Текст книги "«...Расстрелять!»"

Сапог и трап

Капитан первого ранга Сапогов (кличка Сапог), хам, пьяница и зам командира дивизии по боевой подготовке, бежал на лодку. Рядом с ним вприпрыжку, еле успевая, бежал ученый из Севастополя. Он был совершенно не подготовлен к тому, что на флоте так носятся. Тяжко дыша и стараясь забежать перед Сапогом, он все пытался заглянуть ему в глаза. Ученый интересовался трапами. Он должен был выдумать такой трап, который был бы настоящим подарком для флота. Для этого он и приехал, чтоб пристально изучить запросы и нужды флота. Пристально не получалось. Его пристегнули к Сапогу, а тот постоянно куда-то бежал. Вот и сейчас он очень опаздывал, до зуда чесоточного опаздывал.

– А… какой вам нужен трап? – вырывалось из научной груди со столетним хрипом.

– Трап? Я ж тебе говорю, легкий, прочный, чтоб усилием шести человек: раз – и в сторону, – бежал вперед пьяница, хам и зам командира дивизии.

Времени ни капли, он даже ныл на бегу. С минуту они бежали молча, ученый обсасывал информацию.

– Ну, а все-таки? Какие особенности должны быть?.. Как вы считаете?

– У кого? У трапа? Ну, ты… я ж тебе говорю: легкий, прочный, чтоб шесть человек с пирса на пирс…

«Скорей, скорей, – гнал себя Сапог, вечно в диком цейтноте, – а тут еще наука за штаны цепляется». Он прибавил темп. Через минуту его нагнал ученый.

– Ну, а все-таки, как вы считаете?.. что он должен иметь в первую очередь?

– Кто? Трап?

Зам командира дивизии, пьяница и хам резко затормозил. Природный цвет у него был красный. Рачьи глаза уставились на ученого. Потом он взял его за галстук и придвинулся вплотную. Неожиданно для науки он завизжал:

– Кле-па-ный Ку-ли-бин!!! Я тебе что сказал? Легкий, прочный, чтоб шесть человек с разгону его хвать – и на горбяку; и впереди своего визга, вприпрыжку, километрами неслись, радостно жопы задрав. Ты чего, наука? Вялым Келдышем, что ли, сделан? А? Чего уставился, глист в обмороке? Откуда ты взялся, ящур? Тебе ж сдохнуть пора, а ты все трапы изобретаешь. Присосались к Родине, как кенгурята к сисе. Не оторвешь, пока не порвешь. Облепили, ду-ре-ма-ры…

И так далее, и так далее. В направлении уменьшения количества слов, букв и культуры. Сапог остановился, когда культуры совсем не осталось, а букв осталось всего три. Он перевел дух и сложил три буквы в последнее слово, короткое как кукиш.

Ученый окаменел. В живом виде он такие слова в свою сторону никогда не слышал.

Увидев, что ученый окаменел, Сапог бросил его со словами: «Охмурел окончательно, не обмочился бы» – и убежал на дудящий вовсю пароход.

Когда он пришел из автономки, его ждал трап. По нему можно было наладить двустороннее движение. Весил он ровно на тонну больше того, что могут, надорвавшись, поднять шесть человек.

– Где этот Кулибин? – завопил Сапог, увидев трап и пнув его с размаху ногой. – Разрубить на куски и отправить в Севастополь. Откуда это взялось, я спрашиваю, с чьей подачи?

Он долго еще мотался по пирсу, а рядом виновато суетился и во все вникал дежурный по дивизии.

Про Фому

Солнце играло с морем в ладушки, залив сверкал, и день час от часу добрел ко всему сущему; лодка только что привязалась, ее обшарпанный вид оскорблял свежую, умытую, лохматую природу, как промасленный ватник с помойки – цветную лужайку.

Оркестр уже отнадрывался и исчез с пирса вслед за начальством; жены, выплеснув запас слов, чувств и объятий, отправились по домам дожидаться своих лазаревых и беллинсгаузенов, и для подводника, изнемогшего от земных впечатлений, наступил, наконец, тот самый час, когда можно, рассупонившись, поймать животом солнечный зайчик, подышать, послоняться-пошляться, покурить на виду у всепрощающего на сегодня старпома.

Фома Сергеич, командир БЧ-5, этого стратегического чудовища – атомного ракетоносца (газеты часто зовут его «нашим ракетно-ядерным щитом», а подводники – «нашим гидродинамическим ублюдком»), вышел на солнышко, зевнул, как пес, покинувший свою конуру, ароматно вздохнул, улыбнулся и, сняв пилотку, обнажил свою сивую голову со стрижкой римского легионера. Рубка источала свое обычное подводное зловоние, и жизнь была прекрасна!

– Знаете ли вы Фому? – спросите у любого на Северном флоте.

– Фому? – переспросит любой и странно улыбнется – знает, собака: двадцать пять календарей на «железе» – и только капитан второго ранга! Кроме того, Фома – большой оригинал: в свободное от БЧ-5 время он рисовал картины (там подводные лодки ласкались малиновым закатом), слагал стихи о своей матчасти и пел романсы с цыганским душевным растрепом.

В промежутках между романсами и стихами Фома был склонен к импровизации, то есть мог выкинуть нечто такое, за что его уже двадцать пять лет держали на «железе». Фома вышел на пирс тогда, когда с него исчезло начальство. К начальству Фома был холоден. Когда пенсия у вас в кармане, можно исключить лизоблюдство. «Захотят увидеть Фому, – говорил он всегда, – сами слезут».

Жена не встречала его на морском берегу, она ждала его дома, как верная Пенелопа.

Двадцать шестая автономка! Все! Кончилась! (Если вам кто-нибудь когда-нибудь скажет, что за автономки дают ордена, плюньте в него тут же стремительно.)

Солнце, как мы уже говорили, играло в ладушки; в каждом кубометре ощущалась жизнь! море! брызги! ветер! Л е г к и е,  ч е р т  и х  р а з д е р и,  р а б о т а л и! Воздух пьянил. В общем, хотелось орать и жить!

«Ура!» – заорал про себя Фома, да так громко, что то, что смогло из него вырваться, посрывало бакланов с ракетной палубы. Фому распирало, он чувствовал, что его понесло; где-то внутри, наливаясь, шевелилась, назревала импровизация; вот-вот лопнет, прорвется, а лучше сказать – взвизгнув, брызнет веселым соком. Подводники ведь игривы как дети!

Импровизация на флоте – это когда ты и сам не знаешь, что ты сейчас совершишь и куда ты, взвизгнув, брызнешь.

Фома вошел в толпу офицеров, где обсуждался вопрос, может ли подводник после автономки хоть что-нибудь или не может.

– За ящик коньяка, – сказал Фома, наставнически выставив палец, – я могу все. Могу даже присесть сейчас двести раз. Договорились тут же.

– Раз! Два! Три! – считали офицеры, сгрудившись в кучу. Внутри кучи приседал Фома.

Он присел сто девяносто девять раз. На двухсотом он упал. Улыбку и ноги свело судорогой.

Так его вместе с судорогой и погрузили на «скорую помощь». Лежал он на спине и смотрел в небо, где плыли караваны облаков, и ноги его, поджатые к груди, застыли – разведенные, как у старого жареного петуха.

Домой его внесли ногами вперед, прикрыв для приличия простынкой.

– Хос-с-по-ди! – обомлела жена. – Что с тобой сделали?!

– Леночка! – закричал он исключительно для жены жизнерадостно и замахал приветственно рукой между ног. – Привет! Все нормально!

Человек-веха

Фома грелся на солнышке. Только что закончился проворот оружия и технических средств, и народ выполз покурить, подышать. Вот марево! Градусов тридцать, не меньше. В такую погоду где-нибудь на юге купаются и загорают разные сволочи, а здесь вода восемь градусов, не очень-то окунешься, все-таки Баренцево море.

Я вам уже рассказывал про Фому. Он командир БЧ-5 нашего стратегического чудовища. Помните, как он приседал двести раз, а потом его унесли под простынкой? Ну так вот: на флоте есть «люди-табуреты», «люди-вешалки» и «люди-вехи». На «табуреты» можно сесть, на «вешалку» все навесить, а «люди-вехи» – это местные достопримечательности. Их просто нельзя не знать, если вы служите в нашей базе.

Фома – это человек-веха. О его выходках легенды ходят.

На отчетно-выборном собрании, где присутствовал сам ЧВС – наш любимый начпо флотилии, в самом конце, когда все уже осоловели и прозвучало: «У кого есть предложения, замечания по ходу ведения собрания?», – раздался бодрый голос Фомы:

– У меня есть предложение. Предлагаю всем дружненько встать и спеть Интернационал!

– Что это такое? – сказал тогда ЧВС. – Что это за демонстрация?

– Если вы не знаете, – наклонился к нему Фома, – я вам буду подсказывать.

Однажды Фома шел в штаб, а штаб дивизии помещался на ПКЗ. Рядом с Фомой, полностью его игнорируя в силу своего положения, шел наш новый начпо дивизии капитан второго ранга Мокрицын, со связями в ГлавПУРе, высокий, гордый Мокрицын, больше всех наполненный ответственностью за судьбы Родины. У него даже взгляд был потусторонний.

Вахтенный у трапа пропустил Фому и не пропустил начпо:

– А я вас не знаю.

– Что это такое?! – возмутился начпо. – Я – начпо! Что вы себе позволяете?! Где ваши начальники?!

– Вот этого капдва я знаю, – не сдавался вахтенный, – а вас – нет!

Фома тогда вернулся и сказал начпо Мокрицыну, акцентируя его внимание на каждом слове:

– Н у ж н о х о д и т ь в н а р о д! И т о г д а н а р о д б у д е т т е б я з н а т ь!

Потом Фому долго таскали, заслушивали, но, поскольку он уже давно дослужился до «мягкого вагона» – до капдва, разумеется, – и никого не боялся, то ничего ему особенного и не сделали.

А как-то в отпуске Фома очутился в Прибалтике. Знаете, раньше были такие машинки, инерционные, они сигары сворачивали (со страшным грохотом), а деньги нам в отпуск выдают новенькими купюрами. Фома где-то добыл такую машинку и вложил в нее пачку десяток. Повернешь ручку – тра-та-та, – и выскочит десятка.

С этой машинкой Фома явился в ресторан. Поел со вкусом.

– Сколько с меня?

– Двадцать один рубль.

Фома открыл портфель, поставил на стол машинку и повернул ручку – тра-та-та, – и перед остолбеневшим официантом вылетела десятка. Полежала-полежала под его остановившимся взглядом и развернулась. Тра-та-та – вылетела еще одна.

– Еще хочешь? – спросил Фома. Очумевший официант закрутил головой.

– И эти заберите, – осторожненько подвинул Фоме его десятки, сказал: «Я сейчас» – и пропал.

Фома собрал десятки, сложил машинку в портфель и совсем уже собирался смыться, как тут его взяла милиция.

Милиция оттащила Фому в отделение!

– Ну-ка, – расположилась милиция поудобней, – покажи фокус.

– Пожалуйста, – Фома крутанул аппарат—тра-та-та! – и вылетела десятка. Милиция смотрела как завороженная. Они следили за полетом десятки, как умные спаниели за полетом утки. Тра-та-та – вылетела еще одна. Милицейский столбняк не проходил. Тра-та-та – получите.

– А можно, я попробую? – спросил наконец один из милиционеров.

– Пожалуйста.

– Тра-та-та.

Тренировались долго. Весь стол забросали десятками. Милиция пребывала в небывалом отупении. Замкнуло их. Все крутили и крутили, наклонившись вперед с напряженными лицами.

Фоме тогда объявили выговор за издевательство над советской милицией.

По-прежнему припекало. Рядом с Фомой бухнулись офицеры.

– Сейчас искупаться бы!

– А кто тебя держит – ныряй!

– Не-е, ребята, восемь градусов – это сдохнуть можно.

– За ящик коньяка, – сказал Фома, – плыву в чем есть с кормы в нос.

Тут же договорились, и Фома как был, так и сиганул в ледяную воду.

Он проплыл от кормы до носа, а потом влез по штормтрапу. С него лило ручьями.

И тут его увидел командующий. Он прибыл на соседний корабль и наткнулся на Фому.

Поймав взгляд адмирала и очнувшись неизмеримо раньше, Фома заговорил быстро, громко, с возмущением:

– И все самому приходится, товарищ адмирал, вот посмотрите, все самому!

Это все, что он сказал. Возмущение было очень натуральное. Возмущаясь, он исчез в люке.

Командующий так и остался в изумлении, не приходя в себя. Он так и не понял, чего же «приходится» Фоме «самому».

– Он что, у вас всегда такой? – спросил командующий у командира Фомы, который через какое-то время оказался с ним рядом.

– Да, товарищ командующий, – скривился командир, – слегка того.

И покрутил у виска.

Не может быть

Лодка была вылизана и покрашена; на трап натянули лучшую парусину, под ноги боцмана положили новые маты, а у верхнего рубочного люка главный боцман «окончательно оволосел» – обернул новый мат разовой простынью, после чего проход через него запретили.

Лодка ожидала маршала с инспекцией, и в этом деле она была не одинока: несколько таких же подводных чудовищ привели в такой же невероятный вид, разукрасив их, как потемкинские деревни.

Инспектором был маршал со странной фамилией Держибабу. О нем ходили легенды и предания. Поскольку он был от Министра Обороны, он мог на флоте выкинуть любой фокус, любое коленце, мог потребовать что угодно и как угодно и размазать мог по всему земному шару.

Этих его «выкидонов» очень боялись, и поэтому все сияло.

Леха Брыкин давно мечтал порвать с военной карьерой: пенсия в кармане, перспективы не видать, догнивать не хочется, и поэтому для начала он просто запил, что при членстве в партии совершенно недопустимо. Ему влепили выговор и сказали, что так нормальные люди не уходят.

Он осознал, бросил пить и стал донимать зама цитатами из классиков, а еще он читал офицерам газету «Красная звезда», каждый день прямо с утра после построения на подъем военно-морского флага. Например, откроет сзади и прочтет: «… в таком-то военном городке до сих пор нет горячей воды и отопления, отчего батареи все разом хлопнулись, свет электрический при этом тоже накрылся маминым местом, и роддома до сих пор нет», – перевернет и продолжит из передовицы: «…и все это было достигнуто в результате дальнейшего совершенствования боевой и политической подготовки».

Терять ему было нечего. Зам (слабо сказано) его не любил и все время сигнализировал кому положено, как маяк в непогоду.

Несмотря на строжайший запрет выхода наверх, Леха все-таки выполз покурить через люк десятого отсека.

На корабле от многочасового ожидания маршала, когда первая лихорадка прошла, наблюдалось расслабление: командир покинул центральный, сказав, что он «чуть чего – в каюте», зам со старпомом – тоже; дежурный, одурев от чтения инструкций, растекся по креслу и ждал доклада от заинструктированного до безобразия верхнего вахтенного. Периодически он его взбадривал:

– На верхушке!

– Есть!

– Ближе к «каштану».

– Есть.

– Ты там не спи.

– Есть.

– И смотри мне там.

– Есть.

– А то я тебе…

– Есть.

– Матку выверну.

– Есть.

Маршал появился внезапно, как гром с ясного неба. Маршал был без свиты. Может быть, в результате старости он заблудился, так сказать отбился от стаи, а может, это был ловкий инспекторский ход – сейчас уже никто не знает.

Вахтенный, повернувшись от «каштана», в который он только что доложил, что он бдит, вдруг увидел маршала так близко, в полуметре, что потерял голос и подавился слюной; его просто заклинило. Он превратился в мумию царя Гороха и пропустил маршала, никому об этом не доложив.

Леха, увидев маршала, сообразил, что, прикинувшись дурнем, можно прямо здесь же, на пирсе, договориться об увольнении в запас, поэтому он тут же оказался у маршала за спиной.

В рубку по трапу маршал поднялся без посторонней помощи, но перед верхним рубочным люком он замешкался: увидел простынь, затоптался, обернулся, ища глазами поддержку, и натолкнулся на Леху. Тот сиял.

– Товарищ, э-э…

Леха был в рабочем платье и без погон, поэтому маршал никак не мог его назвать.

– Товарищ, э-э… а как здесь внутрь влезают? Это «влезают» решило все.

– Очень просто, – сказал Леха, – делайте, как я.

С этими словами он скинул отмаркированные ботинки, ступил в носках на чистую простынь, нагнулся и на четвереньках полез вниз головой, перебирая по трапу руками и ногами.

Маршал изумился и сначала засомневался, но все происходило так быстро, ловко, а главное легко, что он тоже снял туфли, встал на белую простынь, потом на четвереньки…

Центральный почувствовал какое-то движение, какую-то возню в люке, шум, сопенье, кряхтенье, но отреагировать не успел. У среза люка вдруг показался Леха вниз головой, он подмигнул и сказал:

– Чего вы щас увидите… – спрыгнул в носках и пропал.

– Ну-ка, глянь, чего там, – сказал дежурный вахтенному центрального поста. Тот впорхнул в люк и тут же голова к голове столкнулся с маршалом. Матрос увидел красное лицо, налитые глаза и погоны и все это вверх ногами, то есть вниз головой…

Матрос видел многое, привык ко всему, но чтоб маршал и вверх ногами – этого он не выдержал, он скользнул вниз по поручням и (ни слова дежурному) исчез из центрального со скоростью вихря.

Маршал, увидев, что человек только что был, а потом куда-то упал, от неожиданности разжал руки и улетел вслед за «человеком».

Дежурный в этот момент как раз шагнул в район люка, и маршал вывалился перед ним сырым мешком. Дежурный, увидев маршала перед собой в виде огромной серой кучи, потерял разум и, вместо того чтобы как-то его собрать и помочь, доложил ему, оглохшему от падения колом, что, мол, все в порядке за время вашего отсутствия.

– Я ему ничего не сделаю, – волновался маршал, вспоминая, когда уже всех нашли, пересчитали и построили в одну шеренгу, – я ему в глаза посмотреть хочу. И что это у вас за экземпляры?

– Товарищ маршал! – старался командир. – Не могу даже предположить, что это был наш офицер! У нас все были на месте. Никто не отлучался. Но у нас с завода все еще приходят и работают, может, он оттуда? А вы, значит, не помните, товарищ маршал, какой он из себя был?

– Да как вам сказать, – погружался в видения маршал, – черный такой… или подождите, не черный…

– У нас все черные, товарищ маршал!

– А, вот, молодой такой, сорока еще нет.

– У нас всем сорока еще нет, товарищ маршал. Леху вычислили и уволили в запас через неделю. На семьдесят процентов пенсии. Его рассчитали, как получившего заболевание в период службы.

О науке

Как у нас на флоте появляется наука?

Наука у нас на флоте появляется всегда внезапно и непосредственно перед самым отходом, только нам отчаливать– а она тут как тут. Приезжает какой-нибудь ученый, бледный, с ящиком, подходит он к лодке и спрашивает у верхнего вахтенного:

– Можно, мой ящичек у вас здесь постоит? Вахтенный жмет плечами и говорит:

– Ставьте…

Ученый ставит ящик рядом с вахтенным, а сам подходит к нашему переговорному устройству – «каштану» – и запрашивает у нашего центрального поста «добро» спуститься вниз, чтоб найти кого-нибудь для передачи ему этого заветного ящика, а в ящике – уникальный прибор (пять штук на Союз), который должен пойти в автономку.

Пока ученый спускается вниз и ищет, кому передать уникальный ящик, вахтенные меняются, и новый вахтенный уже воспринимает ящик как что-то навсегда данное и принадлежащее пирсу.

Первый вахтенный спускается вниз, а наверху появляется старпом.

– Это что? – спрашивает старпом у нового вахтенного, тыкая в ящик.

– Это?.. – вахтенный смотрит на ящик детскими глазами центра России.

– Да, да, это что?

– Это?..

– Это, это, – начинает проявлять нетерпенье старпом, – что это?!

– Это?.. – задумчиво спрашивает вахтенный и изучающе смотрит на ящик.

И тут старпом орет, потому что вся сырая масса грубых переживаний предпоходовой скачки, вся эта куча влажная тревог и волнений, весь этот груз последних дней, лежащий мохнатым комелем на отвислых плечах старпома, от этих неторопливых раздумий вахтенного вмиг ломает самую тонкую вещь на свете – хрупкий хребет старпомовского терпения.

– И-я-я! С-п-р-а-ш-и-в-а-ю, ч-т-о  э-т-о  з-а  я-щ-и-к! – орет старпом, дергаясь совершенно всеми своими конечностями.

Вахтенный тут же пугается, лишается лица, языка, стыда и совести и стоит бестолочью. В глазах у него мертвенный ужас. Теперь из него ничего не выколотить.

А старпом фонтанирует, не остановить; он кричит, что Родина нарожала идиотов, и что все эти идиоты заполнили ему корабль по крейсерскую ватерлинию, и что у этих идиотов под носом можно мину подложить или что-нибудь им самим (идиотам) ампутировать, а они даже не шевельнутся, и что при необходимости можно даже самих этих идиотов выкрасть, завернув во влажную ветошь.

– Тьма египетская! – орет старпом. – Чего ж тебя самого еще не завернули?! Чего тебя не украли еще, изумление?!

Потом он бьет несколько раз по ящику ногой и затем, схватив двух моряков, говорит им:

– Ну-ка, взяли эту хреновину и задвинули ее так, чтоб я ее больше никогда не видел!

Моряки берут (эту хреновину) и в соответствии с инструктажем задвигают: оттаскивают на торец пирса и – раз-два-три («Тяжелая, гадость») – размахнувшись, бросают ее в воду.

А потом сколько возвышенной человеческой грусти, сколько остановившейся печали движений начинает наблюдаться на лице у того ученого, который вылез, наконец, за своим ящиком.

Силы моего мазка не хватает, чтоб описать эту боль человеческую и трагедию. Скажем, как классики: «Птица скорби Симург распластала над ним свои крылья!»