Текст книги "Поднебесная (сборник)"

Арепо

Посвящается Морису Бежару

На сцене Белая. Она курит сигаретку с тонким длинным мундштуком.

Белая. Когда клоун проваливается, он становится мазохистом. Но публика уже утратила к нему интерес. Так что пусть он разрывает себе пальцами рот или садится на шпагат, разрывая связки – его освистали, прочь с арены!.. Но когда появляется красный…

Появляется красный (Иван).

Белая….и трое черных…

Выходят трое черных (Кукурузов, Стукалов, Го).

Белая….вот тогда и начинается представление!

Уходит.

Иван. Сидишь в комнате, и как всегда, бездельничаешь, мучаешься из-за этого, но уверен, что уж сегодня-то тебе покажут настоящее кино! Сегодня-то ты создашь! Ну и здесь, естественно, приходят три идиота.

Кукурузов. Да, Иван. Вот ты Иван, да? Назвали тебя так дураки-родители назло всем. Чтобы самовозбуждаться от фиги в кармане. Вы, мол, уничтожаете национальное, так вот вам! У нас сын называется Иван! Ну-ка, сынуля, как звали того монаха, который Петру в его усы харкнул?

Иван. Диссидентов мне жалко. Поганый народ, пустой. А жалко. Они в своем умственном запое иногда очнутся, оглянутся на пожарище вокруг себя… «Ау!» – кричат. Но все руки в саже. Одна сажа вокруг. Сажа!.. Странное слово… Как мне нравится эта женщина с сигареткой!

Уходит.

Кукурузов. Нравится мне его поймать. Он тебе дверь открывает, а ты – шмыг – мимо него в комнату! И ждешь его с улыбочкой. Как будто с его невестой переспал.

Го. С какой? С этой? Н-не знаю. Не мой вкус. Когда женщина умна, она становится ядовита. Первым делом она убивает себя – методично, аналитически. Она, в отличие от мужчины, не способна к самообману. Ведь мужчина от каждой второй юбки впадает в экстаз: там ему нравится ножка, там губки, там – попка. Этакий Сент-Экзюпери. А умная баба знает, от кого родить, с кем в театр ходить, а с кем на кухне сидеть. И когда у нее не получается согласно плана, она со своим ядовитым зубом идет в науку, в политику, в школу, черт возьми!.. А Иванчик… Разве его можно обижать? Ты, Кукурузов, садист.

Кукурузов. Да, есть немного.

Стукалов. Не немного! Ты Родину свою продаешь.

Кукурузов. На вас, Стукалов, фонарей не хватит.

Стукалов. Это на вас немного не хватило.

Го. Вот когда мы придем к власти, мы выявим первым делом генетический код нетерпимости. И младенцев с этим кодом будем бросать в пропасть. Как в Спарте.

Кукурузов. А тех, кто будет сбрасывать, кто будет сбрасывать?

Го. Робот будет сбрасывать, Кукурузов. Так что тебе повезло. Ты успел.

Стукалов. Иванко мягкий хлопец. Но эта девка его портит. Она вроде Кукурузова.

Кукурузов. Мои приятели живут в Канзасе. И не испытывают никакой ностальгии по вашей вонючей стране. Страна козлов! Стукачей! Патологических врунов!

Стукалов. А ты остался. Да. Ты воду нашу травишь. И души.

Кукурузов. Души?! У вас – души?!

Го. Нет души. Успокойтесь. И сердце совсем не то, что вы думаете. Сердце-обычный насос безупречной конструкции. Дум-дум-дум-дум-дум.

Уходят. Входят Белая и Иван.

Иван…. Это вам кажется, что вы равнодушны к деньгам…

Белая. Я равнодушна ко всему на свете.

Иван….а как только вы поймете, что их надо зарабатывать изнурительным трудом или продаваться – третьего не дано…

Белая. Даже думать противно!

Иван…. – так сразу очнетесь.

Белая. От чего я очнусь?

Иван. От высокомерия.

Белая. И что?

Иван. Что?

Белая. Я очнусь от высокомерия – и что?

Иван. И станете очень милой.

Белая. И вы успокоитесь.

Иван. Все успокоятся.

Белая. Ну вот – я очнулась. Я улыбаюсь. Видите? Я очень мила.

Иван. Замечательно. Вся природа успокоилась.

Белая. И в успокоившейся природе вы начинаете плести сеть. Паучок.

Иван. Сеть добра.

Белая. Паучище. Да, паучище! Потому что сеть для меня нужна как сетка координат.

Иван. Ничего.

Белая. А потом вы не спеша прокусите мне аорту…

Иван. О!

Белая. Перевернете вверх ногами, чтобы ни одной капли не осталось…

Иван. О-о!

Белая. Повесите на гвоздик, рядом с другими махаонами…

Иван. Где же они? Ау!

Белая. Вот вам фиг!

Показывает фигу.

Иван. Вот ты мне и попалась!

Начинает дирижировать, лицом к ней уводя со сцены. Белая исполняет танец бабочки, скрывается.

Входят Стукалов и Го.

Стукалов. Власть мы будем делить.

Го. Власть не делится.

Стукалов. Шо? Это хто казав?

Го. Не делится она! Ясно? Будешь исполнителем.

Стукалов. Ты чем занимался до власти?

Го. Наукой.

Стукалов. Вот. А я с самых ссаных пеленок занимался властью. Так что – цыть! Запру в лабораторию, а у дверей овчарку посажу.

Го. Стукалов, ваше историческое время вышло. Вы не вписываетесь.

Стукалов. Ты меня впишешь.

Го. Как?

Стукалов. А вот подумай – как. От книжек я засыпаю. Так что ты мне лекции будешь читать. Но чтоб простым языком. И с примерами. Допустим, у нас тема – Макьявели. Или Макаренко. Или еще какой прыщ, рангом выше…

Го. Да не бывает так, Стукалов! Если подобные вам все же неистребимы, то они появляются по мере надобности без обучения.

Стукалов. А ты подумай. Когда такой появится, без обучения, так на что ты ему будешь нужен? А я в тебе нуждаться буду. Тебе же спокойней. И мне.

Го. Так. А как ты с Кукурузовым хочешь разойтись?

Стукалов. А что с ним расходиться? Нехай живет. Задорный хлопец. А вот Иванко надо сызолировать.

Го. Как это?

Стукалов. Во-от! Вот ведь тебе первый урок! Думай, наука!

Пауза.

Го. Ну, хорошо. Убедил. Создается как бы абсурд, да? Неразбериха. Как бы власть все понимает, одна она обладает государственным знанием. Так?

Стукалов. Э-э! Мелко гребешь. Ты знаешь, что я таких, как Иванко, только и люблю? А вы с Кукурузовым – пена, сор в ведре. Но для того, чтоб жила жизни не иссякла, в первую очередь надо резать любимых людей.

Го. Да ты язычник, Стукалов! Несешь черт те что.

Стукалов (презрительно). Так что не мешайся тут. Сиди у стола с колбой со своей. Химик.

Го. Опа-асный ты… тип.

Медленно уходит.

Стукалов.(Сыплет зерно от правой кулисы.) Цып-цып-цып-цып…

Покорно выходит Белая, заламывая руки, на пуантах.

Стукалов. Стой. Раз-два. Садись.

Белая садится.

Стукалов. Ну-у? Я слушаю.

Белая. Что? Я не понимаю.

Стукалов. О-о-о-о! О-о-о-о! (Подходит к левой кулисе, берет кнут, щелкает им у ног Белой). О-о-о-о! О-о-о!

Белая. Не надо! (Плачет.) Не надо, прошу вас! Я все сделаю!

Стукалов. Конечно, сделаешь. Ну-ка давай… (Ложится.) Крутись.

Белая танцует.

Стукалов. Вот так. Во. Чтоб у меня жила жизни твердела.

Белая, сама того не ожидая, все больше возбуждается. Берет кнут, хлещет им себя, блаженно улыбаясь.

Стукалов. Хорош. Какие вы, бабы, все ж таки шимпанзе. Только об одном, только об ей, кунке своей… Сгинь!

Белая испуганно, покорно ускользает.

Стукалов (вздыхает). Это ж если бы и рожали так задорно, то что с ними тогда сделаешь? (Думает.) Тогда их только в колодец. (Думает.) Они и колодец в себя засунут. У, сучье племя!

Вскакивает, прыгает козлом.

Стукалов (кричит). Вот вам! Вот вам! Вот вам!

Убегает.

Стукалов сидит в кресле, скучая от власти. Входят Кукурузов и Го.

Го. Стукалов, вы арестованы.

Стукалов (искренне, недоумевающе). Шо?

Го. Кукурузов, давайте его свяжем.

Стукалов. Меня?.. Родные, да вы что… (Его вяжут, он не сопротивляется, странно вял.) Да я ж шутил… Вот чудаки…

Го. Теперь его надо убить.

Кукурузов. Ну, здесь я пас.

Го. Кто же его убьет?

Белая (входя). Я!

Иван (входя следом). Только попробуй.

Белая. Чем? Дайте же мне какой-нибудь кинжал.

Го подает ей нож.

Белая. Это так редко бывает в жизни – только что он раздавливал тебя, разрывал от паха до груди, и тут же – возмездие. (Ивану.) Нет. Я его не просто убью. Я его резать буду. Резать! Китайцы знали, что возмездие должно быть страшным. Поэтому они умнее всех! Старше всех! Только они знают порядок во Вселенной! Получи сразу то, что заслужил! Ну, иди сюда, гадина! (Ложится.) Танцуй. Крутись, говно!

Связанный Стукалов танцует танец обреченности.

Иван. Нет, мне на это противно смотреть! Противно!

Белая. И ты еще пытался руководить мною. Ты!..

Иван. Иногда кажется, что в жизни нет ничего интересного. Ничего! И книги все глупые, и люди, конечно же, еще глупее. Но вот появляется интересное и ты думаешь – не-ет! Пусть уж лучше я буду от скуки помирать, чем от изумления. (Белой.) Брось нож, дура!

Белая покорно кладет нож.

Иван. Все, свободны!

По одному, нерешительно, все уходят.

Иван (Белой). Ты останься.

Белая остается.

Иван. Подними кинжал.

Белая поднимает.

Иван. Мне скучно.

Белая подходит.

Иван. Ну? Мне скучно!

Белая нерешительно: кладет кинжал, начинает раздеваться…

Иван (кричит). Скучно мне! Скучно!!

Падает, бьется. Белая вдруг понимает его. Медленно поднимает кинжал.

Иван. Да… да! Скучно мне… скучно мне… Скучно!

Белая закалывает его. Медленно выходят трое черных. Медленно танцуют. Стукалов за ноги вытаскивает Ивана со сцены. Появляется и нарастает какое-то счастье в музыке и танце. Оно нарастает и переходит в детское ощущение бессмертия.

Билл и Моника

1. Любовь

Билл. Русские уже здесь. Они лезут из трюмов и аэропортов, совсем неотличимые от нас. Они терпеливы и могут переносить любые лишения. У них землистые лица, но они могут выпить литр водки и всю ночь ломать мебель. Они лезут в любые дела, ни черта в них не смысля. Но часто побеждают. Их победы делают их беспечными. Но и победы быстро приедаются им. Они жгут и проматывают громадные деньги только для того, чтобы проснуться нищими, полными отчаяния и тоски. Только черная тоска утоляет их…

Моника. Здесь дует.

Билл. Мы перейдем в южное крыло.

Моника. Вы можете брать меня сразу, в любой момент. Мне не надо, чтобы вы показывали свой ум. Вы мне нравитесь не за то.

Билл. А за что же тогда? За должность?

Моника. Нет. Мне нравится ваша улыбка.

Билл. Моя жена считает ее глуповатой.

Моника. Нет-нет! Американцы любят только за улыбку. Вот Брюс Уиллис. В нем ведь кроме кривой улыбки – ничего.

Билл. А по-моему, он этой улыбкой оставляет двери открытыми для каждого…

Моника. Нет-нет-нет! Это как раз вы! Иначе он был бы нашим Президентом.

Билл. Но он может этого просто не хотеть…

Моника. Не хотеть? Не хотеть просыпаться с мыслью о том, что в этот момент о тебе думают миллионы? Что многие молятся на тебя и считают самым сильным из людей?

Билл. Да нет же, Моника, нет! Такие мысли о себе и своем значении убивают личность.

Моника. Боже, как я счастлива только от одного – оттого, что могу взять вашу руку и ввести ее в вырез своего платья!..

2. Измена

Билл. Клянусь, я отдернул руку.

Судья. Я еще не прошу вас клясться.

Билл. Но я знаю, что последует и решил пройти эту часть пути бегом. Так будет лучше для страны.

Судья. И снова вы лезете в чужие дела.

Билл. Виноват, ваша честь.

Судья. Итак, вы отдернули руку. Хотя, признаться честно, я не встречал людей, способных думать о протоколе в такой ситуации…

Билл. Но вы не были и Президентом, потому ваш опыт ограничен…

Судья. В Конституции ничего не сказано о перерождении индивидуума в случае его избрания. Более того, там подчеркивается его равноправие с остальными членами общества…

Билл. Я безусловно отдернул руку, которую эта женщина пыталась засунуть туда.

Судья. «Туда» вы сказали? Тогда я под присягой заявлю, что это невозможно. Отказаться от этого не в силах нормального человека. А вы ведь не сможете отрицать, что именно норма стала вашим основным козырем на выборах?

Билл. Да, ваша честь.

Судья. Потому ваше отдергивание вместо хватания, поглаживания, верчения и пощипывания производит такое невыгодное впечатление. А ведь я еще не касался таких понятий, как благородство и честь…

Билл. Вот об этом – в кругу семьи.

Судья. Не вынуждайте меня снова ставить вас на место. Мы не в Северной Корее.

Билл. Виноват, ваша честь.

Судья. Мои личные чувства и отношение к вам, как к человеку, в нашей цивилизации не имеют никакого значения. Но в качестве сноски, совсем не относящейся к сути дела, я должен довести до вашего сведения, что считаю ваше поведение по отношению к мисс Монике низким. Изменять женщине можно только ради еще более желанной. И только.

Билл. Я также хотел бы сказать не для протокола о том, что ваши претензии кажутся мне ханжескими.

Судья. Ваше право сделать мне отвод.

Билл. Чтобы избиратель обсуждал еще и это? С меня хватит практикантки.

Судья. Вы неверно оцениваете предъявленное обвинение. Вас обвиняют в лжесвидетельстве.

Билл. А вы можете предложить мне другую линию поведения, когда нет доказательств?

Судья. Вы знаете, что могу.

Билл. И вы повели бы себя…

Судья. Не повел бы. Потому что я не Президент.

Билл. Ага. Значит, Президент, когда вам выгодно одно, должен быть рубахой-парнем, а когда вам выгодно что-то другое, должен превратиться в ангела.

Судья. Вы прекрасно всё понимаете. Но стараетесь скрыть суть претензий к вам.

Билл. Я искренне раскаиваюсь в лжесвидетельстве, которое не нанесло никому ущерба.

Судья. Любой человек от Гаваев до Новой Англии обвиняет вас в отсутствии благородства в отношении к вашей любовнице.

Билл. Мои отношения с практиканткой касаются нас двоих. И никто от Гаваев до Новой Англии не должен совать туда свой нос.

Судья. А я на это повторю, что вы не в Северной Корее.

Билл. А у вас самого бывали такие ситуации?

Судья. Какие именно?

Билл. Вас застукивали?

Судья. Да.

Билл. Вот видите. Все мы грешны.

Судья. Но я не клялся перед всем миром на Библии.

Билл. Вот как? Значит, вы сами удаляете меня тем самым из нормы. Значит, я сверхчеловек и судить меня могут только равные мне.

Судья. Речь идет всего лишь о высочайшей ответственности. Не передергивайте.

Билл. Вся наша цивилизация, как вам известно, строится на умении выкрутиться, выйти сухим из воды. Демагогия – вот наша религия.

Судья. Вы не боитесь, что наша беседа записывается?

Билл. Я могу вас не принимать, но думать о вас, как о мерзавце, я не могу. Грош мне цена была бы, как Президенту, если бы я не понял вас после первых же слов.

Судья. И что вы поняли?

Билл. То, что вы никогда не играете без правил. И то, что вы делаете это не из страха наказания, а из самоуважения.

Пауза.

Судья. Вы действительно очень умны. Как же вы так вляпались?

Билл. А почему вы решили, что я вляпался?

Судья. Вы рискуете карьерой, именем…

Билл. Я рискую оказаться одним из известнейших людей в истории с этим скандалом. Но даже не это главное в моем поведении. А знаете что?

Судья. Что?

Билл. Она сказала, что у меня славная улыбка.

Судья. Что?

Билл. Славная улыбка.

Судья. Поясните, я не понял.

Билл. Если я попробую пояснить, то потеряю всё сразу. И окажусь банкротом. Попробуйте понять сами.

Пауза.

Судья. Неужели это больше, чем всемирная слава?

Билл. Она сказала «мне нравится ваша улыбка». Вы можете что-то возразить на это?

Судья. И вы предали такое.

Билл. Это было уже позже. Это было уже неважно. Она взяла мою руку… Делайте со мной, что хотите, потому что это было.

Все кошки серы

Голицин

Тарасова

Дилленбург

Крохотный железнодорожный пригородный вокзальчик. Три жесткие скамьи, желтые, лакированные. Печка. Окошечко кассы. Расписание на стене, таблица стоимости билетов там же. Плакат «Не ходите через железнодорожные пути!» Два окна.

Грохот удаляющейся электрички. На скамье сидит Голицин. Он не спеша развязывает рюкзак, достает оттуда надувной матрац, легкое одеяло, полиэтиленовый пакет с провизией.

Входит Тарасова. Молча садится на другую скамью. Прячет лицо в воротник шубки.

Голицин шумно начинает надувать матрац. Затем пробует его рукой, нерешительно смотрит на Тарасову, незаметно зевает.

Голицин. Простите… как вас… не знаю… Девушка!

Тарасова молча смотрит на него.

Голицин. Не подумайте, что я пытаюсь с вами познакомиться таким образом, но… если хотите, то вот, можете прилечь.

Тарасова молча отворачивается. Голицин разговаривает сам с собой. Он уже немного отхлебнул из фляги.

Голицин. Да… хм… Таинственная она, одиночество вдвоем, масса ночного времени, ранняя весна, последняя молодость… Долго я дожидался этой ситуации… Вы слушаете? (Пауза.) Когда был помоложе, любил брать билет с задней мыслью. Сяду в кино и жду, вдруг рядом она опустится… Или в поезде. Вот, думаю, сейчас на соседнюю полку приземлится… А тут и ждать забыл, и думать бросил – и на тебе… (Пауза, зевает.) В общем, не обращайте внимания. И не бойтесь, главное.

Тарасова. Я не боюсь.

Голицин. Правильно.

Пауза. Он достает котлеты, хлеб, термос, собирается есть, но ему неловко.

Голицин. Девушка?.. А, девушка?..

Тарасова. Представьте, что вы один. Меня нет, понимаете?

Голицин. Понимаю. (Начинает есть бутерброд с котлетой, вдруг затягивает.) «Глухой, неведомой тайго-ою…» (Снова ест.) «сибирской дальней стороной…» (Ест.) «бежал бродя…» (Пьет чай из крышки термоса.) «…га с Сахалина…» Значит, не будете ложиться? (Пауза.) А я лягу. (Ложится на матрац, на спину. Пауза.) Интересно все-таки… (Приподнимается на локте.) Не может быть, чтобы вы обо мне как-то, каким-то боком не думали… Так?.. (Пауза, ложится на спину, говорит в потолок.) Будем разговаривать сами с собой… Действительно ли обо мне в подобной ситуации можно не думать вообще? Можно. Но каким надо обладать высокомерием!.. Или?.. Однажды я сидел в кустах и ловил рыбу на удочку. Вдруг слышу – кто-то идет. Кто-то идет, садится на траву. Здесь небольшая пауза возникла, какая-то подготовка и вдруг, во весь голос, женские рыдания. Минут десять сидел, не шелохнувшись. Никогда в жизни не слушал с таким ошеломительным любопытством. Как будто меня выжгло, подсушило… Не знаю, как и сказать. Прокалило! Вот. А она замолчала, встала и пошла дальше по берегу. А берег был пустынен, осень. Присела и снова – эти рыдания над рекой. Разве с этим что-то сравнится?.. Впрочем… (зевает) зря я это рассказал. Нельзя такие вещи рассказывать. Грех. У нас – нет. В Европе можно, там любят все по порядку. Да, если б мы были в Европе, я бы давно вскочил перед дамой (вскакивает и представляется с легким наклоном головы) Голицин, мадам. Не стану врать – родословной не знаю. (Пауза.) А так как мы не в Европе, то, не дождавшись от дамы даже кивка в ответ, я снова вскакиваю (ложится на матрац) на печь и продолжаю рассуждать… Итак, не думать обо мне можно. А что можно подумать, если подумать? Вот здесь начинается самое интересное. Как человек представляет себе то, что о нем думают? Примитивно. Ужасно примитивно. «Высокий, темноволосый, лет тридцати, с задумчивым взглядом». И тут же напускает на себя меланхолический вид, такую томную покорность судьбе… И не знает того, идиот, что его глаза за единую долю секунды выболтали все о нем. Уже ничего не добавишь. А только убавишь. Без вариантов. «Нет зеркал беспощаднее глаз. В перекрестном и метком обстреле вам расскажут, что вы постарели, и казнят, и помилуют вас…» (Пауза.) Нет, как-то неловко, если я усну и, не дай Бог, еще захраплю. (Садится.) Были бы вы чуть попроще… Будьте проще, прошу вас!

Тарасова (раздраженно). Отвернитесь и спите! Никто на вас не покушается, успокойтесь.

Голицин (укладывается, удовлетворенно). Вот это хорошо. (Укрывается одеялом.) Вообще, я бы сказал – не жарко. (Зевает, отворачивается.) Если буду храпеть, толкните меня в плечо… и сразу же отскакивайте… потому что я во сне… лягаюсь… Покойной вам… ночи…

Действительно засыпает в одну минуту, это заметно по сопению.

Пауза.

Тарасова встает, начинает прогуливаться по вокзалу. Читает расписание поездов, смотрит на плакат. Вдали слышится гул приближающегося поезда. Она, зная, что электрички не может быть, все же быстро выходит. Поезд проносится мимо. Тарасова входит, зябко поводя плечами. Прислушивается к сопению Голицина.

Тарасова (садится). Спит… Все спят. Одна я бодрствую. (Пауза.) Так глупо… (Голицин всхрапывает.) Надо было, чтобы он бежал, он! Как волк! И уносил в зубах десять лет жизни!.. Все перемешалось… (Голицин начинает храпеть. Она некоторое время брезгливо прислушивается. Голицин, как нарочно, храпит сильнее. Она решительно подходит и трогает его за плечо. Он лягается так, что она отскакивает.) Ненормальный.

Голицин подымает голову, непонимающе смотрит на нее, снова роняет голову и уже не храпит.

Тарасова (садится). Десять лет… лучших лет… Десять лет назад разве кто-нибудь из них уснул бы в моем присутствии? Всё отдано волку…

Слабый звук легковой машины. Она приближается долго, осторожно, по грунтовой дороге. Тарасова замирает, затем в панике начинает метаться по вокзалу. Пробует даже спрятаться за скамью. Звук приближается. Она выскакивает на перрон, затем снова вбегает.

Тарасова (прислушивается). Он! (Без сил садится на скамью, плачет.) Как мне уйти… Как мне уйти…

Голицин всхрапывает. И здесь только Тарасова вспоминает о его присутствии. Подбегает, трясет за плечо.

Голицин. А?.. А, это вы… Что тут? Что… произошло?.. Я проснулся, все. Готов. Уже сижу.

Тарасова. Как вас зовут? Да быстро, быстро!

Голицин. Голицин.

Тарасова. Имя!

Голицин. Павел. Павел Петрович. Как царя, того еще, с… косичкой…

Тарасова. Паша! Сейчас сюда придет один человек, интеллигентный, умный, очень… порядочный… Да что я говорю… (Прислушивается.) Паша, это мой любовник… Что вы на меня смотрите? Да, понимаете? да, любовник! Но я хочу, чтобы он понял, что я люблю вас!

Голицин (глупо улыбаясь). А-а… Серьезно?

Тарасова. Я прикована к нему, прикована, понимаете? (Плачет.) Хоть вы пожалейте меня!

Голицин. Все. Все. Я готов. (Прислушивается.) Он один? Понял. Говорю глупости. Как вас?..

Тарасова (поспешно, полностью отдавая инициативу в его руки). Галя. Галина…

Голицин. В семье как вас зовут?

Тарасова. Аля…

Голицин. Аля… Галя… Специальность, родители, где живете? Без суеты, но быстро.

Тарасова. Папа с мамой… Живу отдельно, однокомнатная в Купчино… По специальности конструктор… по ткацким машинам… Рисую… Хорошо рисую… (Она в панике, потому что машина останавливается у вокзала.)

Голицин. Дайте руку. (Она подает.) Улыбайтесь. Паша. Па-ша. Повторите.

Тарасова. Паша…

Входит Дилленбург. У него измученный вид. Увидев Тарасову, растерянно и счастливо улыбается.

Дилленбург. Аля… Я вернулся – тебя нет… Аля… Почему не предупредив? Хотя бы записку… Я уж бог знает, что передумал… Где искать, куда бежать?..

Голицин. Бежать никуда не надо. С ней все хорошо. Она не одна.

Дилленбург (Голицину). Я вам так благодарен, мм?..

Голицин. Павел Петрович.

Дилленбург….Павел Петрович!

Голицин. Не за что.

Дилленбург. Как это не за что? Зимой, одна, ночью!

Голицин. Вы меня не поняли, мм?..

Дилленбург. Юрий Ильич.

Голицин….Юрий Ильич, вы меня не поняли. Я сказал в буквальном смысле – не за что.

Дилленбург. Ну… да, конечно!

Голицин. О-ох. Постарайтесь сосредоточиться, Юрий Ильич. Предельно. (Раздельно.) Я не спасал Алю. Ей ничего не грозило. Наша встреча с ней была не случайной.

Дилленбург. Вы… знакомы?

Голицин. Как вам сказать… Что отвечают в таких случаях, я знаю только по художественной литературе.

Дилленбург (пауза.) Нет. Не может быть.

Голицин. Не может быть, потому что этого не может быть. Давайте трезво, жестко обозначим ситуацию. Мы все люди мобильные, нас трудно чем-то удивить. Если хотите бороться, то боритесь без запрещенных приемов, без слов о порядочности, о чести, о долге. Существовала некоторая величина под названием любовь. Она ушла. Ее нет. А если нет любви, то взывать к чувству жалости напрасно. Это значит – разрывать человека на части.

Дилленбург (садится). Конечно… Я понимаю… Я здесь немного посижу…

Тарасова (жестко). Нет.

Дилленбург (вставая). Что ж. (Пауза.) Только я… как же это?.. Мы приехали вместе. Затем я поехал в магазин, за хлебом каким-то, за двадцать километров, и… в это время…

Голицин. В это время пришел я. Аля вышла со мной. У нас были долгие разговоры. И мы опоздали на электричку. Все.

Дилленбург. Разве о вас речь… Хотя, конечно… Нет! Не может быть!

Голицин. Что не может быть, Юрий Ильич? Все может быть. Не так, так так. Не так, так этак. Человек просыпается однажды утром, а у него нет будущего. Он стискивает зубы и идет на работу. И это страшнее, чем то, что вы переживаете.

Дилленбург. Как-то… не уйти… Не могу…

Голицин. Ничего, Юрий Ильич. Ничего.

Тарасова. Паша!

Голицин. И ты держись, Аля. Знаете, как отрывают бинт с засохшей раны? Все, Юрий Ильич. До свидания.

Дилленбург тоскливо озирается. Уходит.

Тарасова напряженно вслушивается. Когда машина отъезжает, она вздыхает с облегчением. Голицин в это время мрачно укладывается на матрац, отворачивается, накрывается с головой.

Тарасова. Ох, Боже мой… Неужели всё? (Пауза.) Паша?

Голицин молчит.

Тарасова. Ну и молчите. Молчите… (Всхлипывает.)

Голицин (садится). Но так же нельзя, как вас по отчеству! Он же сейчас на переезд въедет и будет ждать поезда!

Тарасова. Молчите! Не въедет.

Голицин. Но нельзя с таким враньем расставаться!

Тарасова. Ничего вы не знаете…

Голицин внимательно смотрит на нее, достает флягу, наливает в крышку от термоса.

Голицин. Давайте, грамм пятьдесят.

Тарасова. Что это?

Голицин. А это… на кедровых орешках. Не уступает. Давайте.

Тарасова нерешительно берет крышку, пьет.

Голицин. А?.. То-то. (Прячет флягу.)

Тарасова. Вы кто?

Голицин. Это зачем?

Тарасова. Любопытно.

Голицин. Я – Голицин, Павел Петрович. Скиталец.

Тарасова. От кого вы скитаетесь?

Голицин. Ищу место для своей души. И не нахожу.

Тарасова. Интересно.

Голицин. Зря вы его выгнали.

Тарасова. Что вы на меня смотрите? Десять лет жизни… так, между прочим! Зато было хорошо. Иногда! Когда жена не видела. Когда не догадывалась. Когда ее не было жалко. А жалко было всегда! Такое вот – абсолютное понимание и сострадание! А я, между прочим, баба, и мне дом нужен, с детьми!

Голицин. Это ваши дела.

Тарасова (она опьянела). Худо-бедно, а она счастлива: муж, дочь. Он – вдвойне: семья и любовь. А мне? Огрызочек, но зато такой сахарный, с сиропчиком, со стишками, с Гайдном!

Голицин. Это ваши дела.

Тарасова. Я была… Знаете, какая я была? как подсолнух. Куда солнце, туда и я. Я была такая… легонькая! А дышала… взахлёб! Во мне всё было из трав, для любви, для долгой жизни!

Голицин (скучным голосом). Зато сейчас вы – женщина.

Тарасова. Женщина… А зачем?

Голицин. Будете рожать детей. Дом будет.

Тарасова. А я не хочу. Я уже не хочу. Не хочу дома. Я отравлена, вы это понимаете?

Голицин. Тогда возвращайтесь.

Тарасова (с тоской.) Мне бы только оторваться… Он ведь еще приедет… Вы думаете – он жалкий? Не-ет! Вы его не знаете!

Голицин. И знать не хочу. Я спать хочу.

Тарасова. Вы обиделись, да? Из-за того, что я о себе и о себе? Да? Давайте о вас поговорим. Хотите?

Голицин. Что обо мне говорить. После ваших катаклизмов.

Тарасова. Как вы обиделись… красиво… По-детски.

Голицин. Я не ребенок, Галя.

Тарасова. Вы меня так назвали из-за того, что он меня зовет Алей?

Голицин. Нет. Я назвал вас Галей, потому что вас зовут Галя.

Тарасова. Почему вы здесь с матрацем?

Голицин. Потому что я хочу жить там, где я хочу.

Тарасова. И с котлетами. Вы очень одиноки.

Голицин. А вы жестоки.

Тарасова. Но я не хотела, честное слово. Простите.

Голицин. Ложитесь. Отдыхайте.

Тарасова. Нет, не хочу. Спасибо.

Пауза.

Голицин. Ночью все кошки серы.

Тарасова. Не понимаю.

Голицин. Это все от жадности. Взять побольше и по возможности лучший кусок.

Тарасова. А вы разве не хотите лучший кусок?

Голицин. По крайней мере, я не лезу в драку из-за куска.

Тарасова. Конечно. Вы стоите в сторонке и ждете, что на вас обратят внимание. Тогда этот кусок вам отдадут за хорошее поведение.

Голицин. Я уже ничего не жду, Галя.

Тарасова. Неправда.

Голицин. Правда.

Тарасова. Нет. Когда я сидела вон там и не хотела с вами разговаривать, вы ждали чего-то и бесились.

Голицин. А сейчас не жду.

Тарасова. Но беситесь.

Голицин. Почему вы его боитесь?

Тарасова. Потому что он меня выкормил с руки. Во мне для него нет ни одного тайного местечка. Он всю меня знает. От него не спрятаться. А это самое страшное, когда не спрятаться… Вы слышите?

Голицин. Что?.. Нет.

Тарасова. А я уже слышу. Он возвращается. Он уже всё понял. Мне страшно, Паша!

Голицин. У вас обычный невроз.

Тарасова (начинает дрожать). Когда он на меня смотрит, вот так, задумчиво, как художник на картину, и готовится что-то подмалевать, и это продолжается десять лет… А там, дома, есть уже готовое полотно, которое покрывается пылью в запаснике… И меня это ждет… ждало! Правда? Паша?

Голицин. Не бойтесь ничего.

Тарасова. А я и не боюсь. Ничего страшного. Просто немного тоскливо, когда на тебя так смотрят… Слышите?

Голицин. Да нет ничего. Успокойтесь.

Возникает слабый звук машины. Голицин вздрагивает.

Тарасова (тихо). Вот видите? И вы испугались.

Голицин. А что, если я его на порог не пущу?

Тарасова. Не надо. Не надо! Что вы! И думать не смейте! Это ведь только мне плохо, понимаете? Он же не знает, что мне плохо! Он… очень порядочный!

Голицин. Почему же он не знает, если он порядочный?

Тарасова. Потому что… (прислушивается) потому что он такой, он думает, что это для пользы, если больно. Нужно страдать, зато потом легко.

Машина останавливается у вокзала.

Тарасова. Целуйте меня! Целуйте крепче, Паша! (Обнимает Голицина за шею. Он, слегка поежившись плечами, целует ее.)

Входит Дилленбург. Он молча стоит у двери. Ждет.

Дилленбург. С незнакомым человеком, Аля.

Тарасова резко высвобождается, отворачивается.

Голицин. Вы недалеко отъехали, Юрий Ильич.

Дилленбург (садится). Да. На расстояние собственной глупости. А вы что, турист?

Голицин. Странник.

Дилленбург. Славянофил.

Голицин. Сейчас у вас есть какая-то цель?

Дилленбург. Нет. Я не мог вернуться на дачу. Очень плохо одному.

Голицин. Собаку заведите.

Дилленбург. Когда я был здесь в первый раз, вы мне сочувствовали.

Голицин. Сочувствовать взрослому мужику, от которого ушла женщина? Дилленбург. От вас никто не уходил, и вы не понимаете, что это такое.

Голицин. Вы хотите сказать, что никто и не приходил?

Дилленбург. Да. И мне вас жаль.

Голицин. Видите ли, я не привык присваивать то, что мне не может принадлежать.

Дилленбург. А пять минут назад?

Голицин. Галя, он говорит, что вы ему принадлежите.

Тарасова (глухо). Не надо.

Дилленбург. Странно, когда случайно встречаешь человека одного с тобой уровня. Да еще в подобной ситуации. Аля!.. Вы извините, пожалуйста, Павел Петрович…. Аля, мне нужно сказать тебе две фразы. Всего две.

Тарасова (глухо). При нем.

Дилленбург. Павел Петрович, прошу вас, выйдите на минуту.

Голицин вопросительно смотрит на Тарасову. Та молчит. Голицин пожимает плечами, выходит.

Дилленбург. Я не знал, что это так важно. Мы будем жить вместе, всегда.

Тарасова. А как же Лена? И дочь?

Дилленбург. Я их буду навещать.

Тарасова. Значит, я загнала тебя в угол?

Дилленбург. Значит, тебе было хуже всех.

Тарасова. А может быть я… может быть, я научилась торговать?

Дилленбург. Значит, тебе было совсем плохо. Я знаю, почему.

Тарасова. Почему?

Дилленбург. Потому что ты еще не научилась быть свободной со мной. Ты всё еще боишься попасть впросак, что-то не так сказать, не так ступить… Аля, ведь тебе ни с кем не будет так, как со мной.