Текст книги "Кормильцев. Космос как воспоминание"

«Невидимка»

Особенность русского менталитета состоит в том, что только преодоление препятствий приводит к какому-то качественному результату.

Илья Кормильцев

Рождение альбома «Невидимка», как это часто бывает в рок-н-ролле, произошло не благодаря обстоятельствам, а вопреки им. Так получилось, что возможностей репетировать у Бутусова с Умецким по-прежнему не было, и «Наутилус» впал в застывшее состояние. С поразительным упорством музыканты искали утешения от всех несчастий в вине. С утра и до вечера. И неслучайно новый альбом любимцы всего архитектурного планировали назвать «Последний». Это было бы, по крайней мере, честно.

«Про Диму и Славу еще в институте ходила поговорка: „Чтобы день начинался и кончался быстрей!“, – рассказывал впоследствии Кормильцев. – То есть их единственной целью было как можно быстрее уползти с занятий, быстрее добраться до портвейна и упасть – уснуть. Ясно, что так вели себя не только они. Ощущение бессмысленности жизни – оно многих тогда съедало».

В тот период парочка унылых архитекторов криво бродила по ночным улицам, периодически зависая на квартире у молодого кинорежиссера Леши Балабанова. Им было плохо, и они этого не скрывали. В какой-то момент страшно поссорились между собой, поскольку им стало казаться, что жизнь прошла мимо. Под влиянием эпохи безвременья у них началась мощнейшая рефлексия – из серии «нам уже 23 года, а мы еще ничего не сделали!».

«Год начался какой-то безумный, полный ерунды, семей и маразма, – признавался Умецкий. – Дурь продолжалась долго, лето вообще вспоминать страшно: пьянь, рвань и все подобное. Но материал уже был в работе».

По-видимому, причин для ренессанса «Наутилуса» было несколько. И одной из них оказалась поездка на ленинградский рок-фестиваль, откуда Слава вернулся с горящими глазами.

«Я приехал из Питера немного шокированный, – вспоминает Бутусов. – Для меня ленинградский рок стал потрясением и чем-то гипнотизирующим, я получил огромный заряд энергии. На меня сыпали десятками незнакомых названий, и я сразу понял, что мы безнадежно пропали. Основной упор на Урале тогда делался на группы хард-рока. Поэтому после этой поездки мы просто хватали без разбора все диски, которые казались нам достаточно свежими. Почти каждая вторая запись была в стилистике „новой волны“».

Стало понятно, что жить по-старому просто нельзя. Бутусов с Умецким наконец-то поняли, в какую сторону надо грести. Их новый материал покоился на трех китах – увлечении энергетикой ленинградских групп, музыкой Madness и стилистикой Police, альбом которых «Synchronicity» Слава услышал несколькими месяцами ранее. Неудивительно, что большинство песен получались эклектичными: несколько нововолновых рок-н-роллов, босса-нова и пара мистических композиций в духе группы Paul Revere & The Raiders.

Параллельно поиску новой фактуры Бутусов с Умецким продолжали изучать подаренную Кормильцевым папку стихов. Спустя какое-то время молодые архитекторы запали на странную лирическую зарисовку «Кто я?». По форме это был типичный белый стих, в котором рифма отсутствовала как категория. Зато присутствовало ощущение шизового психоделического трипа, описывавшего моральный вакуум на порядок глубже большинства отечественных рок-аналогов того времени:

 
Я отрезаю от себя части,
Леплю из них сержантов внешней разведки,
 
 
Посылаю их выполнять прокладку коммуникаций,
Они не возвращаются
Никогда, никогда, никогда…
 

В новый альбом, который все-таки решено было назвать «Невидимка», музыканты также включили апокалиптический гимн «Князь Тишины», написанный на слова поэта Эндре Ади. В сборнике стихов венгерских экспрессионистов вокалист «Наутилуса» нашел близкую по мироощущению поэзию, в которой было минимум конкретики при наличии большого количества ассоциаций. Теперь это состояние надо было каким-то образом зафиксировать на пленку.

«Когда Бутусов спел нам несколько песен, мы просто оторопели, – вспоминает Леня Порохня. – Затем вместе с Тариком ходили по улицам, разговаривали, обсуждали и напевали их. Для нас было очевидно, что этот материал просто обречен на успех».

Мечта о записи альбома стала походить на реальность после того, как на «Наутилус» внезапно обрушилась свободная жилплощадь. Однокурсник Бутусова, Дима Воробьев доверил приятелям собственную квартиру, а сам уехал кататься на лыжах на Чегет. Не воспользоваться этим подарком судьбы было бы грешно. И тогда музыканты пригласили на сессию клавишника – институтского приятеля Виктора Комарова по прозвищу Пифа, добивавшего себя в грустной организации под названием «Главснаб».

Буквально за неделю Пифа в авральном режиме отрепетировал на синтезаторе все партии, а его любимой поговоркой стала фраза «Нот не знам, техничкам робим». Высший смысл этой мантры оказался недосягаем, отчего настроение у друзей парадоксальным образом поднималось до невероятных высот.

«Для „Наутилуса“ легкий и веселый Пифа стал кем-то вроде Ринго Старра у The Beatles, – рассказывал впоследствии Кормильцев. – Он стабилизировал внутренние отношения и стал таким старшиной при двух молодых лейтенантах, который занимался практической жизнью группы».

С помощью Пифы двухкомнатная квартира Димы Воробьева была ловко переоборудована в полупрофессиональную студию. Сессия начиналась глубокой ночью, после того как вся аппаратура собиралась с миру по нитке в близлежащих ресторанах, а соседи, которым утром надо было бодро шагать на условный Химмаш-Уралмаш-Вторчермет, уже спали глубоким сном.

Работали быстро, поскольку времени было мало. Три архитектора и два звукорежиссера трудились азартно, но без шума и «живых» барабанов. Громкие звуки ударной установки записывать в квартире было нереально, поэтому темп держался с помощью ритм-бокса, упрощая и без того аскетичные аранжировки до минимума.

«Ритм-секция „Наутилуса“ усилилась бас-гитарой, которую купила бабушка Умецкого и прислала ему из Германии, – вспоминает Александр Пантыкин. – Звучание группы стало как минимум ровным, а за счет ритм-машины добавилась нововолновая стилистика».

Ближе к финалу записи эпицентр жизни в «веселой квартирке» стал плавно перемещаться из «студии» в «закусочную». Кухня была превращена в дискуссионный клуб, но еды при этом практически не было – как, впрочем, не существовало никакой возможности покупать ее.

«Выходить из студии было некогда, поскольку все происходило нон-стопом, – вспоминает Леонид Порохня. – Когда, сильно проголодавшись, мы с Тариком поинтересовались у Умецкого, нет ли еды, он радостно извлек из-под кухонного стола ящик портвейна». Как философски заметил Илья, «спецпитание за спецвредность».

В разгар финальной пьянки музыканты решили записать еще толком неотрепетированную «Гудбай, Америка». Эта песня выделялась на фоне остальных композиций, смысл которых был очевиден, но почти непередаваем словами. Много мистики и минора, страха перед неизвестностью, навязчивых мыслей о смерти и глубокого пессимизма, порой переходящего в самооплакивание.

В воздухе запахло высоким искусством. Драматургия будущего альбома теперь состояла из двух частей: первая сторона называлась «Как я стал невидимкой», вторая – «Я невидимка». Ближе к финалу размещались боевики «Князь Тишины», «Гудбай, Америка» и страшная в своей безысходности композиция «Кто я?».

«У Кормильцева тогда была склонность к балладным вещам типа Боба Дилана и раннего Боуи, – вспоминает Бутусов. – Он легко выдавал огромные тексты из семнадцати куплетов вроде песни „Когти“, с которыми я просто не знал, что делать… В этой ситуации Илья подкинул нам конструктивистский стих „Кто я?“, который был вне всяких размеров. Это был такой слиток золота, самородок, алмаз, но эти слова не ложились на нашу музыкальную заготовку. Я пытался произнести их речитативом, но получалось настолько занудно, что было решено – текст куплетов будет наговаривать Пифа».

В итоге пропущенным через ревербератор злобным голосом Пифа мрачно вещал: «Люди с паяльниками, люди с пишущими стиральными / швейными электронными машинками / машинами, машинищами…»

Для того чтобы записать припев, Бутусова уложили на кровать, дали в руки микрофон и для лучшей звукоизоляции накрыли двумя одеялами. Сверху «для верности» был положен полосатый матрас. Находясь под этой спальной пирамидой, Слава что есть мочи орал в микрофон: «Где я? Кто я? Куда я? Куда?», а затем вылезал – весь красный и потный – и начинал жадно глотать воздух.

Вся работа над «Невидимкой» была завершена 8 марта 1985 года. Чтобы не пропустить семейный праздник, музыканты быстро демонтировали аппаратуру и отправились по домам. О подарках в тот момент никто и не думал. Ни денег, ни времени, ни душевных сил на это уже не было.

«Я помню, как тщетно пытался провести дома параллели между „Невидимкой“ и Международным женским праздником, – объясняет Бутусов. – Без особых успехов я доказывал жене, что альбом посвящается ей, что, с моей точки зрения, должно было послужить оправданием, почему я в течение нескольких недель не появлялся в семье».

Музыканты «Наутилуса» вернулись домой, словно с войны, – заросшие и небритые, с мощным запахом мужского общежития и портвейна. Они слабо понимали, какой альбом им удалось записать, зато восприимчивый Кормильцев, внимательно прослушав набор из тринадцати песен, искренне обрадовался.

Илью не смутило, что на альбоме ему принадлежал всего один текст. Зато его сильно радовал общий пейзаж: треки с «Невидимки» оказались настолько далеки от каких-либо аналогов, что в итоге получались свежими и просто необыкновенными. Сыграть так криво не смогла бы, наверное, ни одна рок-группа в стране. И парадоксальным образом эта кривизна «Наутилуса» не убивала первоначальную идею, а создавала другую. Это добавляло в материал новое измерение, требовало сопереживания и неумолимо влекло слушателей за собой.

Прослушав несколько раз «Невидимку», Илья всерьез задумался о позиционировании группы. Он знал, что в Москве тоже существует проект «Наутилус», поэтому во избежание путаницы придумал изящный выход из ситуации. Порывшись в «Энциклопедии аквариумистики», полиглот Кормильцев предложил изменить название на «Наутилус Помпилиус» – по имени своеобразно размножающегося моллюска. К тому же в песне «Кто я?» были слова «я отрезаю от себя части», и этот факт показался поэту весьма символичным.

Так весной 1985 года «Наутилус» стал «Помпилиусом».

Безусловно, это было идеальное время для неоформленной мифологии, и пространство для «игры ума» казалось неограниченным. Не воспользоваться подобным стечением обстоятельств 25-летний Кормильцев попросту не мог.

«Что касается альбома „Невидимка“, то здесь есть начало того, что можно смело назвать сопричастностью современному музыкальному и духовному процессу, – писал тогда Илья в машинописной свердловской рок-прессе. – Справедливости ради добавим, что „Наутилус Помпилиус“ не ведал, что творил. И, даст бог, осознает…»

Как только работа над альбомом была закончена, Мак начал лихорадочно переписывать и дарить кассету направо-налево, всячески пропагандируя друзьям и знакомым молодую рок-группу.

«Я помню, как Илья приехал на дачу с плеером и с единственной кассетой, – рассказывает Ксения Устюжанинова. – На одной стороне находилась „Невидимка“, на другой – „Fear Of Music“ группы Talking Heads. По старой привычке он заставил нас с мамой прослушать всю кассету. Мне в тот день исполнилось четырнадцать лет, и со следующего утра у меня началась новая жизнь».

Итальянский след

Вечность в музеях проходит испытательный срок.

Боб Дилан

Зная полдюжины иностранных языков, Илья переводил огромное количество книг, начиная от рок-биографий и заканчивая актуальными трудами современных поэтов и прозаиков. В эпоху железного занавеса Кормильцев чувствовал себя органичной частью мировой культуры, и для него это было крайне важное ощущение. Будучи «человеком мира», он постоянно иронизировал на тему специфического советского колорита и уникальности русского быта.

«Вывески и объявления в Свердловске принципиально непереводимы на другие языки, – жаловался он друзьям. – Читаю на мастерской: „Ремонт и заправка зажигалок по возможности“… На русском это означает: если есть мастер, если он не пьян, если есть газ… Но как перевести иностранцу, что ресторан работает по возможности? Наверное, у нас слово имеет значительно больше синонимов, чем в любой другой стране мира».

Тем не менее уже тогда стало очевидно, что для Мака не существует транснациональных границ и по факту он может перевести все что угодно. Причем, с какого языка производить конвертацию, для Ильи не имело решающего значения.

«У Кормильцева была просто феноменальная память, – рассказывает Женя Щуров. – Он признавался мне, что выработал собственную систему, и у него была идея написать учебник, как по-новому преподавать иностранные языки. Весь его дом был напичкан перфокарточками – с итальянскими, португальскими и испанскими словами, – которые висели на кухне, в туалете и даже на дверях. С одной стороны на них были написаны незнакомые слова, с другой – их перевод».

Говорят, что еще в студенческие годы Илья, увидев, как его тесть мучается с зазубриванием итальянских слов к опере «Сила судьбы», решил доказать, что куда проще выучить язык самостоятельно. Не очень понятно, где именно он доставал кассеты с итальянским обучением, а также словари и отксерокопированные учебники. Но к моменту окончания университета Кормильцев начал экспериментировать с переводами итальянской прозы на другие языки. В частности, на французский, польский, венгерский и английский. Порой он напоминал археолога, который купался в пересечениях цивилизаций, по-детски радуясь разнообразным находкам, открывавшим ему пресловутую связь времен.

Друзьям Илья хвастался, что может читать почти на всех европейских языках, но буксует в практическом разговорном. Мол, в отличие от времен учебы в Ленинграде ему катастрофически не хватает контактов и общения с носителями языка…

«Как-то раз мы с Ильей обсуждали статью из журнала „Вокруг света“, посвященную современному Китаю, – вспоминает Боб Никонов. – Мы знали, что там часто гоняют по радио песню „В бурном море не обойтись без Кормчего“, а слово „стукач“ по-китайски звучит как «гунандзю“. И вдруг Илья предложил расширить наши познания китайского, выучив на случай агрессии две основные фразы: „Не стреляйте в меня, я свой!“ и „Оставьте меня хотя бы на время!“».

Необходимо отметить, что лингвистические потуги Кормильцева выглядели в глазах взрослых и серьезных людей делом абсолютно бесперспективным. Максимум, на который Мак мог рассчитывать, – это подработки в должности интерпретатора фестивальных фильмов, которые периодически демонстрировались в городе.

«Кинотеатр в Доме культуры „Автомобилист“ был одним из мест притяжения в тогдашнем Свердловске, – вспоминает друг Ильи историк и актер университетского театра Алексей Кокин. – Директор Леонид Быков привозил туда фестивальное кино, а также организовывал лекции по философии и киноискусству. Мы с Ильей живьем дублировали фильмы по готовым монтажным листам. Эти фестивальные бобины возились по городам, в которых существовали киноклубы, а иногда мы и сами делали с нуля собственные монтажные листы… При этом я работал с итальянским языком, а Кормильцев – преимущественно с английским».

Подружившись с Кокиным и узнав об истфаковских корнях нового приятеля, Илья как-то заметил: «Раз ты изучал историю, значит, ты наверняка конченый пессимист!» Примечательно, что Леша Кокин всегда был закоренелым оптимистом, но о мировоззрении самого Мака эта фраза говорила немало.

Вскоре молодой писатель Андрей Матвеев привез из Ленинграда культовый роман «Ловля форели в Америке» Ричарда Бротигана, который ему одолжил почитать Борис Гребенщиков. Увидев в руках у Матвеева потрепанную книгу, Кормильцев начал судорожно хватать ртом воздух. Он много слышал про этот литературный гимн звездно-полосатого поколения Вудстока и Вьетнама, но никогда не рассчитывал подержать его в руках, а уж тем более прочитать. Как пелось в песне, «нас так долго учили любить твои запретные плоды…».

Неудивительно, что, получив заповедную книжку, Кормильцев на месяц исчез с горизонта. В народ он вернулся с толстой пачкой машинописных листов, которую критики спустя много лет назовут «прекрасным переводом, расслабленным, сентиментальным и вполне безумным».

«Илья перевел Бротигана, и позднее я попробовал пристроить его в журнал „Урал“, – вспоминает Матвеев. – Главный редактор криво улыбнулся, и если бы через несколько лет вместо одного главного не пришел драматург Коляда, то об этой истории можно было бы смело забыть. Но „солнцу русской драматургии“ пришла идея сделать американский спецвыпуск „Урала“. Он напряг меня, а я вспомнил про „Ловлю форели“. Тогда я позвонил Кормильцеву, и в итоге оказалось, что рукопись лежала у меня на шкафу, откуда и была изъята. Потом ее напечатали, и, к счастью, у меня сохранился единственный экземпляр перевода».

Порой жизнь сама подбрасывала Кормильцеву всякие волшебные приключения, связанные с его переводческой деятельностью.

«Как-то раз Илья за две недели выучил португальский язык, – вспоминает Дима Умецкий. – Свердловск, как известно, был закрытым городом. Это означало, что доступ капиталистических иностранцев в данный оплот социализма был теоретически ограничен, а практически – невозможен. Но на беду, здесь существовала женская волейбольная команда международного класса под неожиданно оригинальным названием „Уралочка“. И, по чуждым нашему менталитету буржуазным правилам, португальская волейбольная сборная должна была провести товарищеский матч именно с „Уралочкой“. И не где-нибудь, а именно в Свердловске. Каких чудовищ в этот момент родил спящий разум партийных функционеров, останется загадкой, но то, что им понадобился коренной свердловский португалец, факт. Илья достойно выполнил поставленную задачу. Правда, город не заметил этого исторического события, но порой так бывает».

Кормильцев совершенно не расстроился, поскольку уже несколько месяцев находился на другой волне. Он был поглощен новой семьей, вальяжно расхаживая по дому в чешской пижаме, и нежно ухаживал за женой Мариной. Освоив кулинарную книгу XIX века «Современная кухня. Практическое руководство для поваров и кондитеров», Мак полюбил жарить грибы и готовить изысканные мясные блюда.

В паузах между кулинарными подвигами мог поругиваться с родителями жены на тему унесенного им в ломбард семейного золота. В такие минуты Кормильцев абсолютно не подбирал выражения, а затем, «сладко обидевшись», шел в подъезд курить и писать стихи.

«Я была беременна Лизой, и у нас случился денежный провал, – вспоминает Марина Кормильцева. – Но тут Илья стал подрабатывать в Торгово-промышленной палате, специализируясь на переводе английских текстов. И как-то раз сотрудник предложил ему: „А ты не возьмешься перевести аннотации к китайским приборам, которые у нас закупают для предприятий?“ Илья отвечает, что и языка-то не знает. А сотрудник говорит: „Ну подумаешь, словари купи и переводи!“ Илья купил эти словари, причем один был с иероглифами, а другой – русско-китайский. Мы сидели долгими зимними вечерами, и я искала, как правильно переводится иероглиф. А Кормильцев пытался технически связать незнакомые слова между собой, чтобы эти приборы не сгорели».

Шли месяцы, и рейтинг поэта, который, как выяснилось, оказался многогранным и виртуозным переводчиком, неумолимо рос. Теперь в мозгах администрации Торгово-промышленной палаты Кормильцев казался чуть ли посланником Бога на земле. Или настоящей палочкой-выручалочкой. И вот почему.

По проверенной информации, осенью 1985 года в сторону Свердловска направлялась целая бригада итальянских рабочих и инженеров для строительства кирпичного завода в городе Ревда. Почему место для объекта было выбрано на расстоянии полсотни километров от областного центра, тайна великая есть. Мало того, нужно было обеспечить строителей квалифицированными переводчиками, которые дислоцировались бы в Ревде, работая с бесстрашными итальянцами, число которых к концу стройки достигало временами двадцати человек.

Необходимо признаться, что в тот момент на уральский регион имелся единственный практикующий переводчик, загруженный работой в консерватории и оперном театре. Ситуация выглядела безысходной, пока кто-то не предложил испробовать кандидатуру Кормильцева. Тем более что после стремительного и успешного штурма португальского языка Илья, похоже, не боялся в лингвистических вопросах вообще ничего. Другими словами, к моменту появления банды итальянских монтажников он был готов к интернациональным подвигам любой степени сложности.

В конце 1985 года Кормильцев выехал в Ревду, где на строящемся заводе начал работать переводчиком с итальянского на промышленно-русский. Чуть позже перетащил к себе на подмогу Лешу Кокина, поскольку объем работы был гигантским. Вдвоем они трудились по пять-шесть дней в неделю, с восьми утра и до самого вечера. После завершения смены ехали с итальянцами в импровизированную гостиницу, построенную, по легенде, пленными немцами. Там Илья ненавязчиво приобщался к итальянскому алкоголю, национальной кухне и болтливому южному менталитету.

«Однажды после работы мы ждали Кормильцева в небольшом автобусе, чтобы ехать с завода домой, – вспоминает Кокин. – Потом ждать надоело, и итальянский шеф-монтажник скомандовал водителю уезжать без Ильи. Как потом выяснилось, утомленный трудами поэт уснул на крыше обжиговой печи, куда мы с ним периодически удалялись передохнуть, когда не было аврала на монтаже. Боже! Как потом Кормильцев орал на всех, придумывая на ходу самые сложносоставные ругательства. Например, „porcobabuino“, с которым и сами носители языка наверняка не были знакомы. Мастер художественного слова, что тут сказать… Когда разбушевавшийся поэт слегка поутих, авторитетный и пожилой механик Пьер Аккоссато сказал вполголоса: „Он, конечно, засранец, но котелок у парня варит!“»

Вскоре Илья поднял свой незамысловатый итальянский до гурманского уровня и полного истребления уральского акцента. С инженерами и механиками он проводил сутки напролет, общаясь как на бытовые, так и на философские темы. Кроме того, раз в месяц сопровождал представителей компании в Москву.

Задания у скромного инженера-переводчика в процессе командировки были несложные: довезти итальянцев до аэропорта Шереметьево-2, проводить до таможенного контроля, отметить командировку в «Загранпоставке». Или в обратном порядке, если требовалось встретить в Москве новых техников и увезти их трудиться на Урал, в город с населением в 70 000 человек.

Примечательно, что со многими итальянскими строителями коммуникабельный Кормильцев сумел крепко подружиться. Тогда ему и в голову не могло прийти, что через несколько лет он встретится с ними снова – в другое время и в другом месте. А пока, запустив в производство кирпичный завод, рабочие уехали на родину, оставив в подарок переводчикам великое множество художественной литературы.

«Когда контракт закончился, к нам „по наследству“ перешли знаменитые записки маркиза де Кюстина „Россия в 1839 году“, практически запрещенные в СССР, – вспоминает Леша Кокин. – Кроме того, мы стали обладателями заветного „Талисмана“ Стивена Кинга, на примере которого Илья растолковал разницу между фантастикой, сказкой и фэнтези, тогда еще не девальвированным до состояния вампирского бурлеска. Но главной книгой в Ревде для нас стало „Имя розы“. Кормильцев немедленно предложил сделать перевод Умберто Эко, собираясь его куда-то протолкнуть. В итоге Илья перевел две главы, а я – авторское послесловие „Заметки на полях «Имени розы»“. Конечно, никуда дальше наш „пилот“ не пошел, а когда в 1988 году в „Иностранной литературе“ вышел великолепный перевод Елены Костюкович, мы дружно расценили его как не годящийся в подметки тому, что обещал наш совместный потенциал, в итоге оставшийся невостребованным».

На строительстве кирпичного завода Илья проработал почти два года. Иногда он не вылезал из ревдинской берлоги целыми неделями и, к своему сожалению, не смог вырваться на несколько крупных рок-фестивалей. Но, как говорится, нет худа без добра. За этот период Кормильцеву удалось дистанцироваться от городской суеты и в паузах между командировками вдумчиво созерцать картинки провинциальной жизни. По пыльным проселочным дорогам неторопливо бродили несметные полчища доверчивых ревдинских девушек, которые стимулировали творческую активность наутилусовского текстовика. И к нему с небес спустилось вдохновение.

Вдали от семьи, старых книг и новых друзей у Ильи началась настоящая болдинская осень. Вдоволь пообщавшись с итальянскими ловеласами, которые с нездешним умением легко обольщали местных русалок, он написал «Казанову» – стих про «город женщин, ищущих старость». В других текстах («Рвать ткань», «Наша семья», «Всего лишь быть», «Эта музыка будет вечной», «Каждый вздох») Кормильцев отошел от расплывчатых образов эпохи «Урфин Джюса» и точно стилизовал настроения Бутусова с Умецким времен «Невидимки».

Пиком творчества Ильи того периода стала композиция «Скованные одной цепью», в которой было «сказано все, что накипело».

«В 84-м году Кормильцев часто сидел по ночам в собственном подъезде, – вспоминает Леня Порохня. – Одетый в пижаму, он писал на кусочках бумаги тексты. Тогда, холодной черненковской зимой, я прочитал два и с полной уверенностью сказал: „Илья, тебя посадят!“ Кормильцев в ответ улыбался, но невесело. Он никогда не был героем. Тексты назывались „Скованные одной цепью“ и „Метод Станиславского“. Впоследствии оба перешли к „Наутилусу“, и вскоре один из них стал песней. Второй потерялся. Мне до сих пор кажется, что „Метод Станиславского“ был лучше, но так всегда потом кажется… Увы, Бутусов не слишком осторожно обращался с бумажками, а Илья никогда не оставлял черновиков».

Но на этом Кормильцев не успокоился. Его душа и мегамозг отчаянно рвались в открытый космос. Как-то раз Илья под аккомпанемент доносившегося из автобусного репродуктора мяукающего вокала Modern Talking решил провести смелый эксперимент. Он мечтал, чтобы в его новом стихотворении объект любви не был идентифицирован с точки зрения половой принадлежности. Причем Кормильцев задумал это сделать настолько изящно, чтобы эти изысканные игры со словами долгое время никому не бросались в глаза.

Приехав на завод, Илья в разгар рабочего дня закончил писать стих. Будущая песня называлась «Я хочу быть с тобой» и характеризовалась тем, что чуть ли не впервые в русской рок-лирике у лирического героя ни оказалось ни рода, ни племени. Вскоре Бутусов написал к этому тексту мелодию, и эта загадочная баллада стала чем-то вроде визитной карточки группы «Наутилус Помпилиус».

Так получилось, что поклонники зачастую воспринимали «Я хочу быть с тобой» как оду неразделенной любви и гимн молодежного поколения, который впоследствии оброс различными домыслами. Кто-то был уверен, что этот метафизический текст, который пел Бутусов, посвящен новой музе Ильи. Кто-то говорил, что это песня о Боге, а кто-то проводил аналогии с трагической судьбой Алексея Трущева.

Каждый раз Кормильцев отмалчивался, решительно не выдавая источники вдохновения и первичные импульсы, связанные в его жизни с «комнатой с белым потолком». Но, как говорится, это уже совершенно другая история.