Текст книги "«Он» всегда дома. История домового"

Треск и грохот происходящего в деревне и возле нее боя приближался к «его» дому. Это еще больше притягивало «его» внимание, заставляло всматриваться в даль, где еще можно было что-нибудь увидеть. Между просматриваемыми сквозь дым уцелевшими постройками и деревьями, «он» периодически видел быстрое движение фигур в серых шинелях, вспышки пламени и взрывы, что вырывали из земли ее содержимое и рушили все вокруг. Треск постоянно приближался, пока не стал на столько громким и осязаемым, что колебал вокруг воздух и доставлял колющую боль барабанным перепонкам.

Наконец, из яблоневого сада в сторону поля, по которому всего несколько минут назад проследовал танк с людьми на бортах, выбежало до десятка немецких солдат. Они бежали вперед и постоянно оглядывались назад, останавливались и снова бежали. Бежали так, словно спасались от чего-то, словно их гнало что-то страшное, с чем они никак не хотели сталкиваться. Они спотыкались и падали, натыкаясь на скрытые под слоем снега кочки и коряги. Поднимались, интенсивно работая ногами. Нервно оглядывались назад и, тяжело дыша, извергая клубы густого белого пара, снова бежали, гонимые страхом. Наткнувшись на следы танка, они почти что остановились, быстро осмотрелись, переглянулись между собой и, под звук команды одного из них, немного изменили направление своего следования, пытаясь скрыться за ближними деревьями и кустарником.

Едва они это сделали, как следом появилась еще одна группа гитлеровцев, таких же нервных, напуганных, как и первые. В распахнутых настежь шинелях и куртках, а то и вовсе без них, в одних мундирах, они метались на снегу, пытаясь определить направление дальнейшего движения, пока не увидели вдали исчезающие фигуры своих товарищей. Громко ругаясь, сплевывая на ходу, задыхаясь от интенсивного бега, неся на себе свое оружие и какую-то часть снаряжения, в том числе тяжелый пулемет и гирлянды патронных лент к нему, они направились туда, где завидели соплеменников. Местами довольно глубокие сугробы, легко пройденные советским танком за пять минут до этого, составили весьма значительную проблему для простых пехотинцев. Пытаясь догнать удаляющиеся вдали, со стороны леса, фигуры товарищей, в который упиралось большое и хорошо просматриваемое поле, они еще долго оставались хорошо видимыми на белой простыне снега. Уже через минуту их увидели и так же попытались догнать еще несколько подбежавших из деревни гитлеровцев, почти раздетых и только с оружием в руках. Один их них был в крови, другой сильно хромал и перемещался только с помощью товарища, которого держал, обняв за шею.

Таким образом, сидя в своем укрытии возле печной трубы, «он» долго наблюдал за тем, как бредут, бегут, падают и поднимаются десятки серых фигур немецких солдат, хорошо различимые на заснеженном поле. Это занятие стало вызывать в «нем» особенное переживание. «Он», как будто, не хотел расставаться с ними, терять их из виду. Но чувство это не было похоже на то, когда хочется продлить существование возле себя кого-то очень близкого и дорогого по духу, по родству. В «нем» трепетало иное отношение к убегающим от смерти гитлеровцам. «Он» не хотел их внутренне отпускать потому, что видел в них должников, способных не расплатиться и уйти, оставив за собой огромный, просто гигантский долг, оплатить который можно только кровью, только ценой собственной жизни.

«Он» заскрипел зубами от отчаяния. Чувство злобы, ненависти вспыхнуло в нем, словно пламя. Брови на мохнатом, не то мордочке, не то лице, сошлись к переносице. Губы скривили страшный звериный оскал, обнажив клыки и полную готовность броситься вперед на врага, чтобы вцепиться тому в самое горло и перегрызть его, чтобы насытиться кровью и удовлетвориться мщением за перенесенные обиды и потери, цена которым поистине огромна, почти бесконечна.

Словно были услышаны кем-то его желания уничтожить бегущих к лесу гитлеровцев, не оплативших свой долг перед «ним». «Он» даже не заметил, как в его доме оказались два солдата-красноармейца с ручным пулеметом. Их присутствие выдал матерный крик особенной радости, пересеченной со злобой и ненавистью. Порождением этому стало видение ими врага, представлявшего собой удобную мишень для пулеметного расчета.

– Вот они! Бегут! – прокричал и протянул последнее слово один из них, будто принимался за расправу, за уничтожение.

– От нас не уйдут! – чуть тише ответил ему второй, добавив чуть позже фразу, адресованную товарищу: – Что копаешься, давай уже!

«Он» моментально очутился возле них, впился в них глазами, будто бы ждал их, но не знал когда и кто конкретно придет к нему из долгожданных гостей.

Два простых русских мужика, явно деревенских, крепких и довольно молодых, облаченных, в силу идущей войны, в военное обмундирование, состоящее из засаленной телогрейки на одном и шинели на другом. Ремни, шапки, вещмешки, подсумки. Они прильнули к одному из окон, замерли, глядя вперед, туда, где еще не скрылись в заснеженном лесу фигуры бегущих от смерти немцев. Тот, что сжимал в руках и упирал в плечо приклад пулемета, ударил по ним. Грохот стрельбы наполнил округу. Тело стрелка затряслось в такт выстрелам. Воздух наполнился пороховой гарью.

Это был первый случай в «его» военной жизни, когда «он» не испугался шума боя, грохота стрельбы, звуков войны. «Он» смотрел на бойцов, кипя внутри себя от удовольствия видеть из самих и их работу. Пламя губительного огня, дым, звенящие на полу гильзы, падающие на снег гитлеровцы, ценою собственных жизней оплачивавшие свой долг перед «ним» и перед ними. «Его» не то мордочка, не то лицо начало растягиваться в улыбке. Созданный своей природой созидать людям, «он», вопреки своему существованию, радовался человеческой смерти, получал наслаждение от ее вида.

– Диск! – взревел солдат, который стрелял из пулемета, не глядя на товарища.

Второй боец, в ответ первому, отработанным движением, словно отлаженный механизм, протянул ему большое круглое тело дискового магазина, набитого по норме патронами.

Щелкнул взведенный затвор. Стрелок снова упер себе в плечо приклад и затрясся всем телом в такт очередям. Снова загрохотало по округе и, начали падать на снег не успевавшие уйти от смерти гитлеровцы.

– Давай, Леша, давай! – закричал, будто бы хотел заглушить пулемет, второй солдат, скинувший с себя вещмешок, форма которого выдавала переносимый в нем боезапас.

Он ловко развязал лямки, нырнул рукой внутрь и извлек оттуда очередной диск с патронами в нем, приготовившись снова передать его в нужную секунду товарищу. Это случилось уже скоро. Первый боец проделал все тоже, что успел менее минуты назад. Также ловко он скинул пустой диск и водрузил на его место новый. Также прильнул к прицелу и плотно упер приклад себе в плечо. Также затрясло его тело, обтянутое ремнями поверх засаленной телогрейки.

Второй, сидя рядом, сгреб рукой горку гильз, чтобы не мешала товарищу и стал держать наготове очередное круглое тело пулеметного диска.

– Не спи, Вася, не спи! А то упущу кого-нибудь по твоей вине! – Прокричал стрелок, сбрасывая в сторону пустой магазин.

Вася сам установил на пулемет диск и сразу же после этого бросился к тому, что лежал на полу, чтобы убрать его в вещмешок и приготовить к стрельбе новый, наполненный патронами.

Вася! Леша! Василий! Алексей! Так звали самого старшего и самого младшего из сыновей Анны Ильиничны и Андрея Осиповича. Услышав имена солдат-пулеметчиков, «он» перестал смотреть на результаты их работы, начав наблюдать только за ними, за их действиями. Они в доли секунды стали ему роднее, чем были тогда, когда появились в «его» доме. Их фигуры, их движения, их отлаженные действия стали напоминать ему тех самых Василия и Алексея, которых он едва ли не воспитал и не взрастил с самого их появления на свет.

«Он», вопреки своей сущности, бросился помогать пулеметчикам. Молниеносно сгреб гору еще горячих гильз в сторону, прямо из-под ног первого номера, как называют в армии того, кто командует расчетом. Придвинул ко второму номеру брошенный на пол вещмешок с дисками. Притянул поближе только что скинутый с тела пулемета опустевший магазин, чтобы солдат не тратил время и готовил к бою следующий диск.

– Кто хоть это? Кошка что ли? – Прохрипел тот, кого звали Васей.

– Что там у тебя? – сказал ему стрелок с именем Леша, отрываясь от стрельбы, когда снова опустел очередной, установленный на пулемет, магазин.

– Кошка будто бы была! – радостно, с улыбкой удивления на небритом лице ответил ему Вася. – Прям под ногами вертелась. И, вроде, диск мне придвинула.

– А ты как хотел? Тут всем немчура так опротивела, что даже коты с ними воевать начали. – Ты лучше слови кота этого, а мы потом его гранатами обмотаем и под танк направим. Чего зря диски тебе двигать, пусть как следует повоюет!

Они оба рассмеялись, обнажая прокуренные зубы на закопченных лицах.

– Кажись, никого не упустил! Все там полегли, всех достал! – удовлетворенно произнес первый номер пулеметного расчета и сполз на пол, расслабленно прислонив спину к бревенчатой стене дома.

Второй боец выглянул в окно и начал проглядывать поле перед лесом, сплошь усыпанное серыми шинелями и мундирами не успевших сбежать от смерти гитлеровцев.

– Так со всеми будет, – тихо добавил Леша, размазывая грязным рукавом телогрейки слезы по щекам, покрытым пороховой гарью, – ни одного не упущу, всех положу гадов, пока не отомщу за своих.

Его товарищ Вася тоже сел рядом на пол, но не стал расслабляться, а начал развязывать второй вещмешок, набитый до отказа патронами. Он не мешал Леше тихо плакать, не смотрел на глаза того, уставившиеся куда-то в пол и пускавшие по щекам ручьи слез, горечью обливавшие потерю кого-то из близких ему людей, за которых он только что мстил, удовлетворяясь и наслаждаясь смертью лютых для него врагов. Вася положил перед собой пустой пулеметный диск, придвинул к ногам вещмешок с патронами, собираясь начать набивать тот, готовясь к очередному бою. Перед тем как начать проделывать все это, он достал из кармана шинели грязный кисет, свернул две самокрутки, по очереди раскурил их с помощью трофейной зажигалки и протянул первую Леше, давая тому возможность успокоиться и прийти в себя после образцово выполненной работы первоклассного пулеметчика.

«Он» тоже сел возле них, немного расслабившись, копируя движения уставших солдат, словно полноценный участник боя и нештатный третий номер пулеметного расчета. По природе своей «он», как всегда, был скрыт от их взглядов, оставался незамеченным, но очень хотел стать таким же, как и они. «Он» хотел видеть на себе засаленную телогрейку, перетянутую ремнями, перешитую под размер его тела. Хотел иметь солдатскую шапку и крохотный вещмешок, наполненный патронами. Хотел свернуть самокрутку и, с наслаждением затянуться махорочным дымом. Хотел стать частью военного механизма, частью их пулеметного расчета, винтиком в отработанном до автоматизма действии, когда результатом становится удовлетворение от мщения, от носимой смерти, что направлена на ненавистных врагов. Как и первый номер, «он» пустил слезу, оплакивая парней-партизан, расстрелянных на его глазах, молоденького солдата, умершего в «его» доме перед приходом гитлеровцев, бойцов, поднятых в атаку красавцем-политруком.

– Что сидим? Чего отдыхаем? – прогремел голос только что ворвавшегося в избу высокого худого солдата в грязном до черноты полушубке и каске на голове, сжимавшего в руках автомат.

– Диски пустые, товарищ сержант! – выпалил в ответ первый номер, толкая локтем в бок, чтобы поторапливался, своего товарища.

– Две минуты, товарищ сержант! Все готово будет! – бойко отреагировал второй номер, демонстративно поднимая руками перед вошедшим пулеметный диск, показывая свою работу по наполнению его патронами.

– И бегом на левый фланг! Там ребята из второго взвода фрицев прижали. Без вас никак. Так что пошевеливайтесь! – громко, по настоящему командным голосом, расшевелил сидевших на полу пулеметчиков сержант и скрылся в дверном проеме, исчезнув в пороховом дыму и грохоте идущего рядом боя.

Солдаты ускорились на столько, что уже через пару минут совместных действий, закинув за спины вещмешки с дисками и патронами, выскочили вслед за сержантом, на последок окинув взглядом дом, ставший им удачной позицией для результативной стрельбы по врагу.

– Точно кошка была! – Чуть не смеясь и, одновременно, удивляясь, настаивал на своем второй номер, обращаясь к первому. – Она и сейчас мне диск к мешку придвинула. Я даже успел чуть заметить ее.

– С собой чего не взял? Старшину уговорили бы и на довольствие поставили! Воевала бы с нами, помогала бы патроны носить, а то их всегда мало! – Послышался ответ первого номера, концовку которого «ему» так и не удалось поймать, потому как солдаты стремительно убежали туда, куда были направлены высоким сержантом в грязном полушубке.

Не попав, в силу только что вспыхнувшей в нем мимолетной надежды быть зачисленным в строй воинской части Красной Армии, «он» вскарабкался на печную трубу и широко раскрыв глаза, стал смотреть на зарево идущего рядом боя. Ход сражения выдавал только грохот выстрелов и взрывов, а видимость почти полностью была скрыта пеленой густого дыма от пожаров внутри деревни. Мохнатые «его» кулачки плотно сжимались от досады, что природой своей «он» не может стать солдатом и идти дорогами войны вместе с теми, кому только что помогал в бою. «Он» прикусил от отчаяния губу, как и тогда, когда едва не пошел в атаку вместе с бойцами, поднятыми на бой мужественным политруком, ставшим потом для «него» символом восхищения.

Весь день, до самого вечера, когда на деревню начала опускаться январская ночь, шло сражение в окрестностях. Шум боя окончательно стих только к ночи. То и дело в темноте мелькали и шатались темные фигуры солдат, помогавшие нести носилки с ранеными товарищами, звучали отрывистые команды, слышались стоны, хлопали одиночные выстрелы. Весь следующий день через деревню сплошной лавиной двигались колонны танков, грузовиков с прицепами и без, тягачей, машин, пеших солдат, повозок. Они шли и ехали почти не останавливаясь, словно догоняли тех, кто уже был впереди и неустанно преследовал убегающего на запад врага.

Привычно сидя возле печной трубы, «он» смотрел на дорогу, заполненную плотными и растянутыми колонными войск, вереницами техники и лошадей в упряжках. Словно тот же самый поток, что был здесь полгода назад, но двигался в обратном направлении и напоминал собой бегство израненной и униженной армии, смешанной с гражданскими беженцами, в страхе покидающими насиженные места. Но теперь все изменилось с обратной точностью. Подтянутые и нагруженные оружием и боеприпасами, войска стремительно наступали вперед, преследуя по пятам врага. Растерянность и страх в лицах смертельно уставших людей, сменилось спокойной решительностью в глазах и движениях. Все смотрелось со стороны как быстрое, отлаженное движение в одном направлении для достижения одной обозначенной цели.

«Он» неустанно смотрел на все происходящее на дороге, вглядывался в машины, в танки, в повозки. Изучал людей и оружие, любовался их силой, мощью техники. Сердце «его» отчаянно билось и порою замирало от наслаждения зрелища, дававшего ему толчок к новой полноценной жизни. «Он» ликовал и радовался, пританцовывал и распевал на свой лад патриотические советские песни, что вдоволь наслушался от сыновей Анны Ильиничны и Андрея Осиповича, когда те возвращались домой, отслужив в армии, или праздновали Первомай.

Несколько дней подряд, днем и ночью, почти без перерыва по дороге возле «его» дома, шли на запад войсковые колонны. Потом поток немного замедлился. Назад потянулись машины и повозки с ранеными. Возле деревенского кладбища появился участок с братскими могилами бойцов Красной Армии. Иногда возле него останавливались санитарные машины, чтобы оставить похоронной команде тело очередного умершего от полученных ран солдата.

Вдоволь насытившись зрелищем массового наступления родной армии вперед, на врага, «он» отправился в глубь родной деревни, чтобы посмотреть на нее, найти кого-нибудь из «своих» сородичей, посмотреть на те изменения, что могли случиться после прошедших здесь боев. Перед ним предстало весьма скорбное зрелище. Ни одного целого дома, ни одной уцелевшей постройки. Все, что было создано руками местных жителей за десятилетия, превратилось в руины и обгорелые остовы домов, на месте которых торчали закопченные печные трубы, да и то, только там, где они смогли уцелеть. Вся территория деревни представляла собой скопище воронок от мин, бомб и снарядов, вывернувших наизнанку плодородную землю, разбросав ее по округе. Повсюду лежали вырванные с корнями и переломанные как спички деревья. А по контору деревни петляли рвы и траншеи, соединявшиеся между собой, образуя единый мрачный коридор. Те дома, которые не постигла участь сожжения, были разобраны на бревна и собраны в огромных ямах, присыпаны землей, превративших в жилой погреб с прорезями узких и широких окон и входами из траншей. Часть таковых была разрушена во время боев, о чем говорили вывернутые вверх или разметанные по сторонам сломанные бревна, словно невиданная сила вырвала их изнутри. А заснеженный ковер, опутавший всю деревню и ее окрестности, стал грязно-серым, черным и безжизненным.

«Он» с ужасом в глазах обходил когда-то родное ему селение, вглядывался в то, что можно было как-то опознать, как чей-то дом. Пытался найти избы, служившие обиталищем для «его» отца, но наткнулся только на несколько воронок, горы мусора и земли, смешанной со снегом. Не удалось найти ему и то место, где когда-то приглядывала за всем и за всеми «его» мать. Не встретил «он» никого из родных ему по сущности хранителей, и даже не нашел признаков присутствия кого-либо из них.

Чувство одиночество и полной растерянности вселилось в него. «Его» дом был единственным уцелевшим в деревне. Яблоневый сад тоже уцелел, как ничто другое в округе, не потеряв почти ни одно свое дерево. Каким-то неведомым чудом уцелели, хоть и пострадали внешне дворовые постройки возле дома. А сам «он» понимал, что жив лишь благодаря стечению обстоятельств, в силу которых уцелело подконтрольное «его» природной силе имущество. У «него» оставался дом и, не хватало только постоянных жильцов в нем, чтобы «его» природная жизненная сила процветала и давала ему существование.

– О! Смотри! – Довольно тонкий, почти женский голос, разбудил «его» одним ранним утром. – Домишко, целый почти. Крышу восстановить, да окна вставить. А тогда и жить можно. Даже печка есть.

«Он» выглянул из одного из своих укрытий, чтобы рассмотреть вошедших в дом людей. Это был очень молодой офицер, худой, невысокого роста, в очках. Тонкий голос принадлежал именной ему, как бы подчеркивая чуть нежные черты его обветренного лица, придававшего ему немного мужественности. С ним рядом стояли и оценивающе оглядывали помещение еще два солдата. Один довольно пожилой, коренастый, небольшого роста, в ватнике и с топором за поясом. Другой моложе, с живым взглядом, шустрый в движениях, в короткой шинели и тоже с топором, только не за поясом, а в руках, словно приготовился для работы им.

– Приступайте! – вдруг вырвалось слово, произнесенное тонким голосом офицера. – Дом вполне под мой КП подходит. И дорога рядом, колодец есть.

– Дня три только на крышу уйдут, товарищ лейтенант. Сами видите, – пробурчал тот из солдат, что был старше.

– Окна стеклить надо, – тихо протянул шустрый, пытаясь подавить в себе саркастическую улыбку, которой он пытался осадить пыл молодого офицера.

– Стекла сами знаете, где взять! Мы их видели! – неожиданно строго и вполне по-мужски, откровенным командным голосом, более низким, ответил лейтенант, повернувшись к бойцам. – Два дня на все! Выполнять!

– Слушаюсь, – пробурчал старший и, начал еле заметно качать головой, подняв глаза к потолку дома, словно глядел через него на крышу, которую придется начать восстанавливать.

Лейтенант быстро вышел из дому, оставив своих подчиненных. Работа закипела в тот же день. Несколько человек, действую пилами и топорами, возвели новую крышу, покрыли ее соломой, натаскав ее со всей деревни. Принесли несколько рам и фрагментов оконных стекол, восстановив почти все, кроме одного, окна. А тот проем, на который не хватило материала, заколотили досками, сделав глухим.

Через три дня в дом въехал тот самый офицер, что обладал женоподобным голосом. Вместе с ним поселился коренастый солдат, занимавшийся восстановлением жизнеспособности и ремонтом избы и всех дворовых построек. Он быстро, со знанием дела, растопил печь, разложил немногочисленные свои вещи и вещи командира. Привел в порядок две кровати, принеся для них что-то вроде матрасов, что набил остатками соломы. А после того, как помещение наполнилось давно забытым теплом, принес откуда-то два солдатских котелка с едой, что поставил для разогрева на печь и добавил дому запахов горячей и вкусной пищи.

Новые жильцы не претили «ему», как временные прежние, дух которых «он» не переносил и всячески старался их изгнать и выжить. Строгий офицер с писклявым голосом и пожилой, все время ворчащий солдат-ординарец, казались «ему» родными, близкими по крови, по содержанию. «Он» почти полюбил их и принялся за свою прежнюю, уже подзабытую жизнь, когда сутью его существования являлась забота о тех, кто пребывает на «его» территории.

Каждое утро «он» провожал лейтенанта на службу, наблюдая за тем, как тот умывается, бреет жиденькую, толком еще не заполонившее его молодое лицо, щетину. Одевается, натягивая на себя большую, не по размеру тела гимнастерку. Пьет горячий чай, заблаговременно заваренный, все время ворчащим, ординарцем. Съедает припасенный заранее кусок серого хлеба, а потом, облачившись в шинель, шапку, подпоясавшись широким ремнем и портупеей, покидает дом, чтобы вернуться в него лишь к обеду. Иногда лейтенант не приходил днем. Тогда, бурчащий себе под нос ординарец, переваливаясь, как старик, с ноги на ноги, нес уже доставленный с полевой кухни обед своему командиру туда, где тот в это время находился.

– Опять начальство достало! – протягивал он, словно близкий лейтенанту родственник, которому поручили присматривать за нерадивым подростком. – Снова будет полночи бдеть у аппарата.

В такие дни, когда некое высокое начальство появлялось в расположении подчиненной молодому офицеру воинской части, тот, действительно, мог не появляться в доме день или два, проводя их где-то в другом, не ведомом «ему» месте. Потом лейтенант приходил, вяло съедал припасенную к его возвращению кашу их солдатского котелка и валился как подкошенный на кровать, где моментально засыпал, сморенный усталостью. Ординарец, снова что-то тихо бубня себе под нос, накрывал его шинелью, убирал со стола, таскал дрова, чистил лейтенантские сапоги, приносил тому откуда-то чистое нательное белье и снова куда-то еще уходил. Пока офицер крепко спал, его часто пытались разбудить и поднять его солдаты, пытаясь доложить через сурового ординарца какую-либо новость. Но тот отгонял их, продолжая ворчать и отвечая упорствующим:

– Не к спеху это! Завтра доложите. Дайте человеку выспаться!

А утром все повторялось вновь и вновь по тому же сценарию. Умывание, бритье, горячий чай с хлебом, облачение в шинель, шапку и амуницию. Затем постные проводы на службу. Если же лейтенант смог попасть в дом на обед и потом вовремя возвращался со службы, то убранство комнаты наполнялось запахом горячей солдатской еды, заправленной ординарцем, где-то раздобытым кусочком масла или сала. А чаепитие могло сопровождаться употреблением плитки шоколада, полученного из офицерского пайка.

Каждую ночь «он» привычно обходил «свои» владения, наблюдал за окрестностями по сторонам, смотрел, чтобы все было в доме на своих местах. А когда все давно крепко спали, обходил кровати лейтенанта и его ординарца и читал над ними свои заклинания, заговаривая жильцов от болезней, травм и несчастий. Потом он падал на колени перед красным углом избы, где когда-то стояли иконы и, подолгу молился, заочно кланяясь спрятанным в яблоневом саду образам.

Днем, когда лейтенанта не было дома, «он» становился помощником ординарцу, то и дело украдкой помогая тому в делах. Неповоротливый и постоянно ворчащий солдат из-за своей медлительности часто не мог закрыть за собой дверь, когда вносил в дом целую охапку дров для печи. Тогда «он», тихо и неприглядно, закрывал ее так, что медленно переваливающийся с ноги на ногу боец, не успевал подойти к входу, считая, что дверь просто закрылась сама собой и, драгоценное тепло не ушло из дому, пока сам он заносил дрова. Постоянно роняемые им на пол предметы вдруг оказывали прямо у его ног, от чего ему не приходилось далеко наклоняться, лезть под стол и кряхтеть и ворчать во время подъема закатившегося куда-то нужного предмета.

А еще ординарец любил чинить одежду, что получалось у него весьма ловко, будто бы когда-то давно он был неплохим портным. Вот только одна плохая привычка мешала ему наслаждаться своей работой в полной мере. Как только он заканчивал что-то пришивать, то обязательно втыкал иголку в матрас, рядом с тем местом, где только что сидел сам и, шел складывать зашитую вещь. Потом возвращался назад и, забыв об иголке, садился прямо на нее, от чего долго потом охал от боли, ругал себя и еще больше ворчал от досады, а больше по привычке. Смекнув об этом, «он» стал всячески исправлять за ординарцем его ошибку. Как всегда забытая им иголка стала своевременно перемещаться чуть дальше от надвигающегося на нее сверху массивного зада, облаченного в широкие солдатские ватные штаны.

А вскоре и те были сменены за ненадобностью на полушерстяные брюки, так уходила холодная и ветреная зима, а на смену ей стучалась в двери сырая и теплая весна. Ворчащий ординарец все больше уже не надевал свою телогрейку полностью, а лишь накидывал ее на плечи, когда выходил из дому. Лейтенант перестал носить теплую офицерскую шапку, сменив ее на более удобную в теплую погоду фуражку. А со временем и он больше не застегивал шинель, предпочитая носить ее нараспашку, щегольски засунув руки в карманы. Когда же на КП поступало сообщение, что ожидается проезд через подконтрольное ему место какого-либо руководства, то он тут же приводил себя в порядок, начинал выглядеть по-уставному, быстро начищал запачканные весенней грязью сапоги, одергивал на спине мятую гимнастерку, застегивал воротник на все пуговицы и бежал туда, где был нужен в данный момент, чтобы лицом к лицу встреть начальство.

– Стой! Кто идет! – разрезал тишину голос дежурившего у двери дому часового.

– Да кто? Свои? – отозвались ему, судя по громкости, от самой дороги. – Тут КП вашей части? Нас сюда направили.

Взбудораженный ординарец вышел на шум и, спустя минуту вернулся назад с видом озадаченного человека, уже вместе с лейтенантом и еще четырьмя неизвестными «ему» солдатами. Офицер строго посмотрел на своего помощника, как всегда делал, если собирался что-то поручить тему и начал говорить с ним своим тонким голосом, стараясь сделать его как можно грубее, от чего еще более выходил из себя. Он чувствовал, как за его спиной улыбаются вошедшие за ним в дом солдаты, на слух уловившие полное несоответствие начальствующего вида человека и его женоподобного голоса:

– Разместить и накормить! Переночуют и уйдут!

Хмурый ординарец кивнул ему в ответ, но, поймав на себе строгий взгляд начальника, понял свою ошибку, допущенную при посторонних и, тут же поспешил исправиться:

– Слушаюсь, товарищ лейтенант!

– А я вернусь только завтра, – завершил свои разъяснения офицер.

Он взял всегда собранный в дорогу вещмешок и вышел из дому, направившись к привязанной к стволу дерева лошади, возле которой его поджидал солдат-коновод, сидя верхом на втором высоком жеребце.

Вошедшие в дом, незнакомые ординарцу солдаты, сразу же повели себя так, будто получили разрешение не на ночлег и прием пищи, а на вседозволенность и возможность вести себя так, как им вздумается. Они разбрелись по комнате, принимая немного нахальный вид и стали доставать из карманов засаленные кисеты, чтобы немедленно закурить.

– Конечно. Завтра он вернется. – Начал бурчать значительно громче, чем обычно, решивший схитрить пожилой боец, дабы приструнить гостей, которые начали уже скидывать себя шинели, находясь в натопленном помещении и, бесцеремонно перемещаться по дому. – Часок другой объедет свои владения, в штаб наведается и назад. А чтоб не ждали, специально сказал, что только завтра будет. Громко так сказал. Знаем мы его! Нас не проведешь!

Хитрость солдата, привыкшего к порядку в том месте, где он находится, где все подчинено его рукам, его воле, подействовала на гостей. Услышав его слова, те, словно ошпаренные, сразу же мобилизовались на ожидание возвращения строгого лейтенанта, выпрямили спины и застегнули воротнички гимнастерок до верхней пуговицы. Шинели, шапки и вещмешки перекочевали в одно место, где были аккуратно уложены. А едва не начавшееся курения прямо в помещении, было моментально перенесено на крыльцо.

Увидев и поняв хитрость старого ординарца, «он» едва не рассмеялся в своем укрытии, наблюдая за изменениями в выражениях лиц прибывших солдат, на их мгновенную показную собранность и наступившую тишину в поведении, когда шум и махорочный дым перекочевали за пределы дома.

– Вот так! – Протянул житейски опытный солдат, удовлетворившись наступившим в комнате порядком.

– А мы к вам не надолго. Переночуем и уйдем. Завтра же уйдем. Только наши подтянуться и мы двинемся. У нас работы много, – негромко затараторил самый высокий из гостей солдат, лицо которого было обезображено с одной стороны ранением или ожогом, от чего один глаз его был почти закрыт и зрачок оставался виден только на половину.

– Как это – работы много? Кто ж вы такие есть? – Ординарец поставил на стол пустые солдатские котелки в готовности отнести их на полевую кухню.

– Саперы мы, – ответил ему вместо высокого тот солдат, что первым начал осваиваться в доме, скинув с себя вещмешок, ремень, шапку и шинель.

Одна сторона лица того была тоже изуродована следствием ранения, но глаза, при этом, были не тронутыми. Зато у него не хватало пальцев на одной руке и, он заметно прихрамывал, выдавая походкой разную длину ног, что также являлось результатом фронтового увечья.

Посмотрев на первых двух, ординарец заметил, что и остальные выглядели не лучшим образом. У одного не гнулась в локте рука, которую тот все время прижимал к телу. У второго было что-то с ногами, читаемое в движениях при ходьбе и не поворачивалась шея в одну сторону. Сам он больше молчал, а если и начинал говорить, то очень неразборчиво, сильно проглатывая половину каждого произносимого слова. Когда же свет ударил по скрытой ранее от взгляда ординарца стороне лица того, то стал заметен огромный рубец шрама на щеке, демонстрировавший челюстно-лицевое ранение его обладателя.