Текст книги "Поднебесная (сборник)"

Толя (насмешливо). Писала в часть?

Таня. Мне не ответили. Нельзя было потерять всех. Я знала, что ты придешь. Ты.

Толя. Чепуха.

Таня. Мне никто так не писал. И я не писала никому так.

Толя. Неправда.

Таня. Правда. Я только тебя любила.

Толя. А спала с ними.

Пощечина.

Толя. Спасибо.

Поворачивается, уходит. Возвращается, берет фуражку со стула, надевает ее.

Толя. Ты вся из лжи.

Таня (кричит). Я докажу тебе! Я вела дневник… Я принесу его, не уходи!

Он медлит, затем садится на стул.

Толя (с усмешкой). Давай.

Она бежит в соседнюю комнату, возвращается с дневником, встает посреди сцены и торопливо листает. Она жалка.

Таня. «16 апреля 42 года. Письмо от Толи…» (Опускает руку с тетрадью, садится.) Я не могу.

Пауза.

Толя. Что ж. Тогда я пойду.

Таня. Не уходи! (Встает.) «Письмо от Толи. У него изменился почерк. Я испугалась. На треугольнике как будто не его рука. Почему он не пишет, часто ли бои? Я так волнуюсь. Вспомнила: он любил собак. Так много думаю о нем. Он такой наивный. И письмо мальчишеское». Дальше. (Листает.) «5 августа 43 года. Освободили Орел. Вечером был фейерверк из орудий. Последнее письмо от Толи ношу с собой. Я люблю его. Это точно. Как давно было до войны. Я вся окаменела. Ничего не жду, кроме писем. Хочу его, жду. Боюсь. Мама умудрилась простудиться, кашляет, говорит шепотом. Он пишет: „После боя смотрел траву – в ней много всяких букашек, которые и знать не знают об артобстреле, о танках. А ведь кажется, что даже солнце воюет: сегодня оно союзник, завтра – враг“. Мне бы никогда не пришло в голову такое. Мне стыдно писать ему. Ему, наверное, скучно читать мои письма».

Толя. Не надо… не надо больше. (Пауза.) Я не могу этого понять! Ведь после этого… Ножиков?!

Она молчит.

Толя. Ведь Ножиков?!

Таня. Да. Он приехал… в отпуск. Я уже не писала ему так, как в сорок втором. Я… первое время писала так всем вам, а потом – ведь черствеешь!.. Он приехал с орденом. Тогда это было еще редко. Он был разведчик. Как только он приехал, я его увидела… Он уже не живой был!.. У него глаза неживые… понимаешь? Он был грубый… Он… в последний раз приехал. Он сам мне сказал. Это видно… Я не могла! Не могла! Не могла!

Толя. Он так написал… (Пауза.) Что ж, жить – так жить.

Мелодия «Весенних голосов». Они медленно: он снимает фуражку, планшет; она уходит в соседнюю комнату, возвращается с воздушным шарфом на шее.

Завораживающие круги по сцене, мелодия растет, ширится, а они все не решаются сойтись в объятии, затем вдруг в паузе перед финалом вальса их скручивает во вращение, они проносятся по сцене полукругом и вылетают за кулисы.

СЦЕНА 3.

Та же комната. Таня шьет. Стук в дверь.

Таня. Да?

Входит Федя.

Федя. А я позвонил, мне открыли…

Таня. Федя… Федечка!

Бросается ему на шею, целует.

Таня. Ты откуда? Давно? Почему не написал?

Федя. Да как… Я же кто… Я писал, писал – и не отправлял…

Таня. Откуда ты?.. Что ж ты молчишь?

Федя. Я из госпиталя. Долго лежал, думал, калекой буду. Ничего…

Таня. Ты? Калекой?

Федя. Правая половина у меня не двигалась. Теперь вот – хожу, ничего…

Таня. Да что ж я стою… Ты ведь есть хочешь!

Федя. Нет. Нет, нет! Я сыт. Я ведь не думал, что застану. (Смущается.) То есть, я поел не из-за этого. (Таня все же хочет идти, он решительно ее удерживает.) Не надо. Лучше посидим. Я давно так не сидел, в семье. (Смущается.) В домашней обстановке…

Таня. Давай посидим. (Пауза.) Изменился ты очень.

Федя (испуганно). Да?

Таня. Не в том смысле. (Смеется.) Раньше ты решительный был, целеустремленный. Мне всегда казалось, что у тебя какая-то другая воля. Другая. Не обычная, не такая, как у остальных. Как же сказать… Сила, которая не отступает. Так? Ведь ты сильный, да?

Федя. Я? Я один? Нет. Не знаю. Хочешь, я расскажу тебе одну историю? В общем, не знаю, как все это… Понимаешь, может, я себя не знаю. Пока я с людьми, я… я понимаю, что надо делать, как себя вести. И никто не сказал никогда, что я трус. А вот то, что я хочу рассказать… Я войну начал политруком роты. Мы, знаешь, Таня, бежали. Знаешь, не остановиться было. Как будто землетрясение нас гнало, не люди, не техника, а какое-то стихийное бедствие. Ужас. Бойцам говоришь, что противника можно бить и сам себе не веришь. А они чувствуют. Понимаешь, мы по своей земле шли, как по минам. Немцы были везде. Даже непонятно было, куда мы идем и где. И вот однажды разметали нас и очутился я посреди поля. Несколько деревьев было там и кусты. Я в них заполз и лежу. Здоровый, живой, с оружием. Их крупная часть какая-то шла. Весь день мимо меня. Лежу, и не то, что трушу, мне уж безразлично все было. Тоска такая! Знаешь, я бы, наверное, умер там. Не умирают так, да. Но умер бы. Я уже чувствовал – сердце останавливается. Смотрю в небо, а там пусто-пусто. Ничего нет. Одна жизнь моя там уходит. И что в жизни было? Суетился я, слова чужие повторял. И сказать бы кому: я, вот – я, крестьянин, здесь на поле! (Пауза.) И почему ты мне вспомнилась? Не дом, не мать, а ты? Я, если хочешь, Таня, не любил тебя там, в ВУЗе, а скорей ненавидел. Знал, что о тебе даже думать нельзя. Смешно – я с тобой рядом. Хоть бы какая-то надежда была. Ты не знаешь, Таня, как некрасивые люди злы. Это я теперь понимаю, что красивые – они щедрые, добрые, их все хотят присвоить. Они же счастливые со своей красотой, зачем им кого-то ненавидеть? А злы такие, как я. Я, Таня, чуть подлость не сделал. Ты помнишь этого, Тонких? Я уже заявление написал тогда. Он ведь такое говорил…

Таня. Ты? Написал?..

Федя. У меня, Тань, тогда в голове все по порядку было. И Тонких там был ясный. И что меня удержало? Знал я, что он не наш, что он в душе презирает нас. И только то удержало, что я как будто из-за ревности на него пишу. А так нельзя, нехорошо.

Таня. А как хорошо?

Федя. Хорошо, когда все ясно, когда есть цель и большинство к этой цели идет. А когда начинают расползаться по одному, как я в том поле, это конец. Я это понял и уже себя не распускал.

Пауза.

Федя. Я пойду уже.

Таня. Подожди. (Пауза.) Куда ты пойдешь? Ты с вокзала?

Федя. Да… В ВУЗ пойду, общежитие дадут.

Таня. Не ходи никуда. Живи у меня. Мама моя умерла. Я одна.

Федя. Но…

Таня. Нет у меня никого. Никого больше не хочу знать. Оставайся.

Федя. Я… хорошо, хорошо, я останусь. Но, когда надо, я пойму. Я уйду. Тихо уйду и все.

Таня. Ты не понял меня. Ты совсем оставайся.

Федя. Как ты… смотреть на меня будешь? Сравнивать. Тебе сейчас плохо, а потом? Потом ты оживешь, тебе жить захочется, любить.

Таня. Ты сам говорил, что красивые добрые. А я тоже красивая была.

Федя. Я, когда к тебе шел, то думал, – а вдруг? Но такое только подумать можно. Не бывает так.

Таня. Бывает. Поняла я одну вещь. Женщине надо быть нужной кому-то. Кому-то стирать, готовить, за кого-то волноваться. Она не может жить одна, как вы. Когда она одна, то она не женщина. Здесь твой дом. Я сейчас пойду воду поставлю, помоешься с дороги, а потом я тебе перестираю все.

Уходит. Федя стоит с глупой улыбкой счастья, уходит следом за ней.

СЦЕНА 4.

Та же комната. Таня закрывает шторы. Два звонка. Она идет в прихожую. Оттуда слышится громкий голос Ножикова, звук поцелуя. Входит Таня и Ножиков.

Ножиков (оглядываясь). Так… Все по-прежнему. Ждала?

Таня. Да.

Ножиков. А чего так невесело? У тебя кто-то есть?

Таня. Нет.

Ножиков. Помнишь? Все помнишь? Всю неделю, все ночи?

Таня. Помню.

Ножиков. Я тебе, Таня, сразу скажу. Верность я тебе не хранил. А ты мне?.. Ладно, ладно. (Пауза.) Сандуны работают еще? Не зачахли с тыловой сволочью? А то они здесь, мать такую, все места хлебные застолбили. Встретил одного, четыре года на баяне в ансамбле играл. Майор, в одних чинах, все пузо в орденах. Ладно, это мы разберемся… Скажи что-нибудь, что ты, как монахиня! Жить надо. Жить на-до, Танька!..

Обнимает ее, целует.

Таня. Устала я очень.

Ножиков. Вот. Устала. А я для чего? Я для тебя, как элексир жизни. Со мной ты танцевать будешь, петь, в Крым ездить! Детей мне будешь рожать! Пятерых. А я тебя за это любить буду. Так я тебя любить буду, как только могу!.. Да… Не дожили, не дожили ребята. А хороший был пацан, Толька, а? Помнишь ты его?

Таня. Помню, но… как же это?..

Ножиков. Я и матери его писал. Мать-то мне и сообщила все. В сорок втором под Ростовом накрыло снарядом и – что там остается? Да ничего. И праха нет… А Федор Матвеич? В первый месяц… в первый месяц! И как погиб? Один, в окружении, до последнего патрона… Я, говорит, тупой! Понимаешь? Тупой он был, слов иностранных не знал… Мы еще с тобой помянем их, помянем. И Тонких твоего помянем. Помнишь, у меня на дне рождения?.. Вызвал я его в коридор, думаю, сейчас будешь ты тут на коленях ползать, барин! Ну и вот, веду я его, конвоирую, а он культурненько оборачивается – тук мне, и я сижу. Встаю, чувствую – разнесу по перышку. А он мне слева, справа и снизу. Здесь уж я, надо сказать, лег. И лежал долго. Толян две бутылки принес, мы их на троих и раздавили. Ничего, оказывается, простой был парень. Головастый правда, и зубастый… Что это с тобой?

Таня. Нехорошо как-то… Сейчас пройдет… Так ты говоришь, Федя?..

Ножиков. Не будем об этом, Таня. Не надо. Будет день, и о погибших вспомним. А сегодня давай о живых. (Пауза.) Я очень грубый стал на войне, Таня. Ты меня пойми. И не перечь, я не люблю. Я сам пойму и прощенья попрошу… А?.. Ну, вот и хорошо. Покажи-ка, где здесь помыться можно. А ты пока бельишко мне простирни.

Уходят.

СЦЕНА 5.

Тусклая, какая-то полустертая комната. Входит Таня, следом за ней Тонких. Он держится приниженно, жалко.

Тонких. Я не должен был называть ваш адрес…

Таня (встав у окна, отгибает штору, смотрит вниз, в ночь). Ничего…

Тонких. Им нужен был хоть какой-то адрес… Вы знаете, если бумага не заполнена до конца по форме…

Таня. Что?

Тонких. Но что уж об этом… не надо… Вы одна живете?

Таня. Что?.. Да, одна.

Тонких. Как я запомнил адрес? (Оглядывает комнату.) Я же здесь не был ни разу.

Таня. А больше у вас… не было адресов?

Тонких. Как это?.. А-а… (Оправдываясь.) Так вышло… вы понимаете, надо было говорить сразу, не задумываясь… это очень важно, чтобы не задумываясь… Конечно, если подумать…

Таня (садится к столу, смотрит на него в упор). И что?

Тонких. Что?

Таня. Если подумать? И что?

Тонких (пауза, тихо). Меня сейчас нигде… на порог… (Пауза.) Я… пошел?

Таня. Оставайтесь… Да вы сядьте. Сядьте!

Тонких садится.

Таня. Сколько лет не виделись.

Тонких. Да… Много лет.

Таня. А я потеряла всех. Всех.

Тонких. Да… что ж…

Таня. Вы умный человек, Тонких… Объясните мне… ведь жизнь не имеет каких-то явных направлений… сюжета у нее нет… целей… Но почему она выбирает одного человека и бьет его, не отрываясь? За что?

Тонких. Вы себя имеете… в виду?

Таня. Да.

Тонких. Может быть, объяснение будет странным…

Таня. Ничего.

Тонких. Во-первых, я не считаю, что жизнь, как вы говорите, не имеет в виду дальнейший сюжет… Нет… Есть жесткое подобие ситуаций… Оно действует однозначно во все времена… А во-вторых, вы меня простите, Таня, но вы постоянно идете в полный рост… Люди сидят в окопах, в блиндажах, роют подземные ходы друг к другу, а вы ходите во весь рост… И думаете, что вам слишком уж достается… Ходить в полный рост – это привилегия поэтов, но они и гибнут рано…

Таня. А вы… почему не убереглись?

Тонких. Я?.. Я не попал в эпоху… Почему-то был убежден в том… в том, что существуют посреди абсурда точки, из которых управляют абсурдом… Я не философ, я – инженер… И думал, что достигнув такой точки, окажусь в относительной безопасности и… как-то помогу посадить этот самолет… (Горячо.) Но оказалось не так, Таня! Зона поражения неохватна! Каждая клетка организма повторяет его общую структуру! Это меня буквально раздавило! И после победоносной, великой войны мы вновь в той же упряжке! Мы вновь!..

Закрывает лицо руками.

Таня. Почему ты меня бросил?

Пауза.

Тонких (глухо). Были цели… были ощущения… (Пауза.) что я… не волен распоряжаться собой… Надо было… достичь…

Таня. Достичь… Но почему таким… низким путем? Через женитьбу… Ты ведь себя продал.

Тонких. Я же сказал – не волен.

Таня. Ты что? В организации?

Тонких. Разве может истинно русский человек быть в какой-то организации? Его единственная организация – собственное чувство правды… родовое…

Таня. А истинно немецкий человек? Или японский?

Тонких. У них родовые признаки явно выражены, не так размыты… как у нас… У них нет таких проблем…

Таня. А меня ты почему бросил?

Тонких. Я не бросал, Таня. Не бросал. Не знаю, как это объяснить… Но не бросал.

Таня. Если ты боишься, что я тебя выгоню, – не бойся. Только не надо еще и здесь… унижаться.

Выходит. Тонких сидит, обхватив голову руками. Входит Таня с чайником. Разливает чай по чашкам.

Таня. Так ты пришел отсидеться?

Тонких. Я пришел… Ты же видишь, какой я пришел…

Таня. Хорошо. Отсидись. Подлечись. Окрепни. Потом снова можешь уйти. Чтобы достигать чего-то. А я, изнасилованная всеми… на базарной площади… на потеху всем!..

Рыдает.

Тонких (вдруг кричит). Но нельзя же быть такой дурой!

Таня (стихает, шепчет). Замолчи…

Тонких. Я пошутил. Никто меня никуда не забирал. У меня все хорошо. Напал на меня такой стих – вспомнить свою жизнь. И я вспомнил… И, господи, Таня! Ты снова пожалела кого-то постороннего, хотя самой тебе – хоть в петлю! Но сколько можно! Жалеть! Понимать! Убиваться за всех! Сколько можно! Какой ты подаешь пример! Снова поползут юродивые, увечные, на костылях! Обнаружат себя, выберутся из квартир слепые, безногие, в детстве уроненные, изувеченные в авариях, избитые до инвалидности – все они выйдут на улицы, чтобы найти тебя, только тебя! И они будут шептать, стонать, вопить одно слово: «Полюби!» Полюби! Полюби тех, кого никто в жизни никогда не любил, кого терпят изо дня в день, из года в год и которые этим терпением пропитались, как едким потом, – они все захотят стать чистыми! Только – полюби!..

Таня. Так ты пришел… так ты пришел…

Тонких. Ну да. Я пришел, чтобы убедиться в том, что был не прав. Помнишь, я утверждал раньше некие истины? То, что я рожден был на заре новой жизни? Что мне продолжать какие-то заповедные дела? Нет… Я смиряюсь. Я смиряюсь, Таня… Смиряюсь… И заберут меня не сейчас… попозже. Через полтора года… А ты будешь меня ждать…

Подходит к ней, становится на колени. Кладет голову ей на колени.

Тонких. И каждый раз… каждый раз, когда окончится срок, ты будешь сидеть в приемных… в важные кабинеты, а тебе не будут отвечать… не будут – и все… И ты будешь выходить к трамвайной остановке… и ничего не видеть из-за слез… а может, не из-за слез, а появится у тебя уже постоянный слезный коньюктивит… И волосы твои поседеют… и юбки будут болтаться на тебе… и начальство будет говорить тебе «ты»… Но как-то в мае ты услышишь из окна второго этажа на углу Елизаветинской и Гражданской «Весенние голоса» и душа твоя содрогнется… И ты наплачешься, наконец, вволю… и тебе станет легко… совсем легко… совсем… так легко, как будто ты уже умерла…

Постепенно гаснет свет.

СЦЕНА 6.

Ножиков выскакивает на сцену. Он в старой офицерской фуражке со сломанным козырьком, в полувоенном френче того покроя, что носил Керенский, в тяжелых рабочих ботинках. В руке сумка с книгами, картами.

Ножиков (за сцену). Толян!.. Толян, ты ему свою дыру покажи в районе грудной клетки! Или пусть тебя за руку схватит, которую тебе под Ростовом оторвало! Ты ему скажи, что пропуск как раз в той руке остался! Пропуск ему! Сколопендра белесая!

Боком, оступаясь, вбегает бледный Толя, одетый в короткую шинель, сбитые яловые сапоги. Один рукав шинели заправлен за черный ремень с бляхой Министерства просвещения.

Ножиков. Ты еще с ними балакаешь? Если где действительно нельзя проходить, так там будет стена стоять с колючкой и автоматчиками. А если вышек нет, то иди, Толян, не думай! Иди, Толян… А не можешь идти – ползи… А ползти не сможешь – так ты духом прогрызайся! Сейчас у нас времени столько, Толян, что на все хватит. Мы сейчас каждую минуту или секунду можем рассматривать в микроскоп со всех сторон. Только вот… только нечего смотреть, а? Кроме последнего сражения. Давай мы его снова постелим.

Достает книги, расстилает карту на полу.

Ножиков. Маршал Василевский в своих мумуарах… А как правильно, Толян, мумуары или мамуеры? От слова «мумия» это происходит или от слова «мама»? Или от «муму»? Или от слова «мимо»? Да, вот, наверно, от слова «мимо»… ага… Мне нравится, Толян, что мимоары пишут, кто сам не стрелял. Они рассказывают, Толян, о том, как они хорошо умеют нас беречь. Вот, гляди, как они меня берегли с моим батальоном. Это красная стрела, а это синяя. И я от них сбоку нахожусь. Понял? Ты сюда смотри, Толян. На эти миры ты еще насмотришься. И начали они кидать в эти стрелы дивизии. Те кинут, эти кинут. Те кинут, эти кинут. Всё подряд кидают! Главное, чтобы стрелы шли точно по карте. И мой батальон разведки, Толян, лучших разведчиков армии они кинули для того, чтобы вот эта линия, чтобы она как по линейки была. Что получилось? Пуля вошла сюда (показывает дырку под козырьком), вот, глянь, какая дырка, как будто дрелью высверлили, а вышла из затылка – сюда хоть палец можешь засунуть. Это мне удружил немецкий товарищ – краснодеревщик Руди Шмидт из Гельзенкирхена. Мы с ним эту тему обсудили… Где ж наш Федор Матвеич, Толян? Нам надо вместе держаться. (Кричит.) Голованов!.. Федя! Голованов!

Уходит, возвращается с Федей, обняв его за пояс, закинув его руку себе за шею. Федя в драповом пальто, в кепке.

Ножиков. Коммунистов он сюда, видите ли, не пускает… Ты, Федя, учти, что здесь для тебя партийная дисциплина кончилась. Что хочешь вспоминай, Федя!.. Ну что, орлы? Пригорюнились?

Толя (тихо). А я вспоминаю…

Замолкает.

Ножиков. Вспоминай, Толян, вспоминай… А то от тоски не знаешь, куда деваться.

Толя. Вспоминаю день в июне, Иванов день… Тепло, ночь… Какая-то дудка, как кукушка, посвистывает… И – ночь… Какая ночь!

Замолкает.

Федя. А я вспоминаю, как был зверем. Вспоминаю голод. Голод! Я только голод помню. Только голод. Я клыками выгрызал мышей из земли. Вот здесь!

Втыкает палец в карту. Все смотрят на карту.

Начинают двигаться вокруг нее.

Ножиков. Земля, это Земля!

Толя. Наша Земля!

Федя. Какие там поля!

Ножиков. Женщины!

Толя. Какие ночи!

Федя. Там Таня живет.

Толя. Таня!

Ножиков. Как она меня целовала!

Федя. Как жалела меня!

Толя. Как писала! Какие письма!

Ножиков. О, Таня!

Собирают карту, книги в сумку.

Федя. Да… Я ее помню… Я только ее помню…

Толя. Да… Только ее…

Ножиков. Уйдем… У меня тоска… Я не могу вспоминать… Уйдем…

Уходят.

СЦЕНА 7.

Современная комната. На стене портрет Герцена. Тонких в спортивных брюках с лампасами, в рубашке, расстегнутой на груди, читает. Поздняя ночь. Входит Таня в халате.

Таня. Сколько времени?

Тонких. Два часа.

Таня. У меня снова бессонница.

Тонких. Но ты же спала.

Таня. А если я проснулась и не могу уснуть – как это называется?

Тонких. Это называется именно так, как ты это назвала.

Читает.

Таня. Пятьдесят лет назад…

Тонких. Что ты сказала?

Таня. Теперь можно говорить так: я помню, как пятьдесят лет назад…

Тонких. Мгм…

Читает.

Таня. Давай заберем внука.

Тонких. Кто тебе его отдаст.

Таня. Я чувствую пустоту.

Тонких. Читай.

Таня. То, что я читаю – это не мое. (Пауза.) Как будто что-то приближается…

Тонких. Что?

Таня. Сколько ты можешь читать? Не начитался за целую жизнь.

Тонких. Нет.

Таня. Ты знаешь, что я подумала?

Тонких. Что?

Таня. Ведь они пишут не о нас. Они пишут о себе. А кто напишет о нас?

Тонких. Они пишут одновременно и о нас.

Таня. Нет. У них большие жизни, а у нас маленькие. А с высоты маленькая жизнь не может быть большой.

Тонких. Ты не права.

Таня. Нет, я права. Когда ты читаешь, то тебе кажется, что и ты становишься большим. А на самом деле ты маленький. Ты сам себя обманываешь.

Тонких. Я тоже большой.

Таня. Если бы ты был большой, тебе неинтересно было бы читать. Большие живут, а не читают. (Пауза.) Поговори со мной.

Тонких. Давай тему.

Таня. Мы прожили вместе тридцать лет и никогда не говорили так.

Тонких. Тебе кажется.

Таня. Мне приснилось три сна.

Тонких. «Мне приснилось три сна…» Это ты хорошо сказала.

Таня. Первый сон… Ты, наверное, их уже не помнишь.

Тонких. По утрам я их забываю.

Таня. У тебя отвратительная черта: если ты чего-то не понял, то никогда не унизишься до вопроса.

Тонких. Почему ты так думаешь? Я понял.

Таня. Что ты понял?

Тонких. То, что ты говоришь о чем-то страшно далеком.

Таня. Иногда мне хочется, чтобы ты был так глуп, так… чтобы тебя можно было пожалеть.

Тонких. Жалей мои седины.

Таня. Я хотела тебе рассказать… (Вздрагивает.) Ужасно.

Тонких. Да, ночью в нашем возрасте ужасно.

Таня. Наконец-то ты хоть что-то не понял.

Тонких. Не понял, так пойму.

Таня. Не поймешь…

Тонких читает.

Таня. Я тебе изменила сегодня три раза.

Тонких. Опять эта роковая цифра.

Таня. Замолчи.

Тонких читает.

Таня. Интересно, тебе было когда-нибудь больно?

Тонких. Было.

Таня. Расскажи.

Тонких. Много раз.

Таня. А в последний раз?

Тонких. Когда ты сказала мне «замолчи».

Таня. А в предпоследний?

Тонких. Когда на целом заводе не нашлось ни одного человека, умеющего грамотно прочесть схему. Это было во вторник.

Таня. А сегодня уже суббота.

Тонких. Боль на мне наросла, как ороговевшая кожа.

Таня. Как броня.

Тонких. Да, как броня.

Таня. Ты помнишь себя молодым?

Тонких. Помню ли я… Конечно, помню. Я не знаю только, было ли это.

Таня. Ты меня прости. Мне очень плохо.

Тонких читает.

Таня. Нас совсем не будет?

Тонких. Совсем.

Таня. Их нет уже так давно, а ведь они были час назад. Знаешь, иногда снятся незнакомые люди. Это, наверное, наши предки.

Тонких. А может, наши потомки?

Таня. Может быть… Их бы рассмотреть, узнать, расспросить… Ты меня слушаешь?

Тонких. Да.

Таня. Ты их почти не знал. И я их давно забыла. А они пришли. Даже не знаю, жалко мне их или нет… А я была такая усталая, так мне было пусто, когда они приходили… Как это у Бунина? «Ужели тот безглазый череп…»

Тонких. Ну-у…

Таня. Да. Да. «Ужели тот безглазый череп… Ужели…» Ох, Боже мой.

Тонких. Поставь-ка чаю, Таня. И сухариков погрызем, ржаных.

Таня. Поставлю. Поставлю чай.

Встает, идет к двери, что-то шепча. Тонких откладывает книгу, встает, ходит по комнате.

Тонких. Какие нужны… какие слова?.. И меня смутила… Не хочу этого – ни думать, ни решать… (Громко.) И не думать! (Садится.) А до нее? А до нее, там, в Иркутске? Ксендзенская. Полячка. Умерла, наверное. А если жива? Все равно умерла. Все выжгло это время!.. Еще глоток, еще. И перед смертью не надышишься, а ее нет и нет… Пройти – и не оглянуться. Не оглянуться, главное. Вот в чем фокус. Да где же она?

Уходит. Возвращаются вместе. Он несет чайник и заварной. Она – чашки. Глаза красные.

Тонких. Совсем ты расклеилась.

Таня. Да. Совсем расклеилась.

Тонких. А знаешь, почему?

Таня. Почему?

Тонких. Потому что к сердцу ты принимаешь близко то, что к нему близко. И какая ты пенсионерка после этого? Даже в Бога не веришь.

Таня. Я верю. Я верю, что кто-то видит наши жизни. Не может быть, чтобы никто не видел. И пусть Он, Тот, кто видит, хоть как-то скажет об этом. Пусть он скажет: не было плохого и не было случайного. Все было так, как должно было быть.

Тонких. Аминь. Тебе покрепче или ты еще думаешь поспать?