Текст книги "«Он» всегда дома. История домового"

– Не будем тянуть! Завтра же и распишемся! Лишь бы председатель на месте оказался! – Подвела итог сватовству Маруся, считая весь процесс почти завершенным.

На этот раз она не стала лить слез и прятаться на женской половине дома, заслоняясь одной лишь занавеской. Она почти не отводила в сторону глаза, держалась уверенно, сидела за столом прямо, ни касаясь ничего, как бы ей сейчас не хотелось есть. Лицо ее было покрыто легким румянцем, она еле заметно улыбалась и, казалось, что даже светилась счастьем, что озаряет тех невест, что по собственному согласию выходят замуж.

– Я все сегодня же решу! – Чуть взволнованно ответил ей и всем присутствующим Петр Семенович. – Председателю накажу на месте быть до полудня и никуда не отлучаться. А потом ко мне поедем. Там справим все. Мне тетушка и племянницы помогут со столом управиться. Да и на лошади я буду. Сани запрягу. Так что, не волнуйтесь, всех в сельсовет сам отвезу.

От скорости принятия решения и его реализации, «он» чуть не выдал себя людям, едва не свалившись с печной трубы, где оборудовал себе на днях небольшой уступ, с которого было ему легче наблюдать за происходящим из-за уменьшения числа людей за столом. Под потолком лишь скрипнула доска, от чего гость и домашние невольно повернулись в сторону шума и посмотрели на потолок.

– Мыши, – заключил Петр Семенович и резко встал из-за стола, чтобы отправиться в путь для скорейшего решения всех вопросов.

– Мне уже восемнадцать, – сказала всем, кто оставался в доме, Маруся, проводив жениха за порог, – а женихов не дождешься. Все хорошие парни на фронте, а корявый да больной мне не нужен. А этот хоть и пожилой, да любого молодого за пояс заткнет. О нем все так говорят.

– Есть будешь с ним досыта, – тихо промолвила, перебив сестру, Дуся.

– И то правда, – подтвердила ее слова Анна Ильинична.

– А мы к тебе в гости будем ходить, – снова тихо сказала ее младшая дочь, с завистью поглядывая на Марусю.

– Дом у него ладный. Сразу хозяйкой стану. – Стоя у окна со сложенными на груди руками, перечисляла преимущества своего будущего замужества Маруся. – Не то, что другие, которых женихи приходят в родительский дом, где даже лавки свободной нет. Все народом забито. И няньки, и бабки, и детки в одной избушке как снопы уложены.

– Ну, ты у меня барыня совсем стала! – засмеялась Анна Ильинична, слушая рассуждения дочери.

На следующий день, несмотря на сильный снегопад, ничего отменено не было. Собрав с вечера свои нехитрые пожитки, да скромное приданное, что поместилось в два узла, Маруся, с благословления матери, отравилась в новую для себя жизнь. Усадив ее, Дусю и Анну Ильиничну в сани, Петр Семенович повез всех в сельсовет для росписи. В ту ночь, затемно прибыв со скромной свадьбы, дома оставались лишь мать, дочь и «он».

Долго не могла заснуть хозяйка дома, думая о судьбе своих детей, из которых совершенно никому не досталось легкой доли. Она, то тихо плакала, стараясь не разбудить крепко спящую от усталости Дусю, то смотрела на горящую в углу перед иконами свечу, что зажгла перед сном. А мысли ее только и были, что о сыновьях, ушедших летом и по осени на фронт, о дочерях, одна из которых трудилась без продыху на заводе, вторая вышла замуж за того, кто ей в отцы годится, а третья, совсем не смышленая, работает изо дня в день, наравне с мужчинами.

– Ну, где ты там? – вдруг тихо произнесла она и, встав с кровати и подойдя к печи, извлекла из нее маленький кусочек немного зачерствевшего хлеба и положила его на стол, будто собиралась угостить кого-то. – Будто и нет тебя. Раньше делал все складно. Все у нас хорошо было. Детки росли, муж в поле был. А как его не стало, так, будто и ты нас покинул. Словно с ним в гроб лег. Без тебя теперь все наперекосяк пошло. И дети поразъехались против воли своей, и дочка от голода проклятого замуж вышла.

Анна Ильинична разрыдалась, уткнувшись лицом в большой шерстяной вязаный платок, что был у нее на плечах. Только теперь до «него» дошло, что говорила она с ним. Впервые в жизни хозяйка «его» дома, всегда раньше благодарившего его за заботу, пыталась разговорить его и спросить за все напасти, свалившиеся на ее семью. А «он», сидя в своем укрытии, как от страха вдавливал мохнатую голову в худенькие плечи, впадал в уныние от собственного бессилия в происходящем, и не знал, что сможет сделать, чтобы отплатить ей за ее доброту.

Выйти к ней и показаться по природе своей он не мог. Не мог, потому что никто из его среды никогда так не делал. И если кто-нибудь из хранителей открывался людям, то было это крайне редко, в исключительных случаях и происходило так, что человек считал эту встречу видением или ощущал себя, как во сне.

Упреки хозяйки дома подкосили «его». Под утро, дождавшись, когда Анна Ильинична уснет, «он» выбрался из дому и, усевшись в сугроб рядом с цепным псом, долго плакал, ругал себя за утрату контроля над членами семьи. Рыдая и роняя слезы, «он» начинал считать себя полным неудачником, потому как в среде таких, как «он», высшим достижением считалось и количество жильцов в хранимом доме, и наполнение амбаров и погребов съестными запасами, и здоровый скот в хлеву. А у него в избе только мать с дочерью, еды на пару дней, да голодная скотина, кормимая почти что одной соломой.

– Как это, а? Пропал без вести – это что значит? – Еле удерживая серый клочок официального извещения в трясущихся руках, смотрела мокрыми глазами на председателя сельсовета Анна Ильинична.

– Это значит, что среди погибших его не нашли! – тихо, не глядя на нее, ответил тот. – Значит, что и среди живых его тоже нет! Ни мертв, ни жив! Нет его! Пропал и все!

– Как это все? Без какой вести он мог пропасть? – растерянно твердила она, не отводя взгляда от доставившего ей скорбное известие председателя. – Ты чего мне принес? Я же от него письмо последнее в феврале получила. Все хорошо у него было. А тут что?

В молчании встав из-за стола, ее собеседник покинул дом и отправился прочь, чтобы не мешать матери оплакивать потерю сына, на которого она получила ничего не подтверждающий документ.

– Алешенька! – заливаясь горестными слезами протянула обезумевшая Анна Ильинична и, завыла по бабьи, рухнув с лавки на пол, начав кататься по нему, убиваясь по сыну.

– Мамочка, мама! – плакала рядом с ней Дуся, пытаясь привести ее в чувства, но ничего не могла тут сделать, потому что сама рыдала, теряя силы и думая о брате.

Вникнув в разговор председателя сельсовета и хозяйки дома, «он» решил, что «пропал без вести» – это очередной неведомый ему термин из числа тех, которые во множестве были услышаны им в последние годы. Но именно «пропал без вести» означало что-то страшное, равное смерти, из-за чего убивается по сыну Алексею Анна Ильинична. Не выдержав нервного потрясения, не в силах больше наблюдать за мрачными рыданиями матери и дочери, «он» стремительно выскочил из дома. Появившись во дворе, «он» ворвался в сарай к овцам, где изо всех сил ударил маленьким костлявым кулачком по двери, потом начал поднимать пыль ножками, пиная солому так, что она подлетала вместе с комьями земли до самой крыши. «Он» хватал что-нибудь своими крохотными не то ручками, не то лапками и, метал это в сторону, не соображая, что творит. Обезумевшие от «его» поведения овцы и куры подняли шум, гладя на «него» безумными звериными глазами. А «он», наконец остановившись, опустил голову, закрыл глаза ручками и вбежал в собачью будку, где уткнулся в жесткую песью шкуру и горько заплакал, как всегда это делал, когда о чем-нибудь сильно, до боли в груди, переживал.

– Хозяюшка, а молочка у тебя не найдется? Нам бы раненых напоить. Намаялись они совсем. – Давно небритый старшина с петлицами медицинской службы устало облокотился на дверной косяк и опустил голову, словно уснул стоя, не дожидаясь ответа Анны Ильиничны.

– Да откуда же, милый, мне молочка взять? – Ответила она, разглядывая, довольно молодого, но на вид куда старше своих лет, старшину. – Коров у нас давно уже всех забрали и единым стадом угнали за Дон, чтоб германцу не достались. Курица у меня одна осталась, остальных забили, чтоб с голоду не околеть. А овец сейчас изымут для того, чтоб вас, солдатиков кормить. Вон, начальник твой, в моем хлеву шарит.

– Прости, мать, прости! – выдохнул старшина, не поднимая головы и не глядя на женщину, потому как глаза его были закрыты, а слушал он ее в полудреме от смертельной усталости, в которой сейчас находился.

Едва произнеся свои слова, он накренился всем телом на бок, от чего едва не упал, но, опомнившись, встрепенулся и открыл свои красные от тотального недосыпа глаза. Но, как только он снова посмотрел на хозяйку дома, как тут же впал в то состояние, в котором его организм уже переставал бодрствовать и впадал в сон, против воли своего хозяина и обстоятельств, в которых он находился.

Вынеся из дома широкую скамейку, Анна Ильинична сама усадила на нее старшину, от просоленной гимнастерки которого несло потом, а подворотничок на ней забыл о замене несколько дней назад. Загорелый чуть ли не до черноты, тот податливо опустился на подсунутую под его зад скамью и тут же заснул, едва коснувшись плечом и головой бревенчатой стены дома.

– Поспи, милый, поспи! – тихо прошептала ему женщина, думая, что и одному из ее сыновей кто-нибудь сейчас так же заботливо подставляет скамейку, чтобы дать отдохнуть измученному солдату.

– Товарищ старшина! – напугал ее резкий и громкий командный голос высокого худого человека в ремнях и фуражке, которого она посчитала воинским начальником спящего.

Некоторое время назад, не сказав ни слова хозяйке и, только строго взглянув на нее, тот проскочил к хозяйственным постройкам и позвал за собой двух солдат. Появившись оттуда, он подошел к ней, одернул крепко заснувшего старшину и обратился к ней:

– Расплатиться мне с вами не чем! Но расписку об изъятии домашнего скота в пользу Рабоче-Крестьянской Красной армии я вам оставлю.

– Да на кой мне твоя расписка? – тихо ответила ему Анна Ильинична. – Или я не понимаю ничего. Бери, что тебе нужно. Только солдатиков своих накорми, да ирода проклятого одолей. Тогда и мои сынки поскорее домой возвратятся.

Тот опустил приготовленный для написания расписки планшет и, постояв, спросил:

– Письма от сыновей приходят?

– Давно уже не было, – еле протянула она в ответ, – уже и не знаю, что подумать. Только вот извещение одно было на младшенького.

Командир не стал дослушивать хозяйку дома, понимая, что придется сейчас в слова исповеди страдающей по сыну женщины, на что у него никак не было сейчас времени. Он резко опустил планшет на бедро и, перебив ее, громко крикнул:

– Товарищ старшина!

Спящий боец резко дернулся, открыл, на сколько можно кранные от недосыпа глаза, с трудом подняв веки и, вскочил с поданной ему лавки, вытянувшись перед своим воинским начальником.

– Виноват, товарищ старший лейтенант! – бойко и хрипло выкрикнул он.

– Приведите себя в порядок и организуйте доставку двух изъятых у труженицы местного колхоза овец на кухню.

– Слушаюсь! – ответил старшина, шатаясь от сбивающей его с ног усталости.

– Выполняйте. Бойцы вас уже ждут, – сухо ответил ему командир, для демонстрации стаявших позади него солдат с овцами на веревочных поводках, повернувшись на половину корпуса, чтобы показать их.

Старшина несколько раз сильно дернул веками, чтобы проснуться и, оттолкнувшись о деревянную опору домового крыльца, сошел с него вниз, направляясь к ожидавшим его бойцам.

– Куда ж ты такой? – тихо сказала ему вслед Анна Ильинична, но поняла, что на ее слова не будет реакции, просто проводила его глазами, медленно наполнявшимися слезами от переживаний, потому как старшина своим видом сильно напомнил ей сына Василия, когда тот вернулся с финской войны.

Просвет между растущими вдоль дороги к ее дому деревьями, выдавал интенсивное движение запряженных повозок по главной деревенской улице. Решив посмотреть на это, женщина направилась в ту сторону, где ее взгляду предстала длинная вереница людей, лошадей и телег. Уставшие, измученные и шатающиеся от усталости солдаты брели вперемешку с повозками, на которых лежали и сидели такие же, как они, только, судя по обилию грязных и окровавленных бинтов на телах и конечностях, раненые, а потому не способные самостоятельно двигаться. Впрочем, как она заметила, и те, что шли сами, тоже были не здоровы. Абсолютно на каждом было что-нибудь замотано либо темно-серым от копоти бинтом, либо простой тряпкой, часто оторванной для перемотки от собственной нательной рубахи бойца. Многие опирались на длинные палки, шесты или клюки. Кого-то поддерживал шедший рядом товарищ. Большинство шли молча, только поднимая злые и красные глаза на стоявших возле дороги деревенских женщин.

– Да откуда же вас столько? – проговорила Анна Ильинична, глядя на бесконечную вереницу грязных, в бинтах мужиков в поношенной и, как правило, выгоревшей на солнце военной форме.

Ее никто не услышал. Суровые и уставшие раненые солдаты шли и ехали мимо, не особо обращая внимания на заметно постаревшую за последние месяцы женщину.

Наблюдая за ними, Анна Ильинична стала улавливать что-то вроде вины во взглядах многих из них. Особенно это становилось заметно по глазам тех, кто выглядел старше или чьи петлицы были с треугольниками, кубарями или шпалами. Эти как будто специально прятали глаза или отворачивались, а то и вовсе переходили на другую сторону дороги, пытаясь скрыться за толами товарищей.

– Видишь, отступаем! – напугал ее хриплый мужской голос, прозвучавший сосем рядом, от чего она испуганно дернулась. – Драпаем, как и год назад. Гонит нас Фриц. Тогда к Москве гнал, а теперь к Дону.

Она не знала, что ответить и растерянно смотрела на него. На вид ему было уже за сорок. Невысокий, коренастый, когда-то крепкий на вид, плечистый и мускулистый. А теперь худой, с впавшими внутрь и покрытыми черной, блестящей на солнце, щетиной, щеками. Темные разводы под глазами и торчащие из-под засаленной пилотки короткие волосы, черный от грязи подворотничок и пятна развода пота на выгоревшей гимнастерки. Он ни сколько не отличался от всех тех в огромной массе людей, что шли сейчас в колонне.

– Водичка есть? А фляги пустые совсем. А нам еще топать и топать. – Спросил он у женщины, поправляя рукой ремень от висевшей за спиной винтовки.

Анна Ильинична решила указать ему на колодец на главной деревенской улице, но повернувшись к ту сторону увидела, что возле него уже стояло много конных повозок, а коноводы то и дело, черпали из него воду, чтобы напоить лошадей. Поняв, что в таких условиях остановившемуся возле нее солдату совсем ничего не дождаться, она сказала ему:

– Пойдем, с моего наберешь себе.

Она повела его к своему дому, в паре десятков шагов от которого размещался не видимый со стороны дороги колодец, когда-то давно вырытый ее покойным мужем.

– Вот спасибо! – громко выпалил солдат.

Пока он опускал вниз ведро и доставал с его помощью воду, Анна Ильинична еще разглядела его, теперь уже внимательнее, не найдя в нем ничего особенного. Довольно простой на вид, с открытым лицом типичного русского мужика, сильно загорелый от постоянного пребывания под солнцем, быстрый, крепкий, ловкий, по всему – рабочий человек, всю свою жизнь посвятивший труду и поставленный под ружье тогда, когда это потребовалось Родине.

– Вот спасибо! Вот уважила, хозяйка! – продолжал он благодарить ее, наполняя подряд две солдатские фляжки прохладной живительной жидкостью.

– И долго так будет продолжаться? – строго спросила его Анна Ильинична.

– Что? – едва, что не испуганно от неожиданно прозвучавшего вопроса, посмотрел на нее солдат.

– Драпанье ваше? – резко оборвала его женщина. – Целый день, с раннего утра все идете и идете. Конца и края нет.

Тот опустил голову и стал завинчивать медленно крышку на фляге.

– Мне нечего тебе сказать хозяйка, – довольно тихо ответил он ей, уступая место у ведра двум выбежавшим из-за деревьев бойцам, издали заметившим расположение колодца. – Я в Гражданскую воевал с Деникиным, потом с Врангелем, потом сталеваром всю жизнь работал, до самой войны, пока от брони не отказался и на фронт, вслед за сыновьями не ушел.

Он скинул винтовку и вещмешок, в который, не спеша развязав, уложил вторую флягу, только что наполненную водой.

– Полгода уже воюю. Ранен был. Теперь здесь, – не поворачиваясь к женщине, продолжил он. – Пять дней назад в моей роте почти сто сорок человек было. Три дня прошло – тридцать семь осталось! И от всего полка человек триста! Мы его сдерживаем, а он на нас прет и прет. А подмоги нет! У меня в подсумке всего четыре патрона осталось, а кого и трех не наберется. Гранат вообще не осталось, снарядов к пушкам тоже. Да и самих пушек…

Он махнул рукой и закинул за спину свой вещмешок, а затем и винтовку.

– Я еще ничего, привычный. И ботинки на мне, как видишь, справные. А тут кому и лапти пришлось надеть, что в деревне на марше нашли. Так что не серчай, хозяйка. Мы сдюжим! Лишь бы нам было с чем воевать!

– За сынами своими на фронт пошел, говоришь? – уже мягче повела разговор Прасковья Федоровна.

– Теперь только за одним, – ответил ей солдат, уже поворачиваясь, чтобы отправиться дальше. – Из дому письмо пришло, что на старшего похоронку получили. Под Москвой погиб. Артиллеристом был. Пал смертью храбрых, сообщили.

Глаза ее округлились и, ей стало жаль отпускать солдата, сын которого уже больше никогда не покажется ему на глаза.

– А у меня все четверо воюют! – Затрепетала Анна Ильинична, останавливая своего невольного собеседника. – Так на младшенького документ пришел, что он без вести пропал.

– О, хозяйка! – Повернулся к ней солдат. – Ты его не спеши хоронить. Может, жив еще. Всякое бывает. Мог в плен попасть. Мог, по судьбе своей задеваться куда.

– От чего же тогда не пишет? От всех письма были, а от него уже полгода, как ни единого. – Чуть не впиваясь в рукав гимнастерки бойца, держала его и не отпускала Анна Ильинична.

Солдат повернулся к ней и, впервые с того момента, как встретил ее на дороге, посмотрел ей в глаза:

– Ты, по всему из верующих? Так молись за него! За всех сынов молись! За моего тоже помолись! За нас за всех помолись! Пусть да же и на меня похоронка домой придет, так ты молись, чтоб мне силы были перед смертью побольше этих гадов удавить! Чтоб все четыре моих патрона, что остались, на четыре шкуры Фрица пришлись!

Последние слова он произнес сквозь зубы, низким голосом, с неистовой злобой.

Отвернувшись от нее, он сделал несколько шагов в сторону дороги, по которой собирался уходить вместе с войсковой колонной, но неожиданно остановился и, повернувшись, произнес:

– Ты, хозяйка, уходи отсюда поскорее. Собирай вещички и иди за нами. Немец через день другой сюда придет. Не исключено, что за твою деревню нашим еще драться на смерть придется. Вон, смотри, сколько мирного народу с армией уходит.

Он кивнул в сторону дороги, где между деревьями, действительно, виднелись обычные деревенские повозки с простыми людьми, стариками, женщинами, детьми всех возрастов, что ехали на них, везли свой скарб и тащили на себе мешки, узлы и чемоданы.

– Все уходят и, ты собирайся! – Кивнул ей солдат и пошел прочь, догонять своих.

Эта картина не менялась в течение еще целого следующего дня. Военные люди с оружием и без него, повозки с тяжело ранеными и теми, кому ранение позволяло идти самому, беженцы на телегах и пешком, порою следующие вперемешку с солдатами. Редкие машины, мотоциклы и даже велосипеды, пылившие на дороге больше других. Кавалерия верхом и запряженные лошадьми пушки. Народу шло все больше и больше. А ночь после второго дня по плотности движения была не менее интенсивная, чем сам день.

Проходившие люди просились на постой, шли к колодцу, что напиться и умыться, напоить лошадей и детей. Анна Ильинична никому не отказывала и раздала, пожалуй, все, что имела, кроме последней одежды и обуви, что были про запас, да на себе самой.

– Собирайся, мать! – оборвал ее голос Петра Семеновича, появившегося на пороге ее дома рано утром. – Бери все ценное, что можешь на себе унести, клади ко мне на телегу и пошли.

– Куда? – не успела сообразить она, о чем пытается сказать ей зять.

– Уходить надо, Анна. Немец вот-вот нагрянет! Закапывай свои иконы, как все делают, зарывай в землю все ценное, что не сможешь с собой взять и уходи вместе с Дусей. – Петр Семенович нервно помял в руке кепку и вышел во двор, где стояла запряженная лошадью его повозка.

– Мама, он правильно говорит. Уходить всем нам надо. Немец к Дону гонит. – Начала уговаривать ее зашедшая в комнату Маруся.

– А как же дом, хозяйство? А, дочь? – посмотрела она на нее растерянным взглядом, еще полностью не осознавая, что все нажитое придется оставить.

– Да какое хозяйство! Люди бегут и бегут! В доме ничего не осталось! Даже курицу последнюю у вас кто-то умыкнул. А двух овец просто забрали! – не унималась, уговаривая мать, Маруся.

– Доброго здоровья, товарищи колхозники! – Прервал их разговор довольно пожилой человек в военной форме, опоясанный ремнями и портупеей, в фуражке на голове и кожаной командирской сумкой на боку.

За его спиной виднелся более молодой, но точно так же одетый, с такой же сумкой возле бедра, а позади него расхаживали солдаты с винтовками за спинами.

– Дом ваш реквизируется для нужд Красной Армии, в виду того, что данная деревня попадает в прифронтовую зону. Прошу срочно освободить все постройки, покинуть их и отправиться на восток, за Дон. – Произнес вошедший и, начал осматривать все, что являлось обстановкой внутри.

– Ну, что я говорил, Анна? – почти крикнул ей в распахнутое настежь окно Петр Семенович. – Если жить хочешь, то собирайся и поехали!

Потом он обратился к тому, кто отдавал приказ покинуть жилище:

– Дайте им хоть часок! Не видите, что всполошили их. Вещички надо собрать.

– Ну, хорошо, – ответил немолодой воинский начальник, – час у них есть, но не больше. А то мне еще надо тут все дома обойти, официально, так сказать, оповестить всех в деревне.

После того, как военные покинули ее дом, Анна Ильинична опустилась в бессилии что-либо делать на свою кровать и начала растерянно оглядывать все вокруг, не зная, с чего начать сборы в дорогу. Не трогая мать, за дело взялась Маруся. Толкнув не менее растерянную младшую сестру, она начала быстро раскидывать на столе и на полу простыни и одеяла и, укладывать в них то, что понадобится ее матери и Дусе в первую очередь, связывая это в узлы.

– Иди за лопатой и начинай копать яму в саду, где отец показывал место, что для хранения продуктов делал, – начала она давать указания сестре. – Там иконы зароем, только поглубже копай. За деревьями не видно будет, как ты работаешь. Так, что надежно будет.

Дуся кивнула и бросилась в сарай, чтобы начать выполнять указание Маруси.

– Мама, собирайтесь! – негромко крикнула та Анне Ильиничне, чтобы привести ее в чувства и расшевелить для идущих в доме сборов.

В растерянности «он» метался от сарая к хлеву, где еще пару дней назад стояла домашняя скотина, за которой «он», по природе своей, усиленно приглядывал. Потом бежал в сад, где копали яму для икон и посуды Дуся и Петр Семенович. Мчался назад, негодуя, как на его глазах уводили красноармейцы двух последних овец, а какой-то шустрый парнишка не из местных, а из шедших мимо беженцев умыкнул оставшуюся курицу и «он» ничего не успел сделать, чтобы спасти ее. Теперь «он» был в шаге от того, что и вовсе останется один в пустом доме, потому что узнал новое для себя понятие «прифронтовая зона», а еще такие слова, как «реквизируется», «беженцы», «сталевар», «старшина» и много других.

Прошло каких-то полчаса или час, как он наблюдал за крестившими свой дом и кланявшихся ему Анну Ильиничну и ее дочерей, одновременно заливавшимися горькими слезами отчаяния. Потом они повернулись и, еще долго оглядываясь полными влаги глазами, пошли за повозкой Петра Семеновича, вытирая мокрые от пота и плача лица.

– А я? Куда же вы? А я? Мне нельзя без вас! – шуршал «он» по кустам за ними и беззвучно кричал им вслед, размахивая в воздухе крохотными мохнатыми не то лапками, не то ручками, понимая, что такие как «он» и созданы для того, чтобы постоянно находиться в тех жилищах, где есть люди.

Без людей «он» не «он»! «Он» пропадет. Ему нельзя быть одному. Такие как «он» погибают в одиночестве, умирают, пребывая одновременно, без людей и без дома. И сейчас «он» попадал на ту страшную для себя грань, когда его существование могло прекратиться уже сегодня или со дня на день. Понимая это, «он» мчался за ними, до самого деревенского кладбища, куда свернула телега Петра Семеновича, чтобы перед дальней дорогой все могли проститься с могилами своих родных. Видя это, «он» остановился, приняв это для себя как знак своей скорой погибели и начал пятиться назад, до тех пор, пока не наткнулся на испуганную, брошенную сбежавшими хозяевами кошку, которая в силу происходящего осталась, как и «он», без дома и без людей. Страх быть пойманной чужаками напугал ее так, что она забилась в густую траву и пряталась там, пока «он», панически отступая назад, не споткнулся об нее и не упал.

– Пошла прочь! – рявкнул «он» на кошку так, что та чуть не кончила свою жизнь от разрыва сердца прямо на месте, увидев взбешенного хранителя чужого ей дома.

А «он», опустив свою мохнатую голову, упал сначала на колени, а потом и всем телом, лицом вниз, на траву и горько-горько заплакал от осознания того, что всего за год потерял всех и все, остался один, чтобы дождаться собственной погибели.

Вдоволь наплакавшись, обессиленный и растерянный, «он» брел в свой опустевший дом через, такой же родной ему, яблоневый сад. Ему уже было все равно, что своим открытым поведением «он» выдаст свое существование людям. Когда оставалось идти всего ничего и, вот-вот должно было появиться среди деревьев очертание его дома, его отвлек от скорбных мыслей далекий нарастающий гул в небе, напомнивший ему урчание мотора того самого небольшого самолета, с появления которого над деревней началось проявление технических наклонностей в характере Сергея. «Он» повернул свою крохотную голову не то лицом, не то мордочкой вверх, чтобы рассмотреть на голубом небосводе стальную птицу.

Она предстала в поле его зрения в просвете между деревьями. Странная, необычная, далеко не такая, какую он видел когда-то давно. Скругленные на краях крылья, сдвоенное тело с установленной впереди головой. Но, самое главное, что эта птица с моторами казалась ему какой-то не родной, не своей, не близкой его сердцу, абсолютно чужой. Глаза его округлились, «он» уставился на нее со злым выражением своих маленьких глаз, как на чуждое происхождением и враждебное.

И тут что-то гулкое и частое загрохотало вдали, отдаваясь резкими громкими звуками по окрестностям. Что-то застучало где-то рядом с деревней, одновременно с грохотом будоража округу. А возле стальной, парящей в небе птицы, начали появляться маленькие бело-серые облачка, которые исчезали чуть медленнее, чем вспыхивали. Через короткий промежуток времени, чужеродное тело уплыло по воздуху в сторону, прекратив появление пучков дыма недалеко от себя.

«Он» с удивлением посмотрел творившееся на высоте над его селением, не понимая и не ведая, что сейчас там происходило, что творилось где-то рядом, откуда доносился частый треск и грохот. Не зная, где найти ответы, «он» опустил голову и побрел дальше, готовясь принять свою судьбу такой, как она есть. Шел «он» медленно, как будто оттягивал неизбежность. Время текло, но «он» так и не приблизился к дому почти не на шаг, топчась почти на месте.

Вдруг что-то снова загудело далеко в небе. Гуд нарастал и приближался, превращаясь в очень громкий, разрезающий пространство, рев. Как будто не один мотор, а одновременно несколько, с треском распиливали воздушное пространство над целым миром. «Он» снова, теперь уже не боясь, потому что было привычно, не страшно, а интересно, пытался разглядеть происходящее над ним. Но едва его глаза стали искать причину нарастающего громкого звука, как откуда-то из-за деревьев, в его сад, с криком и обезумевшим видом стали врывать люди в военной форме. Ничего не видя перед собой, они бежали и падали, распластываясь телами на траве и закрывали головы руками. А кто-то очень громогласный прокричал:

– Воздух!

«Он» стоял молча и просто наблюдал, ничего не пугаясь, происходящее в стороне от себя. Как вдруг один из людей, высокий, окутанный солдатской экипировкой, с длинной из-за примкнутого к ней штыка винтовкой, упал прямо перед ним и замер, обняв голову своими огромными загорелыми ладонями.

Впервые в своей жизни «он» не спрятался от человека, но этого было и не нужно. Полные страха и ужаса глаза окутали пеленой все вокруг у здоровенного молодого мужика, спасавшегося бегством от чего-то неведомого, но явно смертельного. Иначе бы он и другие, что падали на землю за ним, так себя не повели бы. А «он» спокойно наблюдал равнодушным взглядом на творившееся вокруг. Уже даже хотел подойти к лежащему человеку в военной форме и, пнуть его своей маленькой мохнатой ножной, и спросить его о чем-нибудь. Хотел, но успел.

К жуткому реву моторов в небе добавился раздирающий барабанные перепонки свист, а потом что-то тяжелой ударило о землю и разразило округу резким и очень громким хлопком, от которого зашатались деревья в саду, полетели вырванные с веток листья, колыхнуло пространство так, что «он» невольно сам упал на землю.

Это был страх. Страх, от которого он моментально пришел в себя и стал зарываться глубоко в землю, интенсивно работая всеми конечностями в поисках спасения. А наверху, на поверхности опять и опять что-то с диким свистом падало, ударяло и раздирало округу невероятно громкими хлопкоми. Снова и снова, снова и снова. А «он» все закапывался и закапывался, руководимый чувством истеричного самосохранения, в раз одолевшим его равнодушие к собственной судьбе.

Наконец жуткий грохот прекратился. Закончился раздиравший воздух треск и свист. Какое-то время ничего не было слышно, словно какая-то неведомая сила опустила огромный прозрачный колпак на землю, изолировав все и от всего. «Он» достал свою голову и спонтанно вырытой норы и осмотрелся вокруг. Лежавший рядом военный уже поднялся и бежал куда-то в сторону. За ним вставали с земли, отряхивались и почти сразу убегали остальные, что были так же облачены в солдатское обмундирование и имели в руках винтовки. Окруживший всех вакуум отступил и сменился доносящимися отовсюду криками и стонами, будто десятки, а может сотни людей, одновременно испытывали страшную боль и звали на помощь.