Текст книги "Трепанация"
Автор книги: Александр Коротенко
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)
Книга приема
Клиент: Осип Москвин. 30 лет.
3-й визит. Стандартное время. Объективно: аккуратно одет. Более спокоен внешне. Внутреннее напряжение сохраняется. Плаксив. Разговорчив. Обида на отца. Нежелание говорить о матери. Образ отца, возможно, конфигурировал эго (как рассудочного собеседника). Неясен внутренний жизненный проект. Потеря смысловой составляющей. Обратить внимание на религиозный компонент. Клиент хочет развивать эту линию.
Общее состояние 4–. Дальнейшее наблюдение. Обратить внимание на сновидения.
Дневник сновидений
Я сразу вспомнил этот океан. Я плыл вперед к горизонту, догадываясь, что мне нужно именно туда, но не видя ничего, кроме радужных волн, сливающихся с небом впереди. Я стал размышлять, для чего я здесь, для чего я это делаю и куда плыву? Мои мысли зацепились за представление о неком острове, на котором я смогу отдохнуть. И действительно, я увидел его. Как-то сразу он возник передо мной из воды в виде полусферы со светлой полоской песка и зарослями тропического леса. Я вышел на берег и пошел по тропинке, ведущей вглубь.
Я точно знал, куда мне идти. И я пришел.
Передо мной простиралась площадь из блестящего гладкого камня. Я понимал, что это один гигантский квадратный пласт, а не сложение плиток.
Посередине стояло строение в виде пирамиды. Абсолютно гладкое гигантское сооружение. Я подошел к нему и посмотрел вверх, но не увидел, где оно оканчивается. Я коснулся его. Оно было холодное, как изо льда, и обжигало пальцы. Я оказался внутри этой пирамиды, но ощущение было такое, будто я стою посреди площади. Пирамида была прозрачной. Стен не было, но я знал, что нахожусь в ее центре.
Затем я почувствовал, что кто-то меня видит и наблюдает за мной. Я осмотрелся. Никого и ничего. И тут это произошло.
Это Нечто интересовалось, почему я не удивлен тем, что увидел.
Я подумал, что моим сознанием, видимо, управляют, поэтому оно готово ко всему. А где же тогда мое Я? Видимо, сознание, как камера, в которой заперто несколько разных Я, и одно из них – мое. Наверное, оно очень маленькое и забилось куда-то в угол. Но кому это надо было и зачем, я не понимаю.
Нечто мыслило во мне.
– Твоя беда в том, что ты пытаешься все понять, но твое сознание только один из инструментов, и, полагаясь на него, ты пренебрегаешь другими, не менее важными. От этого мир ты видишь плоским, как стена событий. Как доску с объявлениями, которые ты можешь читать только последовательно, а мир объемен, и в нем все существует одновременно, а не по очереди, как ты это воспринимаешь при помощи только сознания.
– А Ты Бог? – спросил я как можно более наивно.
– Да, – отозвалось у меня в сознании.
– И Ты был всегда?
– Да.
– А почему дети считают, что они тоже были всегда?
– Они не знакомы со смертью. Они слишком мало прожили, чтобы это узнать.
– Значит, и Ты молод?
– Я был всегда.
– А для чего Ты создал мир?
– Это Моя естественная функция.
– У Тебя есть сознание?
– Я, как вода, просто существую.
– Да. Вот оно. Ты – вода. Поэтому все живое вышло из Тебя. Поэтому Ты в каждом человеке. Поэтому вода освещается и освещает. Неужели все так просто?
– Слишком просто твое сознание и воображение. Ты не в состоянии вместить суть во всем ее объеме.
– А почему Ты со мной разговариваешь?
– А ты уверен, что Я с тобой разговариваю?
– А с кем я сейчас общаюсь?
– Возможно, сам с собой.
– Тогда кто меня сюда привел?
– Ты сам хотел сюда попасть.
У меня вдруг закружилась голова. В затылке я почувствовал тупую ноющую боль. Голова стала тяжелой и клонилась вперед. Я взглянул на свои ноги, и сердце мое остановилось. Вся нижняя часть моего тела была из мрамора. Я стал статуей. Я прислушался к своему телу, но не почувствовал его. Двигались только глаза.
– Что со мной? – спросил я мысленно себя или того, кто мог ответить на этот вопрос.
– Ты стал божественным, и тебе поклоняются, как тому, кто говорил со Мной.
Глаза мои начали слезиться, и я почувствовал жар.
Солнце. Яркое солнце светило мне в лицо. Вокруг меня на коленях стояли люди. Их было очень много. Их было так много, что все пространство передо мной было заполнено их склоненными головами.
– Вот оно, это чудо. Вы видите, камень кровоточит. Это знамение. Боги дают нам знак. И мертвый камень оплакивает кровавыми слезами вас и ваши грехи. Покайтесь. Покайтесь всем сердцем, всей душой вашей.
Я не видел того, кто произносил эти слова, но чувствовал себя очень значительным. Я смотрел на лежащую передо мной толпу сверху вниз и ощущал свое божественное превосходство. Но тут пошел сильный дождь. Волны хлестали мое тело, и паника охватила меня. Ведь вода может размыть камень, и тогда все увидят мое голое тело.
Так и произошло. Я стоял на каменном постаменте, сжавшись и ладонями закрывая гениталии. Вода ручьями стекала по моему голому телу, обмывая то, что вначале мне казалось мрамором, но я думал только об одном: «Только бы они не поднимали голову и не видели, кому поклонялись».
Стыд и ужас были настолько сильными, что я проснулся.
Осип вошел в приемную психолога, но никого там не обнаружил. Он в нерешительности постоял у входной двери и хотел было войти в кабинет Александра Борисовича, но, услышав оттуда звуки, сел в кресло.
Через некоторое время дверь приоткрылась. Кто-то продолжал держать ее за ручку, но, продолжая разговор, не выходил.
– Ты можешь прочесть миллионы книг, но не стать никем. Ты просто будешь эрудированным или, если хочешь, начитанным человеком, но мыслящим ты не станешь. Информация, – я надеюсь, ты понимаешь, – позволит тебе существовать в этом мире. Может быть, даже комфортно, но развиваться ты будешь только на основе собственного мышления, – властно говорил Александр Борисович.
– Но, папа…
– Не перебивай. Слушай. Ты еще получишь время для выводов. Не торопись их делать. Они сами придут.
– Ты сам себе противоречишь.
– В чем же, на твой взгляд?
– То ты говоришь, что необходимо переосмысливать все социальные установки, нормы морали и нравственности, а то говоришь: не торопись, выводы сами придут.
– И в чем здесь противоречие?
– Я только что сказал.
– Господи, когда же ты поумнеешь?
– Вот ты всегда так. Всегда только и можешь, что оскорблять. Не буду я у тебя работать. Лучше на автомойку пойду, – почти крича, ответил Вениамин и вышел.
Он не заметил Осипа и прошел сразу на свое место. Глаза у него были красные от слез и обиды.
Распахнулась дверь.
– А ну вернись. Мы не закончили разговор.
– Я не хочу так разговаривать. Я – не ты. Не надо меня переделывать под свои представления.
Тут Александр Борисович увидел Осипа и как будто нажал на тормоза.
– Здрасьте, – сказал он, пытаясь успокоиться.
– Здравствуйте, Александр Борисович, – ответил Осип, вставая.
– Ну что же, проходите, проходите. Ладно, Вениамин, закончим позже.
Его сын ничего не ответил.
Психолог закрыл за собой дверь и сел напротив Осипа, который уже сидел на привычном месте. Глубоко вздохнул. Даже с каким-то сожалением. И начал говорить.
– Осип, я прочел ваши записи. Должен сказать, что это весьма интересно. Но, как бы это правильнее сказать, в них присутствует, я бы сказал, какая-то художественная формальность, что ли. Думается, вы могли, записывая все это, несколько интерпретировать, как бы приукрашивать то, что, как вам показалось, вы видели во сне. Понимаете?
– Я ничего…
– Я закончу, с вашего позволения, – отреагировал он властно, будто продолжая разговаривать с сыном.
Он на секунду задумался и продолжил.
– Да, так вот. В ваших записях много художественности. Я допускаю, что так все и происходило. То есть вы видели вещи такими, какими описываете, но, как мне кажется, существует компонент домысливания. Ваше воображение дорисовывает увиденное. Понимаете меня?
– Нет. Я ничего не домысливал, – виновато оправдывался Осип.
Сомнение отразилось на лице психолога.
– Ну хорошо. Подумаем еще.
Он откинулся в кресле и положил ногу на ногу, внимательно глядя на Осипа.
– Как у нас сегодня дела? Как вы себя чувствуете? – голос его звучал мягче, спокойнее.
– Я думал об отце. Решил ему написать письмо. Вот. Я, кажется, знаю, у кого можно взять его адрес.
– Вот как? Хорошо. Что бы вы ему написали? – с нескрываемой заинтересованностью спросил психолог.
– Я еще не решил, но хочу спросить его, почему он меня оставил. Для чего он меня родил? Зачем ему это надо было? Почему его не было рядом, когда он был нужен? Я его ненавижу. И хочу с ним поговорить. Не знаю, как это объяснить. У меня было столько вопросов, а он не дал мне ни одного ответа.
Он задумался.
– Я понимаю. У него не получилось с моей матерью, но я-то тут при чем. Ведь он же хотел ребенка. Вот чего я не понимаю.
– Вам не кажется, что это очень по-христиански?
– Я неверующий.
– Помню, помню. И все же. Ваша тоска похожа на тоску людей по Богу-Отцу, который создал их и не дал ответов. Я к тому, что это свойственно многим людям. Если хотите, думающим людям. Это свойство сознания, пытаться отыскать свою философскую доктрину. Ведь вы образованный человек и должны понимать, что философия – это не догма, а способ жизни, форма мышления. Понимаете? Философия – это форма психотерапии. Думается, вы в таком поиске.
– Да. Но почему я страдаю?
– Вот это мы с вами и пытаемся понять. А как у вас сейчас со сном, с аппетитом?
– Вроде лучше, но я боюсь, это временно. Так уже было. Начинается с того, что в животе появляется тяжесть. Я не могу есть. Когда пытаюсь заснуть, не могу. Тревога.
– Да, да, я помню. Вы вспоминаете свое детство.
– Да. Часто.
– Какие события?
– Я не знаю, имеет ли это отношение к делу?
– Расскажите.
– У нас была кошка. Я подобрал ее в подъезде. Мать не хотела, чтобы она оставалась, но согласилась оставить ее на неделю. Так вот, эта кошка родила котят. Я их увидел утром и очень обрадовался. Их было трое. Они были слепые и очень беззащитные. А потом мать взяла коробку, в которой они были, и пошла в туалет. Что-то там делала. Я слышал только шум воды. Подкрался к двери и заглянул туда. Мать стояла рядом с унитазом, бросила туда последнего котенка и спустила воду. Меня вырвало. Она ругала меня за то, что я подглядывал, и сказала, что если я буду таким же непослушным и дальше, то отправлюсь за этими выродками. Ночью кошка все время мяукала, и мать выкинула ее в коридор на лестничную площадку. Больше я ее не видел. Потом я заболел, и она все время кричала на меня, что я не даю ей нормально жить.
Он замолчал. Глубоко и тоскливо вздохнул.
– Позже я узнал, что у матери была аллергия на кошачью шерсть.
– Вы любили ее?
– Да. Она меня сильно любила, хотя никогда не показывала этого.
– Как проявлялась ее любовь?
– Не знаю. Я просто это чувствовал. Она гордилась мной. Ну, что я был умнее всех своих сверстников. Потом помогал ей с переводами текстов, когда она не успевала. Готовил для нее ужин. Даже цветы ей покупал.
– Я спросил, как она проявляла любовь по отношению к вам, а не вы?
– Она заботилась обо мне, – удивленно сказал Осип, – разве не ясно?
Психолог в сомнении покачал головой.
Помолчали.
– Вы говорили, что у вас не было друзей.
– Ну, у меня был один друг, Артур. Он жил в соседнем подъезде. У него что-то было с ногами. Они были такие кривые, и он не мог нормально ходить. Но у него было очень красивое лицо. С ним никто не хотел дружить, кроме меня. Но это было недолго, он переехал с родителями. А потом был еще один мальчик, Олег. Тот был старше меня, но ходил все время с бабушкой, потому что у него что-то было с головой. Он был как ребенок по развитию. Но с ним мне запретила общаться мать. А в школе – нет. Не было друзей.
– Вам хотелось быть с ними?
– Вначале да, а потом я уже привык. Я же рассказывал раньше.
– Ну хорошо. Время наше подошло к концу. Мне бы хотелось, чтобы вы написали письмо отцу, и мы вместе с вами его в следующий раз почитаем. Договорились?
– Хорошо, – с удивлением ответил Осип.
– Представляется, что контакт с вашим отцом мог бы быть конструктивным. Возможность декларирования ваших внутренних претензий, возможность выразить ваше отношение и ваши ощущения может быть очень позитивной для вас.
– А если он не ответит на мое письмо или не ответит на мои вопросы?
– Понимаете, Осип, это не столь важно. Гораздо значимее то, что вы сможете высказаться. Сможете выжать из себя ту обиду, которая накопилась в вас.
Он еще долго рассказывал Осипу о скрытых механизмах взаимоотношений между сыном и отцом и как это может трансформироваться в последующей психической жизни личности, но Осип уже проговаривал в своем сознании то, что он скажет или напишет отцу.
Когда он вышел в приемную, Вениамина не было. Осип сказал об этом Александру Борисовичу. Тот без слов нашел график приема клиентов и хотел самостоятельно записать его на следующий прием, но вместо этого задумался и, вспомнив нечто важное, проговорил:
– Меня не будет около месяца. Я уезжаю читать лекции.
Они согласовали следующее время встречи, и, попрощавшись, Осип ушел.
Книга приема
Клиент: Осип Москвин. 30 лет.
3 визит. Стандартное время. Объективно: спокоен, уравновешен. Немного отстраненно рассуждает о себе. Рассеян. Ищет диалога с отцом. Рассказал, возможно, травматичную историю про кошку и мать. Отношение к происшедшему не определил. Возможно, испытал сильнейший стресс, отчего «заболел». Роль матери неясна. Говорить о ней не хочет.
В целом динамика положительная. Клиент пытается отыскать причины душевного беспокойства. Конструктивен. Общее состояние 4–.
Сновидения кажутся сильно нафантазированными, поскольку выглядят слишком детальными, чтобы быть действительными. Не просматривается связь с реальными переживаниями. Непонятна возможность их использования в сессиях с клиентом.
Почитать записи сновидений. Поговорить о матери.
Дневник сновидений
Я лежал на чем-то очень твердом и неровном. Тело болело в отдельных местах, соприкасаясь с ним. Я открыл глаза и стал рассматривать то, что было перед ними. Камень, изрытый морщинами и оспинами. Отполированный человеческой кожей и временем. Теплый по ощущениям, но чужой и отстраненный от меня.
Я приподнял голову, пытаясь осмотреться. Рядом с моей головой двигались ноги. Старые, молодые, но все грязные. Босые или обутые в сандалии, но двигающиеся целенаправленно.
Затылком я почувствовал чье-то прикосновение. Теплое и влажное. Я повернул голову. Собака. Лохматая, неухоженная. Один глаз коричневый, другой небесно-голубой. Она обнюхала меня и побежала по своим делам.
Я сел и окунулся в шум человечества. Оглядевшись, я увидел людей, прижимающихся к стенам домов. Они кричали и показывали руками в одну сторону. Я поднял голову и увидел перед собой метрах в десяти сгорбленного человека, волокущего на плечах большое бревно с перекладиной. Он двигался в окружении толпы людей прямо на меня, сидящего посередине узкой улочки на дороге, мощенной булыжниками.
Его глаза бессмысленно смотрели в землю. Грязные длинные волосы спутаны. Рваная одежда открывала его грязное тело.
Осознание, что это Он, пришло до того, как я увидел болтающуюся на Его груди дощечку, на которой чья-то корявая рука написала углем: «Царь Иудейский». Люди вокруг весело смеялись, плевали в Него или бросали корками апельсинов. Он приближался ко мне, но я не мог встать и уступить Ему дорогу. Он навис надо мной и застыл, тяжело дыша. Правый глаз заплыл от кровоподтека, левый слабо приоткрыт. Темный и мутный, он смотрел на меня.
Небольшая борода и усы. Над левой бровью кровь. Нос перебит и свернут немного направо. Левая щека над скулой опухла от плотного синяка. Губы Его были разбиты в кровь, и она вместе со слюной капала на меня. Лицо Его вызывало отвращение, настолько оно было безобразным от соприкосновения с людьми. Оно было одним лицом всего человечества. Человечества, выразившего себя в этом лице.
– Тебе тяжело? – спросил я. – Тебе так же тяжело, как простому человеку, или Ты пытаешься представить себе тяжесть своей ноши?
Вокруг Его головы летали мухи. Они садились на Его лицо и ползали по губам, забираясь почти в рот.
– Ведь Ты Бог, зачем Тебе эти мучения? Брось этот груз, вымойся и живи своей жизнью.
Но Он молчал, тупо уставившись на меня и, похоже, не понимая ни меня, ни происходящего. Вдруг Его тело дернулось, и Он двинулся на меня и через меня. Я сжался внутренне в предчувствии удара бревна, но в последний момент, закрывшись руками, откатился в сторону.
Последнее, что я увидел, это толстый конец бревна, который волочился по мостовой, оставляя за собой светлую полосу. Впрочем, многочисленные ноги ее почти тут же затирали.
Я сел на камень у стены рядом с каким-то человеком. Он был стар и в белых одеждах. Белых и слишком чистых. Его лицо скрывала борода и длинные седые волосы.
– Я созерцатель, а тебе зачем это надо? – вдруг спросил он меня.
– Я не знаю, зачем мне это надо. Мне это не надо. Все происходит само по себе. Я не могу этому помешать. Наверное, я слаб, чтобы что-то менять. А зачем Ему это надо? – с надеждой спросил я.
– Он тоже не знает. Он должен.
– Кому Он должен?
– Себе. Кому же еще.
– Я слышал, Он хотел спасти человечество?
– Разве? – удивленно посмотрел на меня старик. – А оно в этом нуждается? Человечество.
Он замолчал. Он не задумался. Он просто замолчал.
Я заглянул в его глаза в ожидании продолжения. Они были серыми, почти бесцветными и бездушными, как камень. Они ничего не выражали. Они просто были.
– Человечество – этот молодой зверек – хочет только одного. Ему необходим только опыт. Любой опыт и любой ценой.
– Но это же бессмысленно, – почти шепотом проговорил я.
– А какой смысл в удовольствии? Смысла нет, есть цель. Больное сознание ищет только новое. Новизна, впечатления, познание.
– Опыт ради опыта. Знание ради знания. Кому это надо?
Он провел рукой по бороде у самого рта.
– Вначале это была форма жизни. Но сознание вышло из-под контроля и начало жить своей жизнью. Так уж получилось. Прости.
– И сейчас это сознание пытается понять смысл в этой бессмыслице?
– К сожалению, да.
– Значит, я болен? Вот откуда эти бесконечные вопросы.
– Да.
– Но это же мучительно?
– Болезнь всегда мучительна. Любое развитие мучительно.
– А спасение есть? Есть спасение? Как можно спастись? Скажи. Как тебя зовут?
Я схватил его руку своими руками и почувствовал, что под одеждой ничего нет. Я посмотрел ему в лицо. Оно стало прозрачным. Или мне это показалось из-за прямых лучей солнца.
– Тебе лучше не знать мое имя.
Он встал. В его руке оказалась толстая суковатая палка, которую он использовал как посох. Длинные белые одежды скрывали его тело до самых пят. Он посмотрел на меня сверху вниз.
– Спасение есть. Оно в тебе.
– А Тот, который понес Свой крест, Он знает?
– А как ты думаешь?
– Я не знаю.
– Так спроси у Него. Еще не поздно.
И он растворился в толпе прохожих.
Тут надежда заполнила меня, и я решил догнать Его и расспросить еще раз.
Я встал и пошел по светлой полоске, иногда переходящей в пунктир.
Вскоре строения окончились, и я оказался перед пустырем, на котором стояло много вкопанных столбов. На них висели люди. Кто-то висел молча, кто-то кричал, но все они образовывали порядок.
Я стал подходить от одного столба к другому, пытаясь найти Его. Я боялся не узнать его. Я заглядывал в лица распятых на столбах, пытаясь припомнить, кто из них Он.
Наконец, в конце строя я увидел знакомое лицо или, точнее, образ. Я приблизился почти вплотную и, пытаясь заглянуть в глаза, спросил Его:
– Это Ты?
Но Он молчал.
Преодолевая брезгливость, я потрогал Его за ногу, а затем подергал Его ступню, пытаясь обратить на себя внимание.
Его глаз открылся, и Он посмотрел на меня.
– Скажи, Тебе больно? Тебе так же больно, как и обычному человеку? Или нет? Зачем Тебе это надо? Скажи, зачем Тебе этот ужас? Что Ты хочешь этим сказать?
Но Он молчал.
– Прошу Тебя, скажи, в чем спасение?
Я понял, что ответов не будет, повернулся и пошел от Него, как вдруг услышал, что Он что-то говорит. Я обернулся и расслышал лишь:
– Зачем Ты меня оставил?..
Когда я вернулся к Нему, Его глаз был закрыт, и сам Он был неподвижен.
Повинуясь инерции, я подошел и потряс Его ступню. Никакой реакции. Я повторил попытку обратить на себя внимание еще раз, и сильнее. Мне показалось, Его голова приподнялась. Вот тогда я и подумал: что, если освободить Его? Снять с этого столба.
Не отдавая отчета в возможности конечного результата, я изо всех сил дернул Его ногу на себя… и она отломилась. Осознание того, что в моих руках Его конечность, вызвало во мне не только шок, но и рвотный рефлекс. В испуге я бросил ее на землю. И только после этого я увидел, что она раскололась на несколько кусков. Я поднял один из них. Это был гипс. И как только я успокоился, точнее, как только мое сознание пришло к выводу, что это не живая плоть, тут же подступил другой, не менее мощный страх. Ведь меня могут увидеть. Ведь могут увидеть, что я наделал. От ужаса я проснулся.
Покой похож на счастье. Как и счастье, он лишь состояние. Но измученное сознание, попадая в такое состояние, отдыхает. Оно дремлет, вяло и добродушно, замечая действительность только на своих границах. Это боец, вернувшийся в казарму, но не покинувший войну. Хотя какая разница нам до того, что есть, что и почему, если нам хорошо?
В таком состоянии находился Осип, стоя перед окном с чашкой кофе и глядя на деревья. Он был спокоен, и мелодия его размышлений была очень тихой и нежной. Такой тихой, что ее невозможно было расслышать, и лишь мягкие волны приятной вибрацией ощущались его душой.
Чашка была в ярких красных цветах, большая и старая, с потертой позолотой. Эта чашка была времен его детства. Мама наливала в нее чай или компот для него. Чашка терпеливо ждала его на столе к завтраку или ужину, пока он оканчивал свои дела.
Когда мамы не стало, ему пришлось самому мыть чашку или доставать из шкафа, и это сблизило их. Этот стандартный холодный фаянс стал частью его жизни, а значит, им самим. Она не стала живой, но стала одухотворенной.
Он взял ее в обе ладони и, ощущая тепло, подумал, что жизнь его, в сущности, всегда остается статичной. Ничего страшного в ней не происходит. Сменяются предметы. Реже люди. Он взаимодействует с внешним миром, но как будто только внешней оболочкой, руками, словами, но никак не своим миром, своей сущностью. Его мир остается неприкасаемым. Несоприкасаемым. Это счастье, беда или неизбежность?
Вот жил он со своей мамой. Много лет. И что? Знал ли он этого человека? Нет. Не знал. Он мог лишь сказать, как она к нему относилась. Не более того.
Или отец, которого он не помнил, но мог бы рассказать, что это был умный, сильный человек. Мудрый и очень заботливый. То, что он не общался с сыном, видимо, было связано с серьезными обстоятельствами. Но если бы они встретились, отец бы наверняка все объяснил и извинился перед ним за это. Ведь он был мужественным человеком. Ученый не может не быть мужественным.
Правда, Осипа смущало то, что прошел почти месяц, как он написал ему письмо, в котором указал и свой адрес, и номер телефона.
Впрочем, он помнил, что ему нелегко далось это письмо, и полагал, что отец тоже должен все обдумать.
А вдруг он приедет неожиданно, чтобы сделать ему сюрприз, и готовится к этому. Чтобы не писать, не звонить, а вот так взять и приехать и лично с ним поговорить.
Осип многократно возвращался к тому, что написал, прочитывая мысленно письмо от начала до конца или останавливаясь на отдельных местах. Оно было нервным, неровным. Начав с традиционного приветствия и перечисления основных событий своей жизни, он все же перешел на упреки и обвинения в адрес отца. Вспоминая мелкие эпизоды, он придавал им драматизм отчаяния ребенка, оставшегося без отца, и выдавливал из себя горечь и разочарование, а иногда и страх оставшегося в одиночестве сына.
В конце концов, обида иссякла, а боль остыла, и он рассказал о своих достижениях и мечтах, о том, как они встретятся и опять станут отцом и сыном. Какое же это счастье – иметь отца.
Осип посмотрел на часы. До встречи с психологом оставался час.
Он довольно быстро собрался, потому что заранее знал, что наденет.
Выйдя из квартиры и спустившись по лестнице, он вышел на улицу. Перед подъездом сидели две старушки. Они удивленно с ним поздоровались, отвечая на его приветствие. Раньше он этого не делал, потому что не замечал их.
Он ощущал, что мир стал объемным. Очень объемным. Дома, люди, машины, деревья. Всего стало много, и он был в центре. Он шел к метро, и центр перемещался, сохраняя вокруг себя большое пространство.
В метро было, как всегда, много людей, но если раньше он ощущал их как однородную плотную массу, то сейчас с интересом их разглядывал и удивлялся их разнообразию. И все равно не мог представить себе, что они мыслят и чувствуют так же, как он.
Ощущение покоя сохранялось в нем и тогда, когда он шел по коридору к кабинету психолога.
Войдя в приемную и никого не обнаружив, он посмотрел на настенные часы и понял, что пришел на шестнадцать минут раньше.
Первой мыслью было сесть в кресло и подождать, но он подошел к двери кабинета Александра Борисовича и, постучав, сразу открыл дверь. Никого.
Предстоящая встреча с психологом радовала Осипа. Ему хотелось рассказать, как непросто, но все же ему удалось написать письмо и выразить свои чувства.
Он прошел к столу, чтобы сесть в привычное кресло, но взгляд, скользнув по разложенным бумагам, зацепился за нечто знакомое.
На столе лежало письмо, отправленное им отцу.
Он машинально взял его в руки. Оно было вскрыто.
Сев в кресло и замерев, он пытался найти этому объяснение, но мысли не хватало какого-то звена.
Возможно, Александр Борисович…
Послышались шаги. Кто-то вошел в кабинет. Осип обернулся. Александр Борисович.
– Здравствуй, Осип.
Психолог входил в кабинет. За ним показался Вениамин.
– Оставь нас, пожалуйста, Веня, – сказал он сыну.
Тот послушно закрыл за собой дверь.
От неожиданности Осип привстал с кресла с письмом в руке.
Психолог подошел к нему, положив руку на его плечо, чтобы тот сел.
Сам он сел напротив, положив локти на колени, и, упершись подбородком в руки, смотрел куда-то вниз.
Осип ждал ответов, психолог их обдумывал.
– Твое письмо мне переслали из Штатов. Я там жил. В общем, я твой отец, Осип.
Он пристально посмотрел в глаза сыну и выпрямился, как человек, готовый принять неизбежный удар.
– Но ведь ваша фамилия Гордон?
– Сейчас да. Я поменял ее, когда переехал.
– И моего отца звали Аарон. Аарон Розенберг.
– Да, теперь я Гордон Александр Борисович.
Осип уставился в письмо.
– Я тоже не знал, что ты мой сын. У нас принято записывать клиентов по именам. Я не знал твоей фамилии и отчества. Хотя, конечно, мог догадаться. Осип и мать-переводчик. Отец уехал в Америку.
Он помолчал.
– Все правильно. Я мог догадаться. Понимаешь, на некоторые детали не обращаешь внимания. Они кажутся несущественными.
– Я не знаю, что сказать, – тихо сказал Осип.
– Ну что тут скажешь. Лично я рад, что так все получилось.
– Почему же ты… Вы раньше меня не нашли? – угрюмо проговорил Осип.
– Понимаешь, твоя мать разорвала все отношения со мной, когда я решил уехать. Она была своеобразным человеком. И потом, я думал, что вы переехали в Ленинград. Там ей предложили работу в университете. Она собиралась, по крайней мере, переезжать. Из-за этого, собственно, и возник конфликт. Из-за этого она не захотела ехать со мной. Так мы и развелись. Еще до моего отъезда.
Он задумался.
– Я не мог ее заставить. Ты же знаешь ее характер.
– Ты прочел мое письмо? – спросил Осип.
– Да, конечно, и не один раз.
– Если бы я знал, что ты мой отец, я бы не писал.
– Почему? – он положил руку на его плечо, но, почувствовав напряжение в теле сына, убрал ее.
– Извини меня. Извини, что так получилось. Но я очень радовался твоим успехам, читая письмо, – попытался весело сказать отец.
– И что вы скажете об этом?
– Как твой психолог я рад, что ты это сделал. Очень важно, что ты выразил свои чувства. Ты на правильном пути. Мы договаривались, что ты его напишешь и мы обсудим его вместе, но ты пошел дальше, и это хорошо. Понимаешь, рано или поздно у любого думающего человека возникает ощущение бессмысленности жизни. Когда мы живем, чтобы потреблять и, таким образом, обеспечивать существование нашего организма, это вроде понятно. Но когда речь заходит о сознании, оно хочет понимать, ради чего копятся знания. В какой-то момент мы понимаем их ограниченность, и это создает сильный дискомфорт. Ты понимаешь?
– Да.
– Основная проблема, как я понимаю, в том, что отсутствует реализация. Но и достигнув реализации, многие не успокаиваются. Причем я говорю лишь о функциональной стороне, а ведь этиология нам не понятна. Я лишь пытаюсь помочь. Я не знаю ответов. Я пытаюсь сориентировать движения твоей души в том направлении, которое она сама для себя избирает. Не более того. Образно говоря, я пытаюсь помочь тебе разобрать завал или обойти его на твоем пути.
– Но ты ведь мой отец, или это ошибка?
– Нет, никакой ошибки нет. Ты мой сын. Как отцу мне больно было читать отдельные места твоего письма. Но я сказал себе: ведь мы вдвоем сделали движение вперед. Какой смысл вспоминать и упрекать кого-то в том, что давно произошло и к чему не может быть возврата? Ведь, в конце концов, ты стал умным, красивым и сильным мальчиком. Конечно, жаль, что меня не было рядом с тобой тогда, когда ты во мне нуждался. Но взгляни по-другому. Сложись все иначе, чем вышло, ты бы стал другим, возможно. Твоя судьба – совокупность неповторимых обстоятельств, и это надо принять как данность.
Он замолчал, глядя на сына и пытаясь угадать его ощущения.
– Кто-то жалуется на избыток солнечного света… – не закончил мысль психолог.
Осип продолжал слушать, но сидел слегка пришибленный. Новые обстоятельства, свалившиеся на него, настолько дезориентировали его сознание, что оно не могло определиться с эмоциональной реакцией: радоваться тому, чего он так долго ждал, или злиться на того, кто оставил его без внимания.
Александр Борисович был хорошим психологом. Он сознавал, что новость и ее неожиданность ввели Осипа в эмоциональный ступор и ему нужно время, чтобы привыкнуть к этой мысли и осознать ее. Поэтому он понимал, что сыну необходима привычная среда. Ему нужно вернуться в свой мир. Туда, где ему комфортно наедине с собой.
Александр Борисович был хорошим психологом. Беда лишь в том, что психологом он был всегда. А Осипу нужен был отец, так он думал. По крайней мере, в этот момент ему нужно было не понимание, а сочувствие.
Ребенку нужно, чтобы кто-то разделил с ним остроту его чувств, остроту его боли, а не объяснения. Даже самые умные.
Кажется, это так банально, так очевидно, но очень трудно достижимо.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.