Текст книги "Кормильцев. Космос как воспоминание"

Часть II
Геометрия поиска
1984–1990

Праздник общей беды

Действительность, предстающая перед нами в песнях «Урфин Джюса», настолько перевернута и искажена, что впору задаться вопросом: а стоит ли вообще создавать такое?

М. Нефедов «Собеседник № 40», 1984 год

В знаковом 1984 году в стране резко повысилось давление на рок-музыку. В Москве усилиями милиции был сорван концерт «Браво», а в Ленинграде пропал без вести Жора Ордановский из группы «Россияне». Центральная пресса кишела разгромными материалами, за которыми последовали аресты Алексея Романова из «Воскресения» и Валеры Баринова из «Трубного зова». «Комсомольская правда» в желчной статье «Бойся бездарных, дары приносящих» раскритиковала свердловскую рок-группу «Трек», распространявшую магнитоальбомы наложенным платежом.

После такой идеологической атаки на Урале установились блеклые будни. Играть рок-музыкантам было негде: все площадки оказались перекрыты партийным постановлением, содержавшим «запретительные списки рок-групп». Под номером 38 в них фигурировал «Урфин Джюс». Фактически это означало начало конца, практически – изгнание c репетиционной базы и увольнение из производственного объединения «Радуга».

«Нас вежливо попросили сматывать удочки, – объяснял мне впоследствии Кормильцев. – Ну, мы удочки и смотали».

Сегодня принято считать, что в мрачном 1984 году «Урфин Джюс» отделался легким испугом. Особенно на фоне нашумевшего уголовного дела их земляка Александра Новикова, осужденного за спекуляцию. Именно в эти наэлектризованные дни Кормильцев внезапно позвонил в Уфу, где местное отделение КГБ начало прессинговать Юрия Шевчука, закончившего работу над жестким альбомом «Периферия». Лидера группы «ДДТ» наскоро уволили с работы, вызвали для обработки в обком комсомола, обком партии и непосредственно в КГБ, предупредив напоследок: «Еще одна запись – и решетка!»

Шевчука надо было спасать. И чем быстрее, тем лучше.

Чувствуя беду, Илья предложил опальному рок-барду приехать в Свердловск и переждать турбулентные времена. Уговаривать долго не пришлось. Шевчук уехал из Уфы буквально на следующий день.

Раннее утро 18 июля 1984 года выдалось поэтическим. В пять часов в воздухе пахло дождем, и над железнодорожным вокзалом высилась радуга. Кормильцев сидел в белых брюках на влажной после ливня скамейке и держал в руках свежий выпуск газеты «Советский спорт» – таков был условный сигнал. Поскольку больше людей на перроне не было, Шевчук, выйдя из поезда, уверенным шагом направился в сторону поэта «Урфин Джюса». Тот доставил Юрия на конспиративную квартиру, а вечером познакомил с Пантыкиным, Белкиным и местным рок-активистом Николаем Граховым.

Через некоторое время лидер «ДДТ», находившийся в зените подпольной славы, уже выступал с концертом в общежитии архитектурного института. Изначально он планировал уехать в Москву или Питер, но незаметно завис в гостеприимном Свердловске на несколько месяцев. Пел на танцах в городском парке и смущал мирных сограждан зычным вокалом и сатирической композицией про башкирский мед. По ночам любил делиться философскими размышлениями о Боге и смысле жизни настоящего рок-музыканта. Из города Шевчук уехал лишь в конце октября, в неистовом желании записать новый магнитоальбом.

А Кормильцев в этот период остался практически без работы. Он был вынужден продавать свои раритетные пластинки, а также букинистические книги и ценные марки из коллекции дедушки. Денег все равно не хватало, но Мак занимал их у друзей и, как следствие, ходил в долгах как в шелках. Возвращаться в отчий дом ему не хотелось. Он жил то на даче, то у друзей, то у бабушки Гали. Это было испытание на прочность.

В этот короткий фрагмент жизни Илья сменил несколько видов деятельности. В начале трудился в Уральском отделении Академии наук. Затем – в научно-методическом центре, где числился „методистом дискотек“. Мотался по Свердловской области, от Нижнего Тагила до Верхотурья, инспектируя работу местных диск-жокеев. Методист из Кормильцева был крайне либеральный: в танцевальный репертуар не вмешивался, алкоголь приветствовал и охотно принимал разные подарки судьбы.

Возвращаясь из командировок в «родной Сверхжлобск», Илья становился неуправляем в своих поисках. Плохо приспособленный к давлению социума, он любил «мутить воду», периодически угрожая руководству научно-методического центра спрыгнуть с пятого этажа «резко вниз».

Особенно доставалось от него рядовым сотрудникам, которым поэт выносил мозг прямо в рабочее время.

«Как возможно описать ураган? – вспоминает свою полемику с Кормильцевым будущий звукорежиссер „ЧайФа“ Алексей Густов, работавший неподалеку от Ильи. – Громадная энергия, резонерство и при этом дикая манера говорить. Бесконечные словоизвержения, но аргументированные. Мы часто общались на балконе, и для Кормильцева не существовало личного пространства собеседника. Как правило, он постоянно наступал, а я отступал. Парень был резкий, которому, как говорится, палец в рот не клади. Откусит обязательно!»

В определенном смысле взвинченное настроение Ильи диктовалось пессимистичной атмосферой вокруг «Урфин Джюса». Их новый альбом «Жизнь в стиле heavy metal» грешил академическим формализмом и прорывом к новым вершинам не стал.

«Мы все находились в атасном тупике, – вспоминает Егор Белкин. – Кормильцев, например, считал, что третий альбом вообще не стоило записывать. Это, мол, уже не то. А что же то? Никто ничего не знал».

В итоге «Жизнь в стиле heavy metal» музыканты фактически не распространяли. Как чувствовали, что накличут беду. Так, увы, вскоре и случилось.

В свете активной антироковой кампании группой заинтересовались представители цензуры и органы правопорядка. Несмотря на эзопов язык и символизм большинства песен, музыкантов стали вызывать в областное управление культуры. В бархатной тиши партийных кабинетов они не без удивления узнавали, что пропагандируют чуждую советскому человеку «идеологию ницшеанства». И вообще, рок-коллективу настойчиво рекомендовали «сменить название и поэта». Это было лишь началом атаки на «Урфин Джюс».

Формальным поводом для идеологических обвинений послужили партизанские вылазки рок-группы в Казань, Волгоград и Челябинск. Вдали от нафталиновых горкомовских кабинетов концерты «Урфин Джюса» проходили при переполненных залах. Это был настоящий праздник жизни. Люди знали тексты песен, подпевая даже там, где это казалось невозможным. Илья счастливо улыбался из-за кулис: вирусный маркетинг с магнитофонными пленками «Пятнашки» сделал свое святое дело.

Осенью 1984 года, после выхода целой серии негативных статей, начальник отдела культуры Свердловского горисполкома Олюнин В. Н. вызвал к себе Сашу Пантыкина. Яростно перечеркивая машинописные листки с кормильцевскими текстами, он объявил, что коллектив вскоре будет расформирован. Затем в полемическом азарте Виктор Николаевич поведал ошарашенному композитору, что название его группы переводится не иначе как «еврейские сироты» (Orphan – сирота, Jews – евреи). Самого Пантыкина он не без сарказма назвал «сиротинушка» и тут же обвинил группу в пропаганде фашизма.

«Если талант идет неверным курсом и не хочет сделать поправку, то его уничтожают, и никто о нем никогда не услышит», – срываясь на крик, заявил Олюнин.

Это было официальным объявлением войны, и о ее последствиях можно было только догадываться. Буквально через несколько дней на совещании в областном управлении культуры тексты «Урфин Джюса» были названы идейно вредными. Теперь ни о какой легализации и концертах в Свердловске не могло быть и речи.

«Нам тогда казалось, что это все – страшная глупость, – объяснял впоследствии Кормильцев. – Ни я в своих текстах, ни Пантыкин в музыке не ставили задачей пропаганду фашизма. Это был скорее некий социалистический идеализм. Наша критика действительности происходила не „справа“, как у фашистов, а, наоборот, „слева“, под флагом борьбы с пороками и недостатками. Но при этом „Урфин Джюс“ нельзя было признать „своими“, потому что чиновники прекрасно понимали, что критика была направлена конкретно в ИХ адрес. В память об этом у меня сохранилась пачка текстов, исчерканных олюнинским карандашом».

От такого массового наступления у поэта и композитора начало «рвать крышу». Чтобы «не дразнить гусей», они ушли в глубокое подполье. Теперь встречались лишь по необходимости: с одной стороны – затравленный и нервный поэт, а с другой – непризнанные музыканты. В итоге их любимое детище превращалось в своеобразный «автомобиль без управления», который на полном ходу несло к обрыву.

„Урфин Джюс“ как группа просуществовал всего несколько месяцев, а загибался в течение нескольких лет», – грустно признавался впоследствии Илья.

В этом нелепом мареве 25-летний Кормильцев сражался за судьбу своей группы, как говорится, «до последнего патрона». Зимой 1984 года он вторично женился и вскоре бескомпромиссно заложил в ломбард все драгоценности новой семьи. На вырученные деньги приобрел японскую портастудию, чтобы его боевые друзья могли записывать новые альбомы. Независимо от того, какая власть стоит на дворе.

Параллельно поэт «Урфин Джюса» отстаивал взгляды и идеологию группы на страницах всесоюзных газет. В нашумевшей статье «„Урфин Джюс“ меняет имя» Кормильцев переходит в контратаку. Во время круглого стола с участием журналистов, представителей горкома комсомола и членов Союза композиторов Илья отважно декларировал право художника на критику и элементарную свободу слова.

«Нас только ругают, – заявил он в интервью „Литературной газете“. – Выдергивают цитаты, обвиняют в критиканстве. Хотя есть множество тем, где критический запал просто необходим. Для молодых критический запал – явление естественное, они к недостаткам нетерпимы и хотят услышать в песнях отклик на свои проблемы».

Несмотря на эту публикацию, прессинг со стороны социума крепчал, и в какой-то момент от «Урфин Джюса» осталось лишь эхо, а от будущих альбомов и концертов – сожаления о нереализованных планах.

«Все эти страсти, тесную связь рок-музыки с диссидентством мы не понимали вообще! – возмущался впоследствии Илья. – Мы читали Аксенова, но тут же брезгливо откладывали в сторону. Или, когда слушали западные радиостанции и вдруг раздавался чей-то плачущий и что-то докладывающий голос, тут же кто-то из нас говорил: „Да убери ты этого козла! Переключи на рок-н-ролл!“ То есть и антисоветское, и советское отвергалось нами с равной силой. Наша позиция была позиция абсолютной свободы: гулять с девками, пить портвейн, слушать и играть рок-н-ролл».

Но спокойно играть рок-н-ролл им уже не давали. И результаты андроповской травли не заставили себя долго ждать. Что именно происходило внутри «Урфин Джюса» в конце 1984 года, непросто определить даже сегодня. Скорее всего, трое музыкантов, озверевших от отсутствия концертов и бесцельных репетиций, стали закипать до точки взрыва. Что им было делать в такой сложной ситуации? И тогда они начали искать «стрелочника».

Как известно, поиск крайнего в рок-среде – традиционная забава, к слову еще более популярная, чем алкоголь, фарцовка или наркотики. Здесь было важно найти «штрафника», и в какой-то момент в недрах «Урфин Джюса» наступило прозрение. В это непросто поверить, но музыканты дружно решили, что во всех бедах виноват… Кормильцев. Мол, все напасти происходят конкретно от Ильи.

«Он считал свои тексты гениальными, а себя – последней инстанцией», – жаловался впоследствии Пантыкин.

Ночные посиделки с портвейном сближению душ не способствовали. Скорее наоборот. Музыканты стали охладевать к стихотворениям Кормильцева, а поэт начал ставить им в пример периодически выступавших в Свердловске Цоя, Науменко, Шевчука и Гребенщикова. «При всей моей симпатии к Саше Пантыкину мне никогда не нравилась „пантыкинская школа“, – заявлял поэт „Урфин Джюса“ впоследствии. – Я всегда предпочитал музыку Майка Науменко, которая делается просто и где нет технократизма и исхищренной нотной структуры».

В свою очередь, Пантыкин начал обсуждать со знакомыми психологами тексты Ильи, причем исключительно с точки зрения душевных болезней. Сегодня никто не любит вспоминать про эти сепаратистские беседы, но они, увы, имели место. Дружба композитора и поэта начала трещать по всем швам. Слава богу, медики ничего подозрительного в стихах Кормильцева не нашли, после чего все не без облегчения вздохнули.

«В период альбома „Жизнь в стиле heavy metal“ в группе был какой-то кошмар, – вспоминает вторая жена поэта Марина Федорова-Кормильцева. – Потому что музыканты „Урфин Джюса“ до бесконечности перетирали каждую строчку и постоянно голосовали. Илья сильно мучился, потому что от его идей ничего не оставалось после коррекции стихов Белкиным и Пантыкиным».

Вскоре Мак случайно встретил на автобусной остановке Николая Грахова. В доверительной беседе Илья признался ему, что дела в «Урфин Джюсе» «хуже некуда» и он хочет из группы уходить. Уходить в никуда.

Депрессивно настроенный поэт даже не догадывался, что, написав текст песни «Чего это стоило мне», он давно перерос и битвы с советской властью, и споры с музыкантами, да собственно говоря, и весь высокохудожественный «Урфин Джюс». Незаметно для себя он выходил в открытый космос, и теперь Земля с ее узкопланетными проблемами будет казаться Илье чем-то мелким и незначительным. До написания «Скованных одной цепью», «Алена Делона» и «Бриллиантовых дорог» Кормильцеву оставалось совершить всего один шаг.

Прекрасные неудачники

Рок-н-ролл – это вымысел, может быть и не возвышающий нас, но уж точно развлекающий. Как кто-то справедливо заметил про американские шестидесятые: «Кто их помнит, тот там не был». С не меньшим основанием то же самое можно сказать и про наши восьмидесятые.

Илья Кормильцев

После поездки на ленинградский рок-фестиваль 1984 года поэт «Урфин Джюса» взглянул на свердловскую сцену другими глазами. Он понял, что уральские музыканты существуют в полной изоляции от метрополий, но местное рок-движение все равно продолжает развиваться. Кроме «прекрасных ветеранов» из «Урфин Джюса», «Трека» и «Змей Горыныч бэнда», в городе поднимали голову молодые команды «Флаг», «ЧайФ», «Метро», а также группа студентов из архитектурного института под названием «Наутилус».

Так получилось, что с идеологами «Наутилуса» Славой Бутусовым и Димой Умецким Кормильцев знакомился несколько раз.

«Первое впечатление от Умецкого и Бутусова осталось скорее как от людей, чем от их творчества, – вспоминал впоследствии Илья. – Они были очень стильными по сравнению с нашей пестрой шайкой. Вылизанные, с иголочки, такая екатеринбургская Прибалтика… Они купались в современном искусстве и считались эдаким передовым краем, почти форпостом. Нашивали какие-то „бахромы“, а архитектурные женщины шили им фирменные прикиды, взятые из журналов. То есть все было слегка по-несоветски».

Однажды Кормильцев заскочил в импровизированную студенческую студию – посмотреть, как вездесущий Пантыкин продюсирует альбом «Наутилуса» под названием «Переезд». Мрачноватый Бутусов пытался петь и играть на электрогитаре. Сонный красавец Умецкий проповедовал минимализм и хмуро ковырял на басу. Но, несмотря на помощь легендарного звукорежиссера по прозвищу Полковник, тексты «Переезда» оказались на пленке почти неразличимы. Как было замечено когда-то Гребенщиковым о раннем «Аквариуме», «слова песен имели смысл, но переводу на человеческие понятия не поддавались».

Похожая история случилась и в Свердловске.

«Мы не рассчитывали, что тексты будут иметь такое колоссальное значение в конструкции, – признается Слава Бутусов. – Первоначально нам были нужны просто стихи, чтобы заполнить пространство и что-то петь. А все оказалось серьезнее, чем мы предполагали».

Часть текстов для этого альбома была взята из антологии венгерских поэтов. Эти декадентские стихи в переводе Леонида Мартынова возникли в репертуаре «Наутилуса» не от хорошей жизни. В самом начале 80-х еще ничто не предвещало в головах у Бутусова и Умецкого особых озарений. От безысходности Слава купил на автобусной остановке сборник венгерской поэзии, из которого выкристаллизовались такие композиции, как «Князь Тишины», «Ястребиная свадьба» и «Музыка». «У нас была единственная установка, этого наверняка никто не знает, это вам не Пушкин, не Пастернак и не Маяковский, – вспоминал Бутусов спустя несколько лет. – И поэтому мы будем выглядеть соответствующим образом… И необязательно было даже указывать, чьи это стихи. Мы насобирали самых мерзких текстов, какие были в этой антологии, и наковыряли оттуда песен».

По легенде, еще несколько стихотворений «Наутилуса» («Автор» и «Квадратные глаза») оказались написаны череповецким поэтом и рок-бардом Александром Башлачевым, который тогда учился на журфаке Свердловского университета. Правда, от этой версии со страшной силой открещиваются музыканты и опытные башлачевоведы, называя гипотезу инсинуацией. В свою очередь, я склонен доверять звукооператору «Наутилуса» Андрею Макарову, который в интервью для книги сказал следующее:

«Как-то я показал Саше Башлачеву наш музыкальный материал, сделанный в эпоху „Переезда“, и он удивленно спросил: „А где вы взяли эти тексты? Андрей, ведь это мои тексты!“ Мы подошли с этим вопросом к нашему крайне активному приятелю Олегу Широкову, который принес „Наутилусу“ эти стихи. Олег начал оправдываться, и я уже не помню, как именно он все это объяснил».

Как бы там ни было, группе был нужен свой собственный рок-поэт. Нужен как воздух. И тут музыканты вспомнили о Кормильцеве.

Первое «рабочее» пересечение с поэтом «Урфин Джюса» состоялось в конце 1983 года, когда для новогодней телепередачи «Наутилусу» потребовался праздничный текст. Времени на подготовку было мало, и студенты-архитекторы обратились за помощью к Илье.

Кормильцев к тому времени уже считался статусным рок-поэтом и признанным в городе интеллектуалом. Сильно смущаясь, музыканты попросили его написать не апокалиптический мрак про «носилки и топор», а нечто романтичное и светлое. Илья внутренне усмехнулся экзотичности заказа, но виду не подал. А только надул щеки и пробурчал под нос: «Надо подумать…» Из чего Слава с Димой сделали вывод, что «шанс, кажется, есть».

Вскоре музыканты получили от Кормильцева листик с написанным от руки новогодним гимном: «Пыль снежная летит в глаза и тает на лице, / Сверкая, словно бриллиант, в серебряном кольце. / Пускай же те, кто говорят, что знают этот мир, / Пыль снежную в твоих глазах хранят как сувенир».

Бутусов набросал на эти стихи шлягерную мелодию в духе популярной группы Smokie. Кормильцеву песня понравилась, телевизионщикам – тоже, и вскоре новорожденный хит «Пыль снежная» зазвучал в праздничном уральском эфире. Каким-то чудом этот видеоклип, скроенный по лекалам свердловского гостелерадио, сохранился в архивах, и теперь в интернете можно увидеть ранний «Наутилус» во всем его визуальном великолепии.

Летом 1984 года музыканты защитили свои архитектурные дипломы, и их студенческая вольница мгновенно накрылась медным тазом. Так получилось, что после военных сборов Дима со Славой оказались у разбитого корыта. Без помещения для репетиций, аппаратуры и без друзей, уехавших работать по распределению.

Волей случая Бутусов не смог трудоустроиться в Тюмени и вернулся в Свердловск, где проектировал светильники для метро в Уралгипротрансе. Его товарищ по несчастью Дима Умецкий рисовал декоративную плитку в Уралтеплоэнергопроекте. Полгода творческого застоя оказалось вполне достаточно, чтобы превратить эстетов и аристократов духа в заурядных советских инженеров. И это обстоятельство выматывало их хрупкие души до изнеможения.

«Когда ты занимаешься сугубо творческой деятельностью, нервы оказываются совсем ни к черту, – признавался впоследствии Умецкий. – Жизнь тогда была непростая, поскольку мы знали, что у нас нет перспектив в работе по профессии. Была масса негативных эмоций, связанных с государством, и поэтому мы с головой ушли в музыку. Нервное напряжение тогда было крайне высокое. То же самое, по-видимому, происходило и в голове у Кормильцева. Поэтому мы прекрасно понимали друг друга».

В разгар внутреннего кризиса музыканты остро почувствовали тупик и начали движение в сторону выхода из него. Первым делом они решительным шагом направились в гости к Кормильцеву. Новый материал требовал от идеологов «Наутилуса» качественной поэзии, а не случайно подобранных четверостиший.

Бутусов с Умецким нарисовались на пороге у Ильи красивыми и по-европейски стильными: в белых рубашках, черных галстуках-селедках и с бутылкой красного вина. Надо отдать должное, Кормильцев со своим большим сократовским лбом выглядел не менее импозантно – тяжелая оправа очков, импортный халат, надетый поверх белой рубашки, полосатые тапочки.

«Мы хотели предложить Илье сотрудничество, – вспоминает Бутусов. – Планировали его уломать, чтобы он написал нам тексты. Или дал что-то готовое. Увидев у нас вино, он демонстративно снял с полки старинную Библию, приложил ее к стенке и открыл бутылку о книгу проверенным матросским способом. То есть показал всю свою бунтарскую сущность, что для Кормильцева выглядело символично».

В процессе беседы Мак ставил на проигрыватель диски «новой волны», которой сильно увлекался в последнее время. Те же самые альбомы Talking Heads, Police и The Stranglers крутились и в плеерах у Бутусова с Умецким. Тогда это мгновенно объединяло людей, просто не могло не объединять.

«Мы стали жить через два квартала, – вспоминал впоследствии Кормильцев. – Дело в том, что отец Бутусова, крупный транспортный начальник, переехал из Сургута и вскоре купил Славе квартиру. И мы оказались на расстоянии нескольких дворов. Начали ходить друг к другу в гости, курить и что-то обсуждать».

Илья, незаметно для себя попав под чары мрачного азиатского обаяния Бутусова, выдал ему портастудию, а также поэтическую подборку своих текстов. Несложно догадаться, что, прочитав эти стихи, заклятые друзья из «Урфин Джюса» посоветовали Кормильцеву что-то в духе «пой такое говно сам!». Понимая, что спорить бесполезно, Мак в очередной раз промолчал. Просто устав доказывать сотоварищам очевидные для него вещи.

«Тексты-то, в общем-то, неплохие, – грустно заметил он, вручая Бутусову картонную папку бухгалтерского типа с надписью „Дело № 666“ на обложке. – Посмотрите, почитайте, подумайте… Может, что-нибудь вам и подойдет».

Кроме того, Илья предложил музыкантам посотрудничать со своим приятелем Ником Соляником. Но, к сожалению, ничего конструктивного из этой затеи не получилось.

«Тексты мои им не понравились абсолютно, – признается Соля-ник. – Попытки написать на мелодические „рыбы“ какие-то стихи ничем не закончились, и где-то через месяц мы расстались».

На самом деле небезынтересно, как могли сложиться судьбы героев, если бы Кормильцев продолжил писать для «Урфин Джюса», а Соляник, будущий текстовик группы «Р-клуб», начал сочинять для «Наутилуса». Вопрос, конечно, риторический…

«Коля Соляник создавал очень серьезные тексты, – вспоминает Бутусов. – Такие крепко сбитые, с вопросами о том, как жить дальше. Но мы не выдержали этого натиска в духе литературы Чернышевского.

С одной стороны, что-то нигилистское, с другой – как-то там все было академично в стихах. И нас это просто не устраивало».

Испробовав все варианты сотрудничества, музыканты «Наутилуса» принялись писать тексты сами. Не от хорошей жизни, разумеется. И тут внезапно выяснилось, что к началу 1985 года Бутусов с Умецким оказались идеальными катализаторами друг для друга. И не случайно два главных хита того периода – «Алчи, Алчи» и «Гудбай, Америка» – стали плодом их совместного творчества. И хотя соавторство Димы Умецкого на «Гудбай, Америка» афишировалось не особенно активно, именно ему принадлежали эпохальные строчки про «тертые джинсы» и «запретные плоды».

«У нас не очень хорошо получалось писать тексты, – признается Умецкий. – За исключением, пожалуй, „Гудбай, Америка“. Мы с ней долго не могли прийти к конечному результату, а Кормильцев сказал: „Давайте, ребята, у вас все получилось!“ Именно с его благословения и зафиксировалась в наших мозгах эта песенка».

Тем временем Илья решился выступить в роли помощника и консультанта молодой группы. Он уже прошел «огонь и воду» записей «Урфин Джюса», перечитал уйму переводных статей и отчетливо помнил, с какой целью им была куплена портастудия Sony.

Вскоре Кормильцев познакомил «Наутилус» со своими друзьями – звукооператорами «Урфин Джюса» Димой Тариком и Леней Порохней. Недоучившийся философ Порохня героически выдержал нервную запись альбома «Жизнь в стиле heavy metal», и теперь ему были не страшны никакие авантюры. Дима Тарик оказался блестящим саунд-инженером, а также человеком, который мужественно приволок из Москвы пресловутую портастудию Sony. После «Урфин Джюса» оба звукооператора были готовы экспериментировать с эстетикой «новой волны».

«Надо помнить, что круг общения у „Наутилуса“ был очень узким, – считает Умецкий. – А за его пределами был просто вакуум. В этом круге, кроме прочих его обитателей, были представлены два клоуна и примкнувший к ним полиглот, которые занимались музыкальной дурниной, не имевшей ни малейших шансов на успех».

Сам Кормильцев считал по-другому и был настроен решительно. Вскоре им было назначено собрание «большой пятерки» в составе Бутусов – Умецкий – Тарик – Порохня – Кормильцев. Встреча проходила напротив старинного военного госпиталя на улице Декабристов – в подъезде дома, где проживала семья Ильи.

На встречу с «Наутилусом» Кормильцев явился в пресловутых тапочках и фирменном халате. Немного по-барски, выкуривая сигарету за сигаретой, он выслушал подборку новых песен, спетых Славой. Умецкий с Бутусовым не догадывались, насколько точно им удалось попасть в нерв времени и передать настроение поколения. Поколения, которое подозревало, что в жизни что-то уходит, но не всегда понимало, что именно.

В гулкой акустике подъезда все это воспринималось, словно звуковое письмо из иных миров: «Я прекращаю иметь сердце, отныне мне это ни к чему. / Ведь я собрался жить долго, хотя это непостижимо уму. / Еще следует отрезать уши, глаза, руки, убрать живот, / Тогда мне нечем будет слушать, видеть, трогать, набивать рот…»

Бывалый шкипер Илья Кормильцев слушал новые опусы «Наутилуса» и незаметно улыбался. Похоже, он кожей чувствовал будущее. И это будущее казалось ему великолепным.