинул ноги в шевиотовых брюках через борт каменного корыта и с ловкостью опытного велосипедиста спрыгнул на пол.

Что ж, дог-гогой мой Добг-голюбов, ведите. Как говог-гится, ввяжемся, а там по-смотг-гим.

Вот ужас-то!

Ястребиною лапой вцепился упырь в добролюбовское плечо, и пара, шагая в ногу, вышла на площадь.

Кровавым пламенем сверкали с башен звезды, робко поблескивали на Иверской орлы, скрылись во тьме осеняющие Казанскую Божью Матерь кресты, тускло отсвечивала до самого Василия Блаженного мощеная поверхность, и единственной опорой жизни сияло со стороны ГУМа популярное дорогое кафе.

«Во мгле Г-госсия, во мгле, товаг-гищи, – удовлетворенно отметил выползень, вертя головой, – во мгле, дг-гузья, несмотг-гя на буг-гжуазную мишуг-гу».

Многочисленная для столь позднего часа толпа поднималась на цыпочки, чтобы рассмотреть гения человечества. Покойники, собравшиеся здесь, все были более или менее нам знакомы:

и великий московский бабник Иванов, сгоревший некогда в огне страсти,

и пожилая красавица Анна Семеновна Балконская, умершая от возраста и водки, пьяноватая по обыкновению даже в посмертном состоянии,

и несколько лет назад погибший в автокатастрофе бандит Руслан Абстулханов, вы наверняка его помните, конкретный был пацан,

и бывший подполковник воздушно-десантных войск Капец И.А., повредившийся от несчастной любви умом и по ошибке рухнувший при полете на параплане, и знаменитый политик N, скончавшийся в результате несчастного случая от декапитации (отрубления головы) крышкой автомобильного багажника, и зачахший от пневмонии незаметный железнодорожный человек Острецов, которого вы не разглядели, хотя много раз смотрели на него сквозь вагонное окно, проносясь мимо в скором поезде, и маршал Печко Иван Устинович, отдавший в давние годы зенитчикам приказ сбить мирный ковер-самолет с пассажирами на борту, а впоследствии померший от обиды на начальство, которое в важный момент затаилось, его же выставило людоедом, сбивающим по собственной инициативе ковры-самолеты с людьми, и всемирно известный борец за человеческие права Леонард Сурьянович Хвощ, который, между прочим, был как раз на том самолете, но уцелел, а умер совсем недавно и совершенно бесшумно от обычной болезни, будучи почетным инакомыслящим Российской Федерации с президентской персональной пенсией, и автор национальных стихов Устин Балконский, скончавшийся во благовремении, славе и всеобщем почтении еще при прежней советской власти, оставив немедленно утешившуюся вдову, вышеупомянутую Анечку Балконскую, и неведомый гражданин Волков, покушавшийся, в соответствии с фамилией, на старушку, но ликвидированный, как полагается в сказках, по наводке девицы в красной шапке охотниками, – словом, множество мертвых персонажей, встречавшихся нам в разное время и составивших то человечество, которое при жизни населяло да и после своей кончины населяет просторы нашей с вами страны, удивительной и непостижимой. Разве важно, что кое-кто из нас кое-кого из них немного подзабыл, а некоторые и вовсе никогда не знали никого из перечисленных выше? Ну так других знали, таких же, это ж народ наш русский, нам ли он незнаком! Это ж наши люди, полоумные и мудрые, беспощадные и сердечные, несчастные и веселые, душевное наше население, только его неживая часть. И мы среди них – как рыба в стае, хотя еще временно и не упокоившиеся.

Я вам так скажу: не гнушайтесь умершими, господа. Вон их сколько, куда больше, чем нас, живых-то! На первый взгляд и не отличишь, и тени отбрасывают они за милую душу, это все предрассудки насчет теней. Закройте глаза – видите? Хлынули в память толпой, населили сновидения, все тут как тут… Утешьте же их, скажите, чтобы не расстраивались, они с нами, покуда мы здесь, а придет время, и нам туда отправляться – так настанет черед детей наших хранить в себе всех, кто переменил постоянное место жительства на вечное.

…Гражданские захлопали в ладоши, встречая вышедших из мавзолея, а маршал Печко и отставной подполковник Капец отдали честь поднесением рук к головным уборам. Тут же между призраков протиснулся Конек-Горбунок в красной с серпом и молотом кольчужной попоне, подставил спину вождю, и тот взгромоздился на живой броневик, подсаживаемый под ледяную даже сквозь штаны задницу Добролюбовым.

– Товаг-гищи, – сразу закричал оратор, привычно позируя для памятника в позе ловца такси, – безобг-газие, о котог-гом твег-гдили большевики, свег-гшилось! Я умег-г, но тело мое живет и даже кое-где болит – отлежал, товаг-гищи! Тепег-гь надо быстг-генько взять мосты, вокзалы, почту и телег-г-гаф, а дальше само пойдет! Долой живых, товаг-гищи, вся власть мег-гтвому пг-голе-таг-гиату…

А конь уж скакал по камням, сотрясая копытами спящий град, искры сыпались, вой и хриплые крики неслись, и бедный Добролюбов, спотыкаясь, падая и вновь поднимаясь на разбитые до крови ноги, мчался следом, к восстановлению и торжеству попранных ленинских норм, в светлое царство любимого им добра, добра и справедливости, в царство мертвых, где нет ни болезни, ни печали, ни вздоха, а только бесконечная жизнь.

Когда его хоронили, сын Иван Эдуардович очень переживал, хотя чего ж убиваться – пожил старик, и неплохо пожил, особенно под конец. Но Ваня сильно расстраивался, все повторял: «Батя, эх, батя», а вернувшись с нового Кунцевского кладбища, где за хорошие деньги купил для семьи участок, и крепко на поминках выпив, изодрал в клочки свежий номер еще приходящей по подписке народно-патриотической газеты «Советская Россия», кинул в камин ни в чем не повинные воспоминания Жукова вместе со сказками великого Пушкина и заплакал в голос: «Что ж ты, батя, с мертвяками связался? Утащил тебя твой Лукич, когда уж только зароют его!..» И в этом мы вынуждены с Иваном, хотя он и нетрезв, согласиться – тела, из которых душа отлетела, какой бы она, душа эта, ни была, пусть даже самой черной, следует земле предавать, а не выставлять для всеобщего смущения. И не след людям по собственной воле шляться между миром живых и вселенной мертвых, это не игрушки.

Хотя лично автор, как уже было сказано выше, к покойным гражданам относится хорошо, с уважением и сочувствием.

Однако как-то грустно все, грустно, а, господа? Вам не кажется? И почему так тяжело на душе – кто знает…

VIP

История, которую мы теперь собираемся рассказать, в отличие от других наших историй не выдумана собственными силами, а дошла до нас через третьи, четвертые и еще черт знает какие руки. Хотя, конечно, нельзя так выражаться – «история дошла через руки»… Но более подходящие слова мы подобрать не можем, спешим все выложить, прямо горит, так что уж извините.

Короче.

Жил в Москве молодой мужчина Тимофей Устинович Болконский, деятель актуальной культуры. Происходил из семьи знаменитой – ну сын того Устина Балконского, который «Песня о правительстве», только писался Тимофей через «о», это постепенно произошло в рамках восстановления исторической правды. Да и сам был знаменит, красив и здоров, хорошо обеспечен. Жена прямо как топ-модель, дети одаренные в Англии учились, дом по хорошему шоссе, друзья – чего не жить? То фильм культовый снимет, то клип залудит, то политическую программу какую-никакую напишет для нуждающейся партии… Ум его, острый, блестящий и быстрый, как разбойничий нож, был востребован современностью. Голову, скрывающую этот ум, Тима брил наголо, как положено модой, бородку носил маленькую, популярную среди диджеев и имиджмейкеров. Пользуясь такой привлекательностью, бывал иногда близок (но не в ущерб семье, что вы!) со светской красавицей Олесей Грунт, тоже широко известной по фотографиям в журналах, не гнушался и мужской дружбой – к примеру, с ныне уже покойным Русланом Абстулхановым, про которого некоторые без доказательств говорили, что бандит, или с держателем модных клубов, продвинутым юношей и депутатом Володичкой Трофимером… Ну тусовка понятна.

И вдруг сделалось Тимофею скучно. До того скучно, что хоть в петлю головой, ей-богу. И грустно очень, даже плакать принимался иногда, если никто не видел. Сидел один в малой каминной, за окном пейзаж отечественный – невеселый, надо признать, пейзаж, снег с дождем, но это ж не повод, – и всхлипывал, даже трясся весь.

Отчего это так бывает, а? Живет себе человек, все у него прекрасно, а свербит что-то внутри, как будто грибок души подхватил, и никаким ламизилом не одолеешь. Некоторые начинают водку жрать, другие подсаживаются на что-нибудь покруче, но ведь не помогает же! Сам уже пьяный в грязь или обдолбанный, извините, а все равно тоскует.

Объяснение одно: все мы русские люди, это духовность в нас томится, соборности жаждет.

Однако это объяснение неудовлетворительное, поскольку имеется обширная информация об аналогичном положении в совершенно других странах. Вот, пожалуйста, Швеция по самоубийствам идет с большим отрывом – там что, русские люди живут? В Нью-Йорке если кто не ширяется, так нюхает, причем не одни черножо… в смысле афроамериканцы, а вплоть до белых адвокатов и врачей – это что, русский народ?

Нет уж, не надо нам великодержавной гордости, не гоните нам про загадочную нашу душу, душа как душа. Просто мается всякий человек, смерти боится, одиночеством страдает. А заорать на весь мир – люди добрые, Христа ради пожалейте сироту, страшно мне, погладьте меня, бедного, утешьте! – вроде бы неудобно, не маленький ведь. И некого обнять, прижаться не к кому, захныкать, все сами боятся, каждый поодиночке, и близкие-то оказываются, как до дела, дальше далеких, а Бог…

Что ж Бог? Не умеем мы с Ним говорить, не научились, дураки, вовремя, и уж научимся ли – Он один ведает.

Врачи же знай от депрессии лечат американским лекарством ксанакс. Оно, конечно, приличных денег стоит, но ведь не помогает, зараза!

Тяжело.

В результате Тима плюнул на все и уехал в Канаду. Даже сам не заметил, как это произошло, только вдруг очутился посреди города Торонто стоящим на центральной Янг-стрит. То есть на улице Молодежной, попросту говоря.

Чего его сюда понесло? Ведь и тут все то же, и небо над Канадой никакое не синее, а белесо-серое нормальное небо, чем и похоже на Россию, и ветерок тоже задувает неуютный, единственное отличие – население шпарит в одних пиджачках и курточках легких, как подорванное, по бесконечной своей улице, вперемежку застроенной небоскребами и двухэтажными кирпичными бараками…

Тима постоял, огляделся. Взгляд его упал на вывеску, на которой надпись Table dance была дополнена изгибающимся женским силуэтом. В голове много уже повидавшего, но все еще романтического славянского мужчины возникла сцена загула с цыганщиной: буйно пляшущая меж рюмок и тарелок Кармен в алой юбке и черном корсаже, звон гитар, клики пирующих… Он вошел в узкую дверь.

За дверью оказалась пыльная тьма, в которой Болконский с трудом рассмотрел стеклянную будку кассы. Исколотый серьгами и стальными булавками юноша-кассир продал вошедшему за десять туземных дешевых долларов билетик, и русский исследователь углубился в темноту. Постепенно он начал различать окружающее и увидел вполне заурядную картину: плохо освещенную тесную сцену, на которой вокруг шеста гнулась голая девушка, отделенные один от другого невысокими стенками маленькие столики с одним стулом перед каждым, дальний бар… За некоторыми столиками сидели мужчины, и перед каждым изгибалась, только без шеста, самостоятельно, отдельная голая. Тиме стало ясно, что означают стол и танцы, обещанные вывеской, но покинуть сразу убогий блядешник показалось глупым, и он присел с краю. Тут же подошел официант, весь, как и кассир, в серьгах, отобрал билетик и поставил перед клиентом бутылочку пива, а следом явилась обнаженная дама, предупредила в пространство «доунт тач» и принялась двигать животом, высоко поднимая ноги как раз на уровне глаз Тимофея, примерно в пятнадцати сантиметрах от них. На всякий случай он, как мальчишка, сунул ладони под собственную задницу…

Скажите, не безобразие ли? Человек в свой внутренний мир погружен, ведет там с самим собою страшную войну на истребление, а ему суют под нос глупости. И суют безо всякого внимания к его индивидуальной личности, деперсонифицированно, как сказал бы продвинутый Трофимер, слышавший даже про философа Дерриду. Вот оно, отчуждение, вот превращение человека в функцию и прочая херня, в существование которой не веришь, пока тебя самого не достанет! Пока крепко сложенная тетка без трусов не начнет корячиться перед тобою, глядя в дымную мглу поверх твоей головы.

Тима вышел на ту же Янг-стрит, подивился, что на воле все еще белый день, и, закурив зачем-то, побрел понемногу к дальнему и узкому уличному горизонту. Номера домов перевалили за тысячу, толпа на тротуарах сделалась к концу рабочего времени еще гуще, и через некоторое время герой наш стал замечать некоторую странность ситуации. Возникло у него ощущение, что он спит на ходу и видит обширный, полный деталей сон: будто идет по улице, разглядывает архитектуру и прохожий люд, но при этом сам в картине вроде бы не присутствует, выступая, как обычно случается во сне, в роли наблюдателя, не способного повлиять на происходящее, даже бесплотного. И то сказать: откуда ж может быть во сне плоть? Болконский задумался над природой странного психологического явления и, задумавшись, едва не налетел на встречного господина, однако господин от столкновения уклонился чрезвычайно ловко, не сделав ни единого шага в сторону, но каким-то образом избежав контакта. При этом он улыбнулся в дальнюю перспективу мимо Тимофея и произнес, адресуясь в перспективу же, положенное «экскьюз ми».

Тут-то Тиму и осенило. Он сообразил, почему прогулка по заокеанскому городу Торонто кажется ему сном, заодно вспомнив, что похожее состояние возникало у него и раньше в зарубежных поездках. Никто его здесь не узнавал, вот причина! Дома, в Москве и даже в России, когда ему приходилось по нечастым надобностям выезжать из столицы в страну, на него все смотрели и определяли в нем Тимофея Болконского, звезду. Телевизионная слава всегда сияла вокруг него, словно ореол или, Господи прости, нимб, и народ шептал друг другу знакомое имя, подталкивая друг друга и незаметно показывая зазевавшимся – вон, гляди кто, узнаешь? Да не похож, а тот самый и есть, вон и бородка, и стриженый… Так бывало, когда его, давно забросившего автомобиль и рассекавшего в соответствии с текущим трендом на двадцатитысячном мотоцикле «хонда», узнавали (несмотря на шлем, надо же!) соседние в потоке водители; то же самое, естественно, происходило и во время редких пеших прогулок; и за несколько секунд пересечения тротуара от обочины до дверей лидирующего в сезоне клуба; и в битком набитых залах аэропортов, и в безлюдных бутиках… А за границей его никто не знал, никто не смотрел ему в лицо с бешеным ненасытным интересом, никто не оглядывался, чтобы удостовериться, и оттого появлялось ощущение собственной невидимости, вот что.

В меру начитанному Тиме захотелось, подобно другому литературному персонажу – женщине, впрочем, – завопить «невидим!», а потом что-нибудь шкодливо расколотить. Но он опомнился и, решив без хулиганства проверить свою гипотезу другим способом, зашел в большой универсальный магазин, где принялся бродить по сверкающим и благоухающим пространствам, снимать со штанг различную одежду, рассматривать ее и возвращать как попало, не на место. В ходе этого пустого, но увлекательного занятия он окончательно уверился в своей прозрачности для аборигенов – никто на него не обращал решительно никакого внимания, продавцы не подходили с настойчивым предложением помощи, как это заведено в дорогих отечественных предприятиях торговли, ходил себе в полнейшем одиночестве, только каблуки стучали по мраморным звонким полам. Впрочем, надо отметить, что продавцов вообще не было в залах, как и покупателей…

Таким образом, в поисках своей, как выразился бы тот же Трофимер, идентичности, провел задумчивый иностранец на канадской земле несколько дней. Шатался километр за километром по сильно надоевшей улице, поворачивал без цели за угол и тащился довольно мрачным переулком, где не было ни одной живой души, только браунстоуны слепо смотрели пыльными окнами, прислонялся ради кружки местного посредственного пива или стаканчика такого же виски к стойке случайной забегаловки и везде ловил взгляды, скользившие мимо него, а иногда, как ему казалось, просто сквозь него.

Однажды утром, окончательно истомившись, отправился обозревать знаменитый водопад – что ж, водопад оказался действительно стоящим, он был шире, чем представлялось, и к тому же по зимнему времени замерзшим. Зеленые струи стояли невообразимой рифленой стеной, японские туристы, как положено, фотографировали мировое чудо. На попадавшего в кадр европейца они не обращали никакого внимания, лишь один, совершенно недвусмысленно попытавшись пройти сквозь Тиму и налетев на препятствие, улыбнулся всеми зубами и закивал, не глядя, однако, Тимофею в лицо.

Тогда уж Болконский действительно расстроился.

Он быстро вернулся в отель,

миновал лобби с механическим пианино, клавиши которого жутковато шевелились сами собой, будто на нем играл тоже невидимка,

вместе с очередной партией японцев, все время норовивших занять угол лифта, где он стоял, поднялся на свой этаж,

в номере кинулся к зеркалу –

и, уже почти готовый к этому, увидел пустоту.

Сидя на широкой гостиничной постели, несчастный пытался логически осмыслить кошмар. Прежде всего стало совершенно очевидно, что речь должна идти не о каком-то чисто психологическом феномене, связанном с пребыванием в чуждой обстановке знаменитости национального масштаба, но об аномалии физической. Сильнее всего он грешил на гель для душа, запасы которого в ванной ежеутренне возобновлялись горничной-вьетнамкой. Запросто можно было этим дьявольски пенившимся гелем смыть свое земное тело, и хорошо еще, если астральное не пострадало! Тем более что кожа вообще чувствительная, бородку триммером подравниваешь, и то раздражение бывает… «Вот сука», – неизвестно про кого подумал бедняга в отчаянии и снова пошел к зеркалу.

Бессердечное стекло опять зафиксировало отсутствие Тимофея Болконского в том месте, откуда он смотрел. «Ёб твою мать», – грубо и бессмысленно заорал работник российских искусств в канадской душной ванной, и его можно было понять – другой и не так заорал бы. Крик резко оборвался в тесном помещении, стало слышно, как за стеной в соседнем номере плещется вода – видимо, какой-то японец решил помыться между экскурсиями. Тима смутился, не подумав, что мат, даже будучи услышан посторонним, вряд ли был бы им, японцем этим, понят.

Болконский вообще уже не очень хорошо соображал, но сумел взять себя в руки. Он привлек все навыки опытного путешественника, нередко перемещавшегося по странам и континентам почти бессознательно, поскольку в самолетах, как принято среди нашего брата, не отказывал себе ни в чем, и проделал вполне разумные действия. За короткое время ему удалось зарегистрировать по телефону обратный билет на ближайший рейс через Цюрих, запихать в сумку вещи, заплатить портье за выпитое из мини-бара и при помощи портье же вызвать такси, доехать до аэропорта, без какой-либо мысли разглядывая мосты, эстакады и индустриальные ангары за окнами машины, найти нужные ворота, пройти суровый антитеррористический досмотр и влиться в очередь соотечественников, привычно организовавшихся для посадки.

…Интересно, что ни портье, ни таксист, ни чернокожий офицер безопасности на невидимость не реагировали – обучены были не удивляться чему бы то ни было или видели то, что другим не дано…

В аэропорту среди своих, с любовью и раздражением слыша со всех сторон родную речь, понимая даже невнятные слова, произносимые с привычно скандальной независимо от смысла интонацией, видя напряженные и невесть чем жутко озабоченные лица, он было почувствовал себя лучше. Естественно, из двух сотен будущих попутчиков тут же нашлось полдесятка знакомых, одному кивнул издали, другому рукой помахал, третьему просто улыбнулся поверх голов… И очнулся, вспомнил свою отчаянную беду: никто ему не ответил, смотрели в упор, как на пустое место.

Вы попытайтесь сейчас представить этот ужас.

Подойдите к зеркалу, вглядитесь…

Видите?

Теперь вообразите, что там нет ничего.

Ничего!

Лица вашего единственного нет. Щетины стильной нету, если вы мужчина, или усов, допустим. Вчера окрашенных в хорошем салоне волос нет, если, напротив, дама. Мелких сосудиков, которые, к сожалению, уже проявились на носу и вокруг, тоже нет, сколько ни придвигайся к стеклу, сколько ни присматривайся. Свежей рубашки, только что надетой после глажки, или сережек с маленькими, но милыми камешками, подаренных близким другом на прошлый день рождения, – нет.