Текст книги "«Он» всегда дома. История домового"

Увидев это, один из партизан, тот, что был моложе, уронил голову на грудь и залился горькими слезами. Второй, что постарше и руководивший первым с самого начала, плотно сжал зубы и устремил пустой взгляд куда-то под ноги своим палачам. После очередной команды немецкого офицера, когда солдаты навели прицелы на красноармейцев, второй как будто воспрял духом. Он приподнял глаза и, толкнув плечом первого, начал вставать сам и тащить за собой товарища, не давая ему оставаться на коленях перед явной и близкой смертью. Едва поднявшись на ноги, шатаясь от полученных ран и осознания очевидного, они направили взгляды на гитлеровцев.

– За нас отомстят! – тихо и хрипло произнес второй красноармеец, сразу же после чего прозвучала последняя команда немецкого офицера, за которой грянул залп нескольких карабинов.

Пронизанные пулями тела мужественных партизан рухнули на траву. От увиденного «он» вскрикнул, но не был никем услышан. Грохот залпа заложил всем уши. А общая картина расстрела красноармейцев всколыхнула «его» так, что «он» моментально забился в угол своего убежища и разрыдался там, как никогда еще не рыдал в своей жизни, потому что все предыдущие поводы не были такими, как сегодняшний, когда прямо на глазах были жестоко и насильно лишены жизни люди.

Продолжая оплакивать партизан, «он» долго еще смотрел на их тела, на сновавших вокруг гитлеровцев, удовлетворенных мщением и расправой, на приехавшего на запряженной лошадью телеге деревенского старика, в очередной раз выполнявшего функцию могильщика. «Он» смотрел и плакал, удивляясь тому, как ничтожна человеческая жизнь, как храбро и беззаветно отдают ее самые мужественные в его глазах люди, как впервые увиденное им действие оружия убивает тех, на кого его направляют.

Когда телега с телами расстрелянных партизан скрылась на дороге, «он» начал заострять свое внимание именно на том гитлеровце, что своевременно оказался на пути бегущих красноармейцев. Именно его действия привели к их окружению, поимке и последующей за этим казни. Именно его удовлетворенная улыбка, награжденная одобрительным взглядом офицера, сейчас казалась самым большим раздражителем на свете. Именно этот немецкий солдат не нравился «ему» превыше всего за самую большую из всех постояльцев дома неряшливость и небрежность, наглость и хамское отношение ко всему, к чему прикасались его руки и, ступал его сапог. Даже в глазах своих товарищей тот выглядел хуже остальных и, вызывал частое негодование. Он, постоянно с кем-то спорил, с кем-то ругался и выражал свое неудовольствие, когда наступало его дежурство. А приводимая в дом старуха или еще кто из деревни для уборки, подвергались нападкам с его стороны, крикам и критике, в которых чувствовалась явная ненависть, отчетливо им демонстрируемая. А особенную радость на его лице «он» увидел, когда тот понял, что ему удалось успешно блокировать маршрут бегущим партизанам и те оказались в ловушке. Потухшие взгляды и животный страх последних, радовал его как огромная личная победа. Он был единственным из всех немецких солдат, кто трепетал от чувства совершаемой казни, личного участия в ней и увиденных результатов. Он был единственным из всех гитлеровцев, кто удовлетворенно расхаживал возле мертвых тел партизан, смачно плевал на них и злобно смеялся.

Желание наказать, отомстить, поставить на место, ткнуть в самую противную и вонючую грязь лицом этого немецкого солдата, получившего от «него» прозвище «подонок», поселилось в нем столь глубоко, что злобный скрип и скрежет «его» зубов едва не был слышан людям. Крохотные мохнатые кулачки сжимались от желания вступить в бой с проклятым гитлеровцем, кровь кипела, маленькое сердце отчаянно билось, виски пульсировали, а в глазах читалась несокрушимая ярость.

Слишком много для «него» было смертей молодых русских парней, отдававших свои жизни, не покоряясь врагу. Сначала умер у колодца, получивший смертельную рану боец. Потом скончался прямо в «его» доме молоденький, совсем юный красноармеец, обмотанный окровавленными грязными бинтами и тряпками, сжимавший до последнего вздоха в руках странный круглый, с рифленой поверхностью предмет. Теперь «он» увидел казнь партизан, в последние секунды жизни поднявшихся на ноги и вставших в полный рост перед своими палачами.

Из всех немецких солдат, которые в «его» глазах, были чужими, были врагами, но не были «ему» омерзительными, этот гитлеровец выглядел настоящим подонком за свое поведение, за что только утвердился в своем прозвище. И это лишь усиливало желание поквитаться с ним, наказать именно его, раздавить и растоптать. Причем сделать это «ему» хотелось так, чтобы тот мучался и корчился от боли не только телесной, но и душевной. Чтобы ему было страшно, как никогда, чтобы наказание было неизбежным и как можно более страшным. «Он» начал караулить немца, преследовать его, ходить по пятам. В нем царствовало желание вершить свое правосудие и привести в действие свой личный смертный приговор.

Для таких, как «он» было неестественным показываться на глаза людям. Никто из «них» никогда этого не делал. Но, если таковое происходило, если, в силу очень веских обстоятельств, это нужно было сделать, «они» не прятались и становились видимыми. Исключением являлись только самые маленькие, а потому совсем несмышленые дети, для которых «они» были няньками, проявляя едва ли не родительскую заботу. Но, одно дело, показаться таким, кокой ты на самом деле крохотному ребенку, другое – когда нужно предстать перед взрослым человеком, да еще и так, чтобы сердце того разорвалось от смертельного испуга. «Он» слышал от своих, что кому-то из их среды удавались такие проделки, доводившие до помешательств или даже гибели тех, перед кем они появлялись. «Они» меняли свой внешний облик, в этот момент, на зловещий, жутко страшный и пугающий так, что многие, увидевшие это люди, сходили с ума или гибли на месте. Сейчас в «его» голове созрел именно такой план.

«Он» подкараулил «подонка» именно в тот время, когда тот совсем расслабился, отключил все эмоции и просто начал справлять малую нужду, зайдя для этого в простую деревенскую уборную. Возникнув у того за спиной, «он» превратился в такое существо, облик которого был «ему» противоестественным и выглядел чем-то настолько страшным, что абсолютно любое живое существо на земле содрогнулось бы при взгляде на него. Все то, у чего имелось живая душа, увидев «его» таковым, должно было спасаться бегством, одновременно молясь и причитая, будь то человек или дикий лесной зверь. На это и был рассчитан его план.

Гитлеровец почувствовал чье-то дыхание у себя за спиной. Не ожидая никакого подвоха, расслабленный и довольный удачным стечением обстоятельств, похвалой офицера, расправой над партизанами и просто хорошим настроением, он повернулся и ….

Находившиеся в доме и на дворовой территории немецкие солдаты услышали страшный звериный рев, прозвучавший так, будто бы его обладателя не иначе как рвали на куски или снимали с живого кожу. Крик был таким, что даже у самого бывалого бойца, прошедшего несколько военных компаний в передовых порядках с оружием в руках, передернуло сознание и екнуло сердце. Схватив в руки свои карабины, немцы устремились во двор, к сараю, курятнику и уборной, чтобы найти источник нечеловеческого рева. Перед ними предстала картина в виде лежащего прямо в уборной их товарища, лицо которого застыло в ужасной гримасе с выпученными глазами и устремленным ввысь взглядом, застывшим так, будто последнее, что он увидел, было нечто невообразимо страшное и зловещее. Мертвое лицо смотрелось неестественно белым, губы обескровились, поседевшие у корней короткие волосы стояли дыбом, пальцы на руках выглядели очень тонкими и согнутыми так, как будто их обладатель попытался перед смертью расцарапать не того себя самого, не то того, кого или что увидел. «Подонок» был мертв!

Ничего не понимавшие гитлеровцы бросились прочесывать окрестности в поисках того, кто мог за какие-то секунды лишить жизни их сослуживца. Они стреляли во все, что казалось им подозрительным, кричали и ругались, проклинали ту страну и ту деревню, где похоронили за год войны не одного своего боевого товарища. Прибывший на помощь офицер и солдаты с других концов селения вливали в общую суматоху, которая для них для всех так и ничем не закончилась. Тело умершего было, в итоге, увезено на кладбище и предано земле со всеми немецкими воинскими почестями.

В день похорон все подразделение предалось поминальному пьянству, сопровождавшемуся руганью присутствующих на нем, обилием употребленного шнапса и деревенского самогона, табачному смраду и замусориванию и без того загаженной территорией «его» дома и двора. Немцы много пили спиртного, закусывали, курили, плевали повсюду, пели и кричали. В их речи и разговорах, даже без знания языка было понятно, что они теряются в догадках о причинах смерти собственного сослуживца. Наконец, их застолье быстро закончилось. Многие из них уснули в пьяном берду там, где их свалил алкогольный угар. Кому-то удалось выбраться на свежий воздух, где, как правило, все сводилось к испражнению содержимого желудков. День и вечер закончились повальным сном всего подразделения, где никто не позаботился о карауле, дежурстве или просто бдении кого-либо из них, так как находились они не на отдыхе, а на войне.

«Он» ходил среди спящих немецких солдат, морщась от жутких запахов, поселившихся в его доме с их приходом оккупантов и, помноженных на сегодняшнее пьянство с большим количеством выкуренных сигарет. Все это сочеталось с запахами потных тел и давно нестиранных мундиров, немытых ног, портящейся на попадающем через окна в дом солнце еды, покрытой роем жужжащих мух. «Ему» было все это противно. Противно на столько, что «он» был готов повторить с каждым то, что проделал накануне с «подонком».

Громкий храп, сопение и бормотание спящих гитлеровцев продолжалось всю ночь. «Он» медленно обходил тела лежащих повсюду в доме солдат, заглядывая каждому в лицо, словно стараясь рассмотреть в нем что-нибудь человеческое, не стремящееся к уничтожению тех, кто отличается от них языком и культурой. «Ему» казалось, что перед ним обычные люди, точно такие же, какими были Андрей Осипович, его сыновья и односельчане. Дисциплинированные, крепкие, со своими характерами и особенностями, с некоторой ленью или любовью к труду, тягой к вредным привычкам или требовательные к себе, аккуратные и не очень. Их было больше десяти человек. Разные по возрасту, но, почти все, довольно молодые, имевшие у себя дома семьи, о чем говорили фотографии, часто появлявшиеся в руках то у одного, то у второго солдата. Их глаза, обращенные на запечатленных там людях, говорили о любви к ним, о желании быть не на войне, а возле родных и близких.

Но все равно, ни в одном среди них «он» не увидел равного тем, с кем прожил под одной крышей всю свою жизнь. Немцы были чужими, чуждыми, злыми и готовыми на уничтожение именно таких, к кому «он» привык и о ком заботился. Это наблюдал последнее «он» время. Видел не понятные ему и противоестественные смерти. А произошедшая казнь партизан и вовсе изменила «его» внутренне и ввела в такое состояние, что окажись поблизости тот самый красавец политрук, поднявших в атаку на врага несколько десятков солдат Красной Армии, «он» последовал бы за ним и, яростно дрался бы на поле боя и расстался бы с жизнью, если бы это было нужно.

Бродя среди спящих гитлеровцев, «он» наткнулся на точно такую же болванку с длинной деревянной ручкой, что видел у казненных партизан перед тем, как они собирались их применить в намеченном деле. Для чего был нужен этот предмет, «он» не знал, но отчетливо чувствовал, что веет от него смертью для того, против кого ее применят. Рассматривая вблизи болванку, засунутую деревянной ручкой за поясной ремень спящего немецкого солдата, «он» стал вспоминать ту самую инструкцию, что произнес один из партизан другому, обучая того. Слова красноармейца четко всплыли в памяти, слово в слово. Маленькие мохнатые пальцы не то ручек, не то лапок, потянулись к колпачку на конце длинной ручки. Приложенных усилий вполне хватило на его откручивание. Как и было сказано партизаном, изнутри вывалился шнурок, за который предстояло дернуть, чтобы произошло дальнейшее действие. И как подсказывало «ему» его маленькое сердце, действие это должно было иметь очень страшный и, даже, смертельный эффект.

«Он» немного задумался. Обвел взглядом спящих гитлеровцев, в очередной раз поморщил отягощенный противными запахами нос, нахмурился и стиснул зубы, исказив не то лицо, не то мордочку в злой гримасе. Маленькие когтистые пальчики вцепились в шнурок и, как было произнесено казненным партизаном, дернули его.

Сердце сильно заколотилось в груди, в ушах начало больно пульсировать и шуметь, дыхание стало горячим. «Он» почувствовал жжение внутри, от которого становилось не по себе. Мозг давал сознанию импульс к спасению. Предчувствовалось что-то страшное, что должно было сейчас случиться. «Он» забыл выполнить еще один пункт инструктажа. Ему нужно было бросить болванку и спрятаться. Именно: спрятаться, укрыться. В доли секунды, по своей природе, «он» исчез в одном из своих закутков за печью и сжался там в крохотный плотный комочек. Сразу же после этого что-то сильно громыхнуло внутри дома, вырвав наружу оконные рамы и, ударив по стенам и потолку с такой силой, что рухнули вниз деревянные полки, на которых стояла кухонная утварь, разлетелась по углам посуда со стола, захрипели и заорали отягощенные пьяным угаром гитлеровцы.

Оглушенный, «он» сидел в своем закутке, выпучив глаза и ожидая непонятно чего, что должно было случиться дальше. А где-то вокруг печи, в комнате, орали от боли и непонимания произошедшего раненые и взбешенные немецкие солдаты. Некоторые из них выскакивали из дому, разбегались по сторонам или падали в кусты или под стены. Некоторые стреляли в темноту и двигались во двор, пытаясь найти спасение вне стен своего жилища. Те, кто не мог из-за взрыва покинуть помещение, оставались внутри и, если были в сознании, то кричали и звали на помощь.

«Он» сидел тихо, осознавая, что невольно сотворил именно то, за что были расстрелянные отчаянные и мужественные партизаны. Сработавшая болванка причинила тот самый смертельный урон гитлеровцам, на который и была рассчитана. Ее убийственная сила и стала поводом для паники, агонии и бегства оккупантов. «Он» впервые в жизни пролил человеческую кровь, но при этом не почувствовал себя убийцей. В него постепенно вселялось ощущение мщения за тех, кто отдал свои жизни у него на глазах. Сначала «он» по-своему, по натуре и природе своей, расправился с «подонком», напугав его так, что у того просто не выдержало сердце. Теперь «он» нанес смертельный удар по остальным немецким солдатам, чем мог сам причислить себя к партизанам, но не делал этого, потому как не был знаком с подробностями их деятельности, бытием и структурой. Но тот, кто оценил бы со стороны его действия, автоматически причислил бы «его» к ним, не смотря ни на что.

С рассветом, очумевшие гитлеровцы, те, что были в доме и те, что собрались на шум и крики и помощи, окружили все вокруг и занялись прочесыванием окрестностей. То и дело в их речи слышалось слово «партизан», произносимое одновременно со страхом и ненавистью. Они кричали, убегали в какую-либо сторону от дома и возвращались назад, чтобы сделать доклад офицеру и получить от него новые распоряжения. После этого они снова отправлялись куда-либо и появлялись лишь спустя несколько часов.

Привычно приехавший на телеге за мертвыми телами деревенский старик, был сначала избит ими только за то, что был местным и был русским, а потом отправлен в сторону кладбища, где должно было состояться очередное траурное мероприятия по случаю гибели двух немецких солдат. К вечеру, когда накал эмоций немного утих, уцелевшие гитлеровцы начали копаться в доме, собирать свои вещи, после чего покинули его, оставив после себя горы мусора, лужи крови и израненные осколками болванок стены. Они стояли некоторое время возле дома, переговаривались между собой, курили и хмуро смотрели на него. Потом, когда все неспешно повернулись и двинулись к дороге, намереваясь уйти насовсем, один из них остался стоять на месте. Он что-то крикнул на своем языке удаляющимся товарищам, достал из кармана зажигалку и начал чиркать ею, пытаясь разжечь пламя. Ругаясь от того, что у него ничего не получается, он не сдавался, а для верности подошел близко в краю крыши, собираясь поджечь солому на ней и, соответственно, весь дом.

Как только зажигалка дала заветный результат, по огоньку на ней как будто кто-то слегка дунул со стороны. Пламя погасло. Немец снова зажег его, дернув пальцем руки по рифленому колесику. Пламя снова погасло от потока воздуха откуда-то сбоку. Солдат удивился, нахмурился, изобразив на лице гримасу непонимания. Снова вспыхнул огонек зажигалки и, удовлетворенный, гитлеровец, наконец, поднес его к торчащей соломе из крыши дома, как снова кто-то дунул сбоку, затушив пламя. Немец дернулся, обернулся, теперь уже испуганно глядя вокруг себя. Убедившись, что рядом никого нет, он снова разжег огонек и вновь попытался воспламенить сухую солому, как вновь, совсем рядом, словно стоя сбоку, кто-то невидимый сбил воздухом горящие искры и затушил, тем самым зажигалку солдата. Обомлевший гитлеровец, выпучив испуганные до безумия глаза, громко вскрикнул, издав непонятный звук на своем языке. Руки его затряслись, лицо мгновенно стало бледным, из-под каски на голове хлынули ручейки пота. Он бросил бесполезную для задуманного им дела зажигалку на землю, резко вытянул из-за спины автомат и попятился назад, на ходу сбив рукой затвор в положение для готовности к стрельбе.

Отступая спиной к дороге, он дергал стволом по сторонам, продолжая испуганно смотреть на дом и его окрестности, лающе ругался и брызгал слюной. Достигнув дороги, он извлек из-за голенища сапога болванку на деревянной ручке, такую же, с какой шли на врага отчаянные партизаны, и применил против немцев хранитель дома. Дернув шнурок, гитлеровец почти прицельно метнул ее к бревенчатой стене, а сам, быстро повернувшись, побежал догонять своих товарищей, продолжая ругаться и громко кричать.

Грохот взрыва потряс воздух, а бревна, из которых был построен дом, покрылись ранами от разлетевшихся осколков. Стекла в распахнутых настежь окнах посыпались в траву. Солома с крыши разлетелась в стороны. Листья на деревьях и кустах взметнулись ввысь. Спокойно сидевшие на ветках деревьев птицы с криком выпорхнули из гнезд.

Дернувшись в такт звуку, «он» потухшим взглядом проводил немца и также, с тоской посмотрел на то, как превращается в дым, пыль и куски железа с деревом та самая болванка, что разорвалась возле «его» дома. Когда последние соринки песка и земли опустились на землю после взрыва, «он» равнодушно, словно смертельно устав от всего, повернулся спиной к дороге и, медленно направился в один из своих тайных закутков, чтобы отдохнуть и побыть наедине с собой после всех переживаний и потерь. «Он» чувствовал пустоту внутри себя, одиночество и душевный упадок, который, казалось, ушел из него сначала вместе с Анной Ильиничной и ее дочерьми, потом с умершим молодым солдатом, а теперь и с наглыми оккупантами, бесцеремонно употреблявшими живую энергию этого дома и этого места. «Он» жутко устал, а потому долго и крепко спал, словно был в забытье, где к нему приходили все те, кого «он» сильно любил и о ком заботился, как учил его отец. «Он» бормотал заклинания над сыновьями Андрея Осиповича и Анны Ильиничны, гладил ее саму, спящую, по голове и волосам, как любил это делать, успокаивая хозяйку дома после полного труда дня. «Он» наблюдал за девичьими играми ее дочерей, раскладывавших на лавке возле окна тряпичных кукол и неумело пеленавших их, словно молодые мамочки, от чего «он» потешно улыбался во сне. Потом провожал по одному на войну всех по очереди четверых сыновей, каждый из которых, кроме самого младшего Алексея, обернулся и подмигнул ему с улыбкой на лице. А потом и сам Андрей Осипович в упор посмотрел на «него», поднес к «его» голове свою мозолистую шершавую ладонь и слегка погладил по мохнатой голове, ласково сказав:

– Спасибо тебе за все!

А «он» в ответ, часто моргая глазами и ни сколько не сопротивляясь доброму жесту хозяина дома, смотрел на него, как ребенок, радуясь похвале и, наивно улыбался, не желая, чтобы тот уходил. Наконец, когда мозг стал готовиться к пробуждению, «он» вдруг задумался, еще не проснувшись, что только лишь один Алесей не повернулся к нему и не подмигнул, как сделали остальные сыновья хозяина и хозяйки дома. А ведь только о его судьбе в дом пришла хоть какая-то весть, называемая извещением с непонятным повествованием: «пропал без вести».

«Он» стал нервно, прямо во сне, теребить свой мозг, требуя от него какой либо связи с Алексеем или информации о нем. Делал «он» это на столько усиленно и тщательно, что сознание, вконец, не выдержало и, самый младший сын семьи хозяев дома появился перед «ним». Посеревший лицом, обросший, еще совсем молодой, редкой юношеской щетиной, в грязном до черноты зимнем обмундировании, в мокрой шинели, он сидел перед «ним» на пеньке, иногда поднимал взгляд и медленно, делая небольшие паузы в словах, рассказывал:

– Видишь, брат, сколько нас здесь полегло.

Алексей медленно кивнул в сторону огромного поля на краю редкого леса, поверхность которого была завалена чуть прикрытыми травой телами мертвых красноармейцев. Группами и поодиночке, с оружием и без, в разных позах, часто неестественных, они лежали прямо на земле, среди множества, еще не поросших зеленью воронок от мин и снарядов. Рой крупных, жужжащих насекомых кружил над ним. Огромного размера черви изъедали обглоданные зверьем и вороньем черепа и руки. А солнце жарило землю так, что тела мертвецов уже скоро должны были превратиться в объеденные скелеты-мумии.

– А ты знаешь, каково это умирать тогда, когда четко осознаешь, что на помощь к тебе никто не придет, – сказал Алексей и опустил голову, будто начал вспоминать те долгие, полные мучения и страшной боли, часы ожидание, что тянулись под изнывающие стоны и жалобные, а порою и матерные крики умирающих солдат.

Он продолжал сидеть так же, неподвижно, опустив вниз лицо, ничего не говоря.

– Так я тут и лежу не похороненный, – проронил Алексей очень тихо и, только после этого поднял голову, демонстрируя «ему» то свое лицо, вернее то, что от него осталось.

«Он» вскрикнул прямо во сне. Младший сын хозяев «его» дома моментально растворился. Его больше не было видно. И только его голос, родной до глубины души, слышался откуда то, вонзаясь в самое сердце:

– О маме и сестрах позаботься, пожалуйста. Ты всегда был добр к нам. Всегда опекал нас, будто собственных детей. И теперь не оставляй их без своего присмотра.

«Он» проснулся. Открыл глаза и стал смотреть на узкий проем между потолком и печью, откуда тянулся к нему тоненький лучик дневного света. По «его» щеке медленно текла маленькая капелька слезы. «Ему» стал понятен смысл того загадочного и непонятного никому извещения с текстом «Пропал без вести». Горькая правда всплывала в «его» голове. Алексея больше не было в живых. Он умер на поле боя от тяжелой раны, так и не получив медицинской помощи. Но более того было то, что молодой, красивый, крепкий деревенский парень, так рано отдавший свою жизнь, оставался не погребенным и гнил на том самом месте, где застала его смерть. И об этом никто сейчас, кроме «него», не знал. И для всех тех, кто не знал, еще жива была надежда увидеть сына и брата живым и здоровым. Для всех, кроме «него», кто по природе своей уже знал правду, но, опять же по природе своей, не мог ее донести до кого-либо. Не мог, не хотел и не стал бы этого делать, чтобы не будить ту самую надежду в сердцах любящих Алексея людей, что делала его живым.

Пока «он» думал над этим, его слух уловил еле слышимый и доносящийся откуда-то, совсем рядом, голосок, очень похожий на детский, тоненький и жалостливый. «Он» встрепенулся и, вскарабкавшись на крышу, поймал взглядом совсем маленького, трех или четырехлетнего ребенка, карабкавшегося, часто спотыкаясь и падая, к «его» дому через высокий бурьян. Малыш то плакал, то кричал от боли и отчаяния. Рядом с ним никого не было видно. И насколько хватало «ему» охватить взором окрестности, никто из взрослых, с кем мог бы быть этот ребенок, не попадался. Да и вид малыша давал понять, что он совсем один.

Грязный, с покусанным насекомыми, а потому опухшим и красным, с кровоподтеками лицом. С мокрой, покрытой кусками паутины, пыльцы и мелкими ветками головой. В обляпанной репейником и засохшей глиной одежде, низ которой выдавал своим видом и запахом крайнюю степень испуга ребенка, оказавшегося в полном одиночестве и беспомощности. Малыш шел на увиденный издалека дом, на который, скорее всего, вышел случайно, бродя по лесам и полям. Дойдя, наконец, до сарая, он стал громко плакать и кричать, будто пытался позвать кого-либо из жильцов дома на помощь, не дождавшись которой, он начал сам идти по двору, продолжая плачем подзывать к себе людей. Дойдя до собачьей будки, ребенок заглянул в нее, ожидая увидеть в ней домашнего пса. Но наткнулся на пустоту и безмолвие собачьего жилища.

Наблюдая за ним, «он» принял решение помочь ребенку и поставил на его пути большую кружку с питьевой водой, только что набранной в колодце. Это оказалось вполне кстати. Малыш увидел ее и принялся жадно пить, утоляя весьма не малую накопившуюся у него за время одиночества жажду. Потом «он» стал изображать кошку, виляя телом в траве и мяукая, от чего со стороны действительно мог показаться вполне настоящим животным, мохнатым, пушистым, с хвостом и движениями, что было вполне присущим по его природе, показывая это для того, чтобы привлечь внимание человека или наоборот, отвадить его. Малыш среагировал как надо и побежал за кошкой, вытягивая вперед ручки и смеясь от ощущения того, что кому-то он стал, наконец, не безразличен. А «он» в ответ продолжал мастерски изображать все повадки животного, завлекая и заманивая ребенка до тех пор, пока не вывел его прямо к тому дому, где в период немецкой оккупации оставались жить люди, не покинувшие родную деревню, как сделали многие, бежавшие от войны далеко на восток.

Заплаканный ребенок попался на глаза тому самому старику, что уже не раз приезжал на телеге за телами умерших красноармейцев и гитлеровцев, а его пожилая жена неоднократно приходила для уборки в доме, занятом подразделением немецких солдат. Они быстро вникли в ситуацию и, осмотревшись по сторонам, не увидев взрослых, с кем мог быть малыш, взяли его в себе, исполнив добрую волю простых и порядочных людей, остававшимися такими и в тяжелое, суровое военное время.

Прячась в зарослях, «он» проводил их взглядом до дверей и, улыбнулся от ощущения того, что стал на какое то время кому-то полезным. Потом побрел к себе, чтобы встретить пустые стены своего израненного дома, оставшегося совсем без жильцов, что для такого как «он», означало скорую погибель в тоске и страданиях, одиночестве и полной ненужности.

«Он» коротал свои дни, сидя в светлое время дня на крыше возле печной трубы, наблюдая за окрестностями через узкую, не видимую со стороны щель. Им хорошо просматривалась дорога, на которой довольно часто появлялись колонны немецких машин, мотоциклов, повозок, следовавших то в одну, то в другую сторону. Иногда по ней шли длинные вереницы пеших солдат, что, завидев возле «его» дома колодец, направлялись к нему и останавливались на короткое время, чтобы испить воды, наполнить фляги и котелки, напоить лошадей, залить воду в радиаторы машин. Такое могло продолжаться до тех пор, пока туннель колодца не пустел, и зачерпнуть из него живительную влагу не представлялось возможным. Но вода возвращалась в него, наполняясь до привычных пределов, от чего вновь кто-нибудь не опорожнял его полностью, перекачивая воду в бачки, термосы, ведра, фляги.

Иногда «он», сидя в своем закутке возле печной трубы, с горечью на глазах смотрел, как гитлеровцы гнали по этой же дороге куда-то на запад вереницы грязных и оборванных, обросших и голодных, обозленных и беспомощных красноармейцев, оказавшихся в неволе у захватчиков. Поначалу это вызывало у «него» только лишь любопытство. Не сразу, но все равно довольно быстро, «он» понял сущность происходящего и, догадался, что представляли собой солдаты Красной Армии. Это были военнопленные, гонимые немцами куда-то далеко, о чем «он» уже не мог додуматься. Видя, сначала одну, потом вторую, третью и, наконец, четвертую скорбную процессию, «он» начал пристально вглядываться в каждого пленного красноармейца, пытаясь рассмотреть знакомое, а может и родное лицо. Перед «его» глазами все это время отчетливо всплывали образы сыновей Андрея Осиповича и Анны Ильиничны, дорогие ему черты, любимые им люди. Но, к счастью, а может быть и, к сожалению для себя, «он» так и не заметил ни одного родного человека среди множества пленных солдат.

Продолжалось это только лишь летом. С наступлением осени, картина со стороны дороги несколько изменилась. Движение верениц конвоируемых пленных почти закончилось. Количество немецкого военного транспорта оставалось почти что прежним и заметно не поменялось. Иногда по нему текли, с громком гулом и монотонным ревом, черные тела самолетов с крестами на раскинутых в стороны крыльев, выстроенные в геометрическую парадную фигуру. А потом они же возвращались назад, удивляя «его» отсутствием четкого строя, как было в начале и, меньшим количеством, будто бы часть из них оставалась на зимовку в тех краях, куда они летели.

Наконец, что «ему» показалось странным, одна из стальных птиц, начала заметно снижаться, извергая позади себя полосу сначала серого, а потом черного и густого дыма. По мере потери высоты полета, ее тело становилось все более различимым, все отчетливее становились видны ее детали, истинная окраска, форма, кресты на крыльях. Вдруг, один за другим, ее чрево покинули несколько человеческих фигур в странной для «него» одежде, и бросились вниз, словно спасаясь от погибели в огне, предпочитая смерть от удара о землю. Увидев это, «он» привстал, открыв рот от изумления. Не смотря на то, что разбиться должны были ставшие ненавистными «ему» гитлеровцы, «он» с волнением смотрел на то, как они камнями падали вниз. Вдруг, по очереди, то у одного, потом у второго, третьего, четвертого, что-то выпорхнуло из-за спины и, спустя секунды развернулось в громадный купол, который стал сдерживать скорость движения к земле. «Он» с удивлением проводил все это зрелище глазами до того момента, пока тела членов экипажа стальной птицы не скрылись вдали, укрытые от «его» взгляда кронами лесных деревьев.