Текст книги "Анна Каренина, самка"

Спарившись, теплокровные отпрянули друг от друга с целью релаксации, во время которой Анна решила выяснить для себя перспективу их отношений. Однако самцы подобных выяснений не любят, поскольку их основная биологическая задача противоположна самочьей – постараться оплодотворить за период жизненного цикла максимально возможное количество самок. Именно поэтому Анна почувствовала, что разговор не клеится, в результате чего из ее органов зрения начались обильные выделения жидкости, превышающие штатное увлажнение на три-четыре порядка. Этих жидкостных выделений самцы также не любят, поэтому Вронский постарался немедленно свернуть информационный обмен, сославшись на занятость, и отправил Анну домой тем же способом, каким она переместила свое тело в его жилище – при помощи травоядного животного, управляемого неприглядным самцом низкого ранга.

По дороге домой Анна стала свидетельницей копулятивного акта между двумя маленькими симбиотическими хищниками, не имевшими хозяев, и подумала, что Огромный Колдун устроил мир так, чтобы все создания в нем могли испытать любовь, даже шелудивые псы. И что сам Огромный Колдун представляет собой не только сплав самого себя со своим Сыном и с Загадочной Субстанцией, но одновременно он еще и Любовь. Поскольку в языковой системе Анны и факт эмоциональной зависимости, и процесс животного совокупления назывался одним словом, не удивительно, что Анна отождествила Огромного Колдуна с Совокуплением. Но в одном она была права – весь мир вокруг самки был полон копулятивных актов! В ту самую минуту, когда ее тело перемещалось по Петербургу, на всей планете копулировали миллионы особей ее вида – в том числе, больные, увечные, с плохо работающими внутренними органами, потеющие и тяжело дышащие – они копошились, производя копулятивные акты одновременно с миллиардами пар самых различных летающих, ползающих, порхающих, плавающих созданий планеты. Огромный Колдун устроил мир так, что главными жизненными целями любых особей было найти пищевую протоплазму и полового партнера для случки…

Любовь не мешала Анне раз в день исправно опорожнять кишечник. И даже напротив, помогала! Ее организм стал работать гораздо лучше, повеселел, нормализовал процесс экструзии энтропии и подстегнул метаболизм. Однако опасность подстерегла ее с другой стороны.

Выйдя из специализированного помещения для метания экскрементов, Анна вошла в свою комнату и увидела Каренина. Целью прихода последнего был информационный обмен, в процессе которого Каренин пытался выяснить, отчего по социальному пространству ползут слухи о ее скрещивании с Вронским. Лицо Анны налилось транспортной жидкостью, и она попыталась объяснить Каренину, что испытывает к Вронскому эмпатические чувства, в формировании которых не принимают участие вещества, отвечающие за половые ощущения. В ответ на что Каренин заявил, что всем этого не объяснишь и поэтому, даже если Анна и копулирует с другим самцом, делать это нужно таким образом, чтобы не давать повода иерархии вслух обсуждать процесс анниной копуляции, поскольку это нарушает обычаи.

Каренин пригрозил, что если она не прекратит блудить с посторонним самцом, тогда он совершит символический социальный акт и перестанет считаться ее брачным партнером. Это изрядно убавит у Анны социальных бонусов, а, кроме того, ей запретят получать удовольствие от тактильного и информационного контакта с детенышем. Это был сильный удар! Как всякая рожалая самка Анна не могла без катастрофических психосоматических последствий вынести длительного перерыва в контактах с детенышем, поэтому ее эмоциональная сфера скатилась в полный даун.

Именно в этом состоянии угнетенного чувствилища и оставил Каренин свою самку. Огорченная донельзя Анна упала на ночную станину и стала лежать…

§ 7 «…самец был явно взволнован…»

– Ты меня любишь?

– Конечно, Соня! – Родион, который только что произвел впрыск белковой суспензии в организм самки, отвалился на другую сторону неширокой ночной станины, открыл ротовую полость и некоторое время держал ее в таком состоянии. Его присоска максимально растянулась, обнажив белые торчащие кости.

– Ты зеваешь!.. Ты зеваешь, свинья такая!

– Соня! Соня! Успокойся, ради бога. Я целую ночь не спал.

– Я тоже. Но у меня и в мыслях нет такого, чтобы зевать в такой момент!

– То, что у разных людей разные мысли – это естественно. Не могут же все думать одинаково…

– Ты не любишь меня! Ты не любишь меня ни на вот столько!

– Ой, вот только не надо… Что за чушь ты несешь? Ты спросила, я ответил: люблю. Теперь дай поспать.

– Бесчувственный чурбан!

– Если бы!.. Если бы я ничего не чувствовал! А то ведь чувствую, что спать хочу ужасно. И чувствую, что уже не придется. Пора в университет идти, лекции скоро.

Родион придал своему телу вертикальное положение и, проворно орудуя всеми четырьмя конечностями, начал облачаться в искусственную шкуру. Шкура его была не очень чиста и не очень нова. Он знал это, но не имел в достаточном количестве универсальных единиц ценности для приобретения новых деталей шкуры. Тканые материалы стоили дорого, а он практически всё тратил на пищевую протоплазму, оплату жилища и мелкие дары для своей самки, которая, надо признать, обходилась ему весьма недорого, потому что сама работала. Самка Соня работала самкой, то есть предоставляла свое тело самцам Петербурга для осуществления коитальной активности в обмен на универсальные единицы эквивалента ценности.

Данная деятельность была необходима социальному организму цивилизации, хотя и считалась не самой почетной работой в обществе. Из-за этого самка Соня немного переживала, иными словами ее психика была в угнетенном состоянии, что не соответствовало уровню физического здоровья ее молодого и еще крепкого организма, каковой мог бы дарить своей обладательнице радость, удовольствие. Однако не дарил: социальные предрассудки угнетали психику самки Сони, не давая ей вовсю разгуляться.

Родион понимал это. Он также понимал, что рискует: рано или поздно специфические маленькие существа, разрушающие организмы его соплеменников, могли из-за сверхвысокой частотности коитальных контактов Сони перелезть от зараженных особей сначала в ее туловище, а уже оттуда перекочевать в его отличный организм, умеющий прекрасно кидать ножи, слушать умные лекции и мечтать о мировой справедливости. Родион знал, что избавить организм от разрушающего воздействия маленьких существ он не сможет, но и прекратить скрещиваться с Соней из санитарных соображений тоже не мог: инстинкт размножения был сильнее его, и каждый раз в обмен на некоторые физические усилия, каковые Родиону приходилось тратить для коитуса, инстинкт радовал Родиона таким набором наркотических веществ, отказаться от которых он был не в силах. Каждый раз после очередной случки Родион давал себе зарок завязать, пока не поздно, но каждый раз приступал к случке вновь.

Облачившись в первый слой искусственной шкуры, Родион начал надевать второй, в это время его самка послала запрос:

– А зачем тебе эта штука нужна была, которую ты просил пришить?

– Какая?.. А, эта… Сейчас это модно. Все так носят.

Самка Соня сморщила свой небольшой набалдашник воздуховода так, будто клетки его эпителия дали в мозг сигнал о неприятном запахе. Однако Родион понял, что дело не в присутствии в воздухе тревожащих веществ, просто самка таким образом выказывает самцу свое неудовольствие ложной информацией, которую он ей выдал. Самцы и самки часто выдавали друг другу заведомо ложную информацию, но не для того, чтобы ввести в заблуждение с целью извлечения выгоды, а только и исключительно для того, чтобы вместе испытать положительные эмоции. Дело в том, что нарочитое и явное несоответствие каких-либо действий или слов общеизвестной обстановке, вызывало в мозгу воспринимающих особей положительную эмоциональную реакцию. Но не в данном случае.

– Глупая шутка, – с частотными характеристиками, выдающими ее недовольство промодулировала молодая самка.

– Ну ладно, ладно, не дуйся. Ты же знаешь мое увлечение. Вот для чего эта петелька, – Родион взял стоящий в углу топор и просунул топорище в пришитую Соней петлю на подкладке внешней шкуры. После чего он запахнул внешнюю шкуру, и увидел, что под тяжестью топора она перекосилась. – Ах, черт! Как же я… Нужна еще одну такую же пришить для равновесия с другой стороны.

– Ты так и будешь по городу ходить с двумя топорами, как последний идиот?

– Вообще-то надо бы и сзади, со спины пришить к подкладке пальто такую же петлю. Понимаешь, я, спору нет, кидаю изрядно, но все равно возможны разные случайности, особенно при волнении. И особенно если цель движется. Поэтому всегда лучше иметь в запасе дополнительный шанс. Это мне только что в голову пришло.

– Какая цель? Ты что, собираешься в цирке подрабатывать?

– Почему бы и нет, кстати? Надо предложить. Или нам не нужны деньги?

– Когда ты выучишься и получишь хорошую должность…

– Это еще когда будет! А деньги нам нужны сейчас. Ладно… – Родион вытащил топор. – Вечером пришьешь еще петлю. А я пока пойду.

– Сколько же у тебя топоров?

– У меня дома восемь топоров разной развесовки и степени ухватистости! – Родион не уточнил, что все эти топоры были украдены им из разных дворницких Санкт-Петербурга. – Ладно, я пошел.

– Иди, а я пока посплю. Прикрой дверь, – Соня откинулась на станину и закрыла глаза. Она любила терять сознание, потому что во время периодических непроизвольных галлюцинаций, порождаемых в это время ее мозгом, самке часто казалось, что она летает. Это ей нравилось, поскольку сопровождалось выбросом веществ, приводящих в легкой эйфории. Подобные видения были эволюционным отголоском тех древнейших эпох, когда ее предки еще восторженно скакали по деревьям с ветки на ветку. Точнее, даже не скакали, как это делают мелкие грызуны, а осуществляли брахиацию – маятниковое раскачивание. Держась одной лапой или хвостом за ветку, далекие предки Сони перемахивали с дерева на дерево, меняя лапы и испытывая на мгновения восхитительное чувство невесомости.

С тех пор прошел изрядный шмат эпох, вид давно уже изменил способ передвижения, но это чувство любви к полету осталось и особенно ярко проявлялось у детенышей. У самки Сони детенышей еще не было. А вот рожалая самка Анна знала, какой восторг у ее детеныша вызывают качели – то же маятниковое раскачивание с мгновениями невесомости. Разумеется, это было чисто рудиментарной реакций. Если бы Анна Каренина попробовала сейчас прыгать с ветки на ветку, повиснув на руке и раскачиваясь, то и длинное ее платье, и слабые передние конечности, и плохая координация не позволили бы ей осуществить брахиацию. Она не смогла бы зацепиться за ветку даже более сильной – нижней – конечностью, поскольку манипуляторы на ней практически атрофировались и представляли собой короткие, едва шевелящиеся кургузые отростки.

Вообще говоря, Анна несла на своем теле множество отметин древней животности, которые уже не были нужны ее виду, но еще не успели исчезнуть полностью. Одним из таких рудиментов были редуцированные до тонких мягких пластинок когти на манипуляторах. Анна не смогла бы проворно взобраться на дерево, цепляясь только когтями. Она была вынуждена периодически укорачивать их с помощью металлического инструмента и никогда никак не использовала. Напротив, когти мешали ей, периодически ломаясь и причиняя небольшие страдания. Зато столь необходимый когда-то хвост предки Анны потеряли полностью и давным-давно. И все сказанное касалось не только Анны! Даже сам государь не смог бы, повиснув на дереве, на руках легко перелетать с ветки на ветку, звеня орденами и сверкая черными начищенными сапогами. Ушла эпоха…

…Меж тем Родион с помощью двух ног проворно перемещал свое туловище по мостовой, торопясь вовсе не в университет, а на встречу со своим старшим приятелем татарским самцом Рахметовым. Личностная стыковка была назначена в небольшом помещении, предназначенном для кормления одних низкоранговых особей другими низкоранговыми особями в обмен на небольшое количество универсальных единиц эквивалента ценности.

Увидев друг друга, два самца издали приветственные звуки и произвели символическое соприкосновение передними конечностями. Старший самец предложил младшему совершить совместное кормление.

– Знаю, с деньгами у тебя хреново, я угощаю, трактир недорогой. Что будешь? Щи? Кашу?

– Да какие щи на завтрак?

– Какой завтрак, скоро полдень, обедать пора! Давай-давай, не стесняйся, – Рахметов провел юного самца в самый дальний и тихий угол помещения.

Самцы синхронно согнули нижние конечности в средних шарнирах, изогнув их до прямого угла, и ввели ягодичные мышцы в соприкосновение с короткими деревянными станинами, расположенными друг напротив друга. При этом горизонтальная поверхность самой большой, стоящей между самцами станины, оказалась на уровне брюшины. Затем самцы согнули передние конечности в средних сочленениях и положили их на горизонтальную часть большой станины.

– Стеснительный ты человек, Родион, – Рахметов на секунду приподнял правую переднюю конечность и двумя отростками произвел щелчок. – Человек! Эй, человек! Две миски щей и по рюмке водки! Хлеба не забудь… Нельзя быть таким стеснительным. Впереди большие события. Я думаю, будет восстание масс, революция. Сейчас весь воздух в России дышит ею. Царизм будет свергнут, будет конституция, а у последнего бедняка на столе – севрюжина с хреном. Предстоит борьба со старым миром за всеобщее счастье нового мира. Разве можно быть в таких условиях стеснительным?

– Да разве я могу с собой что-то поделать, если уж таким уродился?

– Воспитывай себя, – Рахметов достал из складок искусственной шкуры гвоздь и продемонстрировал его приятелю. – Вот прекрасное средство закалять характер. И заработать денег. Приносит неплохую прибыль, между прочим.

– Каким же образом? Ты разве продаешь гвозди?

– Нет, конечно. Но я открыл на Васильевском небольшой кабинет, арендовав у доктора Борменталя часть комнат, и провожу там сеансы. Приходят люди, лежат на гвоздях. Десять сеансов – шестнадцать рублев.

– Шестнадцать рублев! – ахнул Родион. – И находятся такие дураки?

– Сколько угодно. Даже Великий князь у меня два сеанса принял и пожаловал табакерку. Сказал, радикулит я ему излечил лучше Бадмаева. А давеча у Тургеневых я нашел еще двух клиентов. Думаешь, зря я по этим салонам хожу?

– Да ты миллионщик!

– Ну, до Саввы Морозова мне еще далеко, но на жизнь не жалуюсь. Мне, Родя, за народ обидно!

– А ты устраивай для народа бесплатные сеансы. Пусть приходят люди в неурочное время, полежат на твоих гвоздях.

– Я благотворительностью не занимаюсь. Я о революции мечтаю!..

В этот момент самка неопределенного возраста в замызганной искусственной шкуре принесла и поставила перед ними на горизонтальную поверхность средней станины две емкости с жидкостью, в которой плавали твердые кусочки пищи. Рахметов взял инструмент, представляющий собой небольшую емкость на длинной ручке, зачерпнул малой емкостью из большой и, поднеся зачерпнутое к голове, с помощью легочных мехов начал выгонять из организма воздух через зауженную присоску таким образом, чтобы струя отработанной углекислоты попадала на черпатель. После непродолжительной обдувки организм Рахметова перешел в режим реверса и стал раздувать грудную клетку, втягивая в туловище богатый кислородом атмосферный воздух. И вместе с воздухом в его ротовую полость начали залетать жидкость и твердые кусочки из черпателя.

Всосав таким образом с помощью черпателей до половины принесенной им еды, самцы возобновили прерванный продувками и засосами разговор.

– Отчего бы и тебе, Родион, не продавать свое умение досужей публике?

– Да кто из богатых господ и с какой дури вдруг начнет учиться кидать ножи да топоры в доски?

– А с какой дури богатые господа вдруг начнут на гвозди ложиться? С самой обыкновенной человеческой дури! С жиру бесятся. Главное, объяснить покупателям, что это все ради революции. Революция сейчас очень хорошо идет, под этим соусом и черта продашь…

– Неловко как-то.

– «Нело-о-овко»… Я тебя зачем надысь к Тургеневым пригласил? На Базарова, что ли, смотреть? Базаров со своими лягушками уже отходит. Он был популярен еще полгода назад, а теперь его зовут все больше по старой памяти, а вскоре и вовсе перестанут. Здесь главное держаться в струе и выдумывать что-нибудь новенькое.

– Что ж ты нового выдумал?

– Есть одна идейка. Но я запускать ее пока не буду, пока старая свое до конца не отработает. Всему свой черед.

– А в чем суть идеи-то? – После поглощения горячей пищи, Родион почувствовал, что его организм увеличил отделение жидкости через перфорацию тела, и передней конечностью отер взмокший лоб. – Жарко нынче.

– Да, погода завидная… А придумал я следующее… Только поклянись, что никому не скажешь. А то упрут идею.

– Могила, – отрубил Родион.

Упоминание им ямы, в которую помещался ящик с особью, завершившей свой жизненный цикл, было одной из неофициальных форм торжественного обещания. Поскольку особь, жизненный цикл которой по любым причинам прервался, полностью теряла способность производить звуки, слово, обозначающее яму, в данном контексте можно было перевести, как «буду молчать, как ящик с трупом, засыпанный грунтом в яме».

Рахметов зачем-то покрутил вокруг отростком головы, словно поблизости мог находиться враждебный самец, который своими хрящевыми рефлекторами жаждал поймать выданную Рахметовым и предназначенную только для Родиона информацию:

– Представь себе некое очень тайное сообщество людей, которые собираются по вечерам в тайном месте для массовых оргий, наподобие древнеримских сатурналий, все присутствующие в масках, как на машкераде, но при этом полностью раздеты. Из одежды на них только подобие конской сбруи. А некоторые из присутствующие хлещут других кожаными плетьми-семихвостками.

– Помилуй, Рахметов, это же бред сивой кобылы!

– И потому станет пользоваться оглушительным успехом!

– Да отчего же? Ну, хлестать других еще ладно, но кто же в здравом уме даст себя бить да при этом вздумает платить за это?

– А мне как раз кажется, что таковых будет немало. Я даже полагаю, что придется мне за деньги нанимать тех, кто будет хлестать, а вовсе не тех, кого будут истязать… Главное, объяснить людям, что так они помогают угнетенным массам и готовятся к революции.

– Да при чем тут революция?

– При том, что революция есть страстное желание всех! Это как мода. Помнишь, в осьмнадцатом веке какие были нелепые костюмы? Однако ж их все носили. И если модно будет ходить на оргии и самоистязаться там, весь свет будет ходить как миленький.

– Ходить-то будет. Но самоистязаться? Ведь больно же. Люди врачей боятся, а ты…

– Но это же все будет не всерьез, разумеется. Мягкие плетки, никаких рассечений. Только массаж, даже мягче, чем от моих гвоздей – покраснеет кожа, как в бане и все. Разгорячатся люди слегка. А потом получат натуральную оргию. Думаю, попервоначалу мне придется наряжать в маски проституток, чтобы изображали из себя курсисток и купеческих дочек. А потом уже и настоящие госпожи втянутся… Ты только представь. Полумрак, свечи, шампанское, кругом красные революционные полотнища, в углу средневековая дыба. Есть также помещение для умывальни и туалета. И ночные кареты привозят сюда втайне весь высший свет столицы!

– Замах у тебя… Погоди! Ты сказал, наймешь проституток… – Родион вспомнил бледное измученное лицо Сони. – А сколько бы ты согласился платить проститутке за такой спектакль?

– Ну, я думаю, до пяти рублев, не более.

– Пять рублев! – ахнул Родион. – И когда же ты планируешь начинать?

– Ну, думаю, через полгодика, когда станет иссякать финансовый ручей от гвоздей, не ранее. Зачем забивать курицу, которая еще несется? К чему мне конкурировать самому с собой?

– Ты циничен… А скажи, ты сам-то веришь в справедливость революции и сочувствуешь ли угнетенному народу?

– Какая разница? – Самец Рахметов на секунду приподнял вверх бугры, из которых росли его передние конечности. – Сказать я могу по-всякому. Но как ты узнаешь, что думаю я на самом деле? Ты же знаешь, чужая душа – потемки. И потому узнать, что человек думает на самом деле, не представляется возможным. И мне кажется, даже в будущем врачи не смогут точно устанавливать, что мыслит человек на самом деле. Но даже если и смогут, разве это что-то изменит? Ведь человек может думать и искренне ошибаться. Он может говорить, что сочувствует революции и народному счастью, а сам вовсе не сочувствовать ему, но действовать при этом так, чтобы реально приблизить это общее счастье. И тогда какая разница, сочувствует ли он внутри себя или нет, если его действия направлены во благо всем? Кого волнуют его личные переживания? Это его личное дело и только! Судить-то надо по делам!.. А может быть и так, что человек говорит, будто сочувствует революции, и на самом деле ей сочувствует, но его реальные действия направлены только на получение своекорыстного интереса. И какая радость народу от его сочувствия и того, что он искренне переживает за народ, но ничего для него не делает?

– Это верно, – кивнул молодой самец головой, в нижней части лицевой стороны которой еще не начала расти шерсть.

– Теперь представим себе, что человек не сочувствует революции, но говорит, что сочувствует, а все его действия направлены против революции. Имеет ли какое-то значение его несочувствие? И имеют ли какое-то значение его слова о сочувствии?

– Нет, конечно.

– Еще какие могут быть варианты?.. Человек искренне не сочувствует… нет, сочувствует!., сочувствует революции, но сам при этом говорит, что э-э… тоже сочувствует, а действует так, что вредит… Так, подожди, я запутался. У нас есть три параметра – слова, мысли и действия. То есть разных вариантов может быть… может быть…

– Погоди, щас… – Родион рукояткой черпалки на мягкой деревянной горизонтали пищевой станины начертал трехпараметрическую таблицу и стал крестиками и черточками отмечать различные состояния каждого из параметров. После чего подсчитал получившиеся строки: – Восемь! Восемь разных состояний. Значит так… Сочувствовать революции, признавать это и действовать во благо ей. Сочувствовать, признавать, но не действовать. Сочувствовать, не признавать, действовать. Сочувствовать, не признавать, не действовать. Не сочувствовать, признавать, действовать. Не сочувствовать, не признавать, действовать. Не сочувствовать, признавать, не действовать. Не сочувствовать, не признавать, не действовать. Восемь!

– Ага… И из них нас интересует только то, что действует во благо народа и революции. То есть половина возможных вариантов.

– Да, но при том человек, который не сочувствует революции, признается в этом и не действует во благо революции вызывает у меня большее уважение, чем человек, который революции сочувствует, но ничего для нее не делает.

– По мне они оба одинаково бесполезны. Что тогда проку от них?

– Проку нет, конечно, но…

– Что «но»?

– Ты прав, наверное. «По делам их узнаете их», кажется так…

– А вот как ты думаешь, я сочувствую революции или только говорю об этом? – спросил Рахметов.

– Не знаю.

– Ответ неправильный! Мы же только что условились, что это совершенно неважно. Важны дела!

– Ах, да, извини… Тогда так: если твои дела позволяют тебе и зарабатывать, и продвигать революцию, значит, ты объективно полезный человек, – поправился молодой самец Родион. – А мысли твои совершенно неважны.

– Да и непроверяемы в принципе!.. Так что давай выпьем за это.

– Давай. За великое открытие!

Самцы всосали в пищевые тракты небольшое количество наркотика из прозрачных емкостей, после чего Рахметов издал кряхтящий звук, а Родион приблизил к эпителию кусок пищевой протоплазмы и втянул воздух, стараясь почувствовать кислый аромат куска.

– Ну, а чего ты от меня хотел? – запросил Рахметов. – Просил о встрече…

– Хотел посоветоваться.

– Готов служить в меру своих скромных способностей.

Молодой самец Родион был явно взволнован, манипуляторы его передних конечностей беспорядочно двигались, а органы зрения поблескивали избыточной влагой. Он отодвинул в сторону полупустую емкость с питательным раствором и уставился на старшего самца:

– Как ты полагаешь, если человек один раз в жизни сделает страшный, нехороший поступок, а потом всю жизнь будет делать только добрые дела и помогать неимущим, сможет ли после этого он называть себя гуманистом?

Мозг Рахметова задумался, а его тело поскребло рудиментарными когтями основание черепа.

– Это зависит от того, что за черное дело он задумал. И какие добрые дела он будет творить потом. Если он всю жизнь будет детей по головам гладить, а перед тем человека убьет, то, думаю, это пустое глажение убийства не перекроет. А вот если он все свои деньги, полученные за убийство, потом сиротам отдаст, то окупится.

– Какой смысл тогда убивать, если потом все отдать?! – возмутился Родион. – Этак бессмыслица какая-то получается… А если на добрые дела пустить только половину?

– А в чем ты добрые и злые дела мерить намереваешься? В аршинах, в вершках? Или в четвертях? Вот если бы была такая мера, мы смогли бы оценить ею каждый поступок и подбили бабки, расценив выгоду – стоит овчина выделки, ал и нет.

– А как думаешь, в будущем изобретут такую меру?

– Возможно. Отчего нет?

– И как она будет называться?

– Ну, от слова «добро» или от слова «любовь», я не знаю.

– То есть если нагрешу я на сто «Добролюбов», то и вернуть обществу мне нужно будет не менее ста?

– Так точно, – кивнул татарской внешностью Рахметов. – Два добролюба заработал, два израсходовал. А коли потратился и долгов наделал, потом всю жизнь станешь отрабатывать. Да еще с учетом инфляции доброты.

– Ну, а на сколько, по-твоему, Добролюбов может потянуть одна злобная, никому не нужная старуха, от которой этот человек только землю очистит?

– Сколько может стоить старуха? – задумался Рахметов. – А сколько ей жить осталось? Чем меньше жить осталось, тем меньший грех. Если за минуту до естественной смерти старуху убьешь, то вообще не считается.

– Да тут разве угадаешь?

– Это верно, братец… С другой стороны, допустим, сама старуха всю жизнь вредила людям и продолжает вредить. Значит, убив ее, человек просто прекращает ее вред, то есть производит объективную пользу. И тогда, если, например, до своей естественной смерти старуха нанесла бы человечеству вред на сто Добролюбов, то, уничтожив зловредное создание, человек таким образом зарабатывает сто Добролюбов. И после этого на ту же сумму может даже наделать разных вредных дел – например, убить несколько полезных старух.

– А есть ли от старух вообще какая-то польза? – Задумался Родион.

– Вот не знаю. Может быть, и нет. Если старуха своим существованием никого не радует, то никому она и не нужна, кроме самой себя. Это нулевая старуха. Таких старух можно уничтожить сколько угодно, и все равно твой грех будет равным нулю, потому как сколько на ноль не умножай…

– То есть старух можно убивать беспрепятственно?

– Пустых старух, да, можно. Вопрос лишь в том, чтобы точно оценить стоимость старухи и потом на ту же сумму наделать добрых дел. Ну, а если старуха была вредной, то злых дел… Впрочем, человек гуманный злых дел просто так, чтобы обнулить свой счет, делать ни за что не станет. К чему-с? Напротив, человек гуманных свойств так начнет поступать, чтобы количество Добролюбов на его счету лишь приумножалось.

– То есть можно, даже не раздавая детям конфетки, увеличивать свой счет добрых дел, просто уничтожая паразитов, пьющих кровь из народа?

– Получается так.

– И чем больше вредных людей зарубишь, тем больший ты гуманист?

– Так и есть!

– А как определить, пьет старуха кровь из народа или нет?

– Ну, это совсем просто, – Рахметов слегка откинулся от пищевой станины. – Пойти спросить у народа.

– Что ж мне теперь, весь народ опрашивать? Эдак ноги с голодухи протянешь, пока у всех спросишь…

– Да нет, конечно. Зачем всех спрашивать? Если старуха живет в Питере, то зачем в Тамбов идти? Опроси тех, кого она знает, и кончай ведьму!

– А что спрашивать-то?

– Спрашивай, нужна ли кому она. Думаю, впрочем, что ежели родственников у нее нет, так и не нужна. Оно и понятно: вот тебе нужна чужая старуха?

– На кой она мне сдалась?..

– Ну вот. А ведь ты – часть народа, Родион! Вот и спроси себя, как плоть от плоти: нужна ли мне эта ведьма пузатая или нет?

– Да она не пузатая…

– Ну, это я к примеру. Пусть не пузатая… Нужна ли? И зачем? Какую приносит пользу?

Родион задумался, нервно теребя манипуляторами черпалку:

– Значит, если я решу, что старуха мне, как народу, не нужна, то могу ее беспрепятственно аннулировать? А ежели она вредит, то я просто обязан буду это сделать, как гуманист, чтобы спасти народ от вредоносного паразита?

– Это твой долг, Родион! – Рахметов приоткрыл пасть и с немодулированным звуком выпустил небольшое газовое облако, поднявшееся из его главной пищеварительной камеры вверх по пищепроводу.

– Ну, хорошо же! Она у меня тогда попляшет! – Родион расцепил манипуляторы, резко отодвинул от себя пищевую черпалку. – Спасибо тебе, друг мой, на добром слове и хорошем напутствии.

– «Спасибом сыт не будешь», говорят кучера. А ты мне за науку и заботу лишний рублик принеси – вот и будет тебе первое доброе дело за твой грех.

– Ты же говорил, не грех это…

– Грех не грех, а лишнее доброе дело не помешает.

– Это верно. Все верно ты говоришь… Ладно, друг, спасибо тебе за напутствие. Пойду я.

– Иди, Родион. И не казни себя. Не для себя, но для народа стараемся! Ты ведь за революцию?

– Конечно. Я ради революции живота не пощажу!

– Вот и не щади… Только мой тебе совет: по животу не бей – ненадежно это. Лучше сразу по голове.

– Чай, не дурак, понимаю…

– И чай не будем. Давай лучше по беленькой пропустим… – пошутил Рахметов. – Человек! Еще по разу водки!.. Давай, Родя, по белинскому опрокинем перед расставанием.

– Мне вообще-то в университет надо… Но раз такое дело, можно и по белинскому…