Текст книги "Вдохновенные искатели"

Поиски врага продолжаются

Гуцевич тем временем аккуратно продолжал свои сборы в тайге и вычерчивание кривых на бумаге. Первыми оказались вне подозрения слепни. Их появление было отмечено четвертого июня, когда эпидемия уже давно началась. Иначе обстояло с комарами. Наиболее ранние из них показались в мае, и к концу месяца их было уже много. Черные линии на разграфленной бумаге шли параллельно и совпадали. Число комаров в такой же мере росло, в какой нарастала эпидемия. Надежда на то, что именно эти насекомые переносят заразу, закралась в сердце Гуцевича и тут же погасла. Первые больные появились в последних числах апреля, когда этих насекомых еще не было. Другие виды комаров, которые к зиме не исчезают, появляются в тайге очень рано и могли бы, возможно, служить переносчиком энцефалита, если бы не погибали в июне, именно тогда, когда кривая заболеваемости рвется стремительно вверх.

Было очевидно, что комары не переносят возбудителя болезни, и все-таки Гуцевич не уступал:

– Это надо еще проверить. Переносчиками могут быть различные виды: один – из зимующих в тайге и другой – из более поздних.

Впрочем, пусть комары скажут сами, способны ли они быть переносчиками возбудителя энцефалита. Гуцевич предлагает Рыжову проделать эксперимент. Они наловят комаров и заразят их на людях, больных таежной болезнью. Такова первая часть его плана.

Не дослушав Гуцевича, Рыжов поспешил с этой частью не согласиться:

– Пустить комара на больного человека? Но ведь вы полагаете, что в нем находится и выживает возбудитель болезни. Где гарантия, что мы таким образом не заразим больного вторично? Лишняя порция микробов иной раз способна убить человека.

Решено было поставить опыт иначе. На мышей, пораженных энцефалитом, пустили партию жадных до крови комаров. Когда насекомые насытились, их пересадили на здоровых зверьков. Надо было ожидать, что двукрылые хищники искусают мышей и передадут им заразу. Случилось иначе: пресыщенные кровососы отказались от крови мышей. Они предпочитали, согласно законам природы, готовиться к откладке яиц. Напрасно экспериментаторы поощряли комаров, насекомые не заражали мышей. Тогда их растерли и кашицу эту ввели мышам в мозг, Беленькие страдальцы быстро оправились и вконец посрамили комаров – ни одна мышь не заболела.

Гуцевичу оставалось возложить все надежды на клещей.

Двадцать второго мая отряд прибыл в Обор, а на другой день его начальник собрал уже первых клещей. Это был главным образом иксодес, доселе не заподозренный вид. Местом сборов исследователь выбрал пастбищный луг, а объектом – местных коров. На разграфленной бумаге взметнулись две линии – улова иксодеса и роста заболевания среди людей. Два с лишним месяца Гуцевич и Скрынник собирали на коровах клещей, и все время кривые тянулись друг за другом. Нарастало число страдающих людей, и одновременно животные на выгоне покрывались обильно клещами; заболевания падали на время, и кровососы на коровах редели. В конце июля эпидемия затихла, а двенадцатого августа на животных не находили уже клещей.

В те же весенне-летние месяцы в пятистах километрах от Обора такую же работу проделывал другой участник отряда – Мончадский. Как и Гуцевич, он предпочитал двукрылых клещам, питая к ним некоторую слабость. Влечение его, однако, было особого рода. Ему вовсе не хотелось, чтобы переносчиком болезни оказались именно комары. Гораздо больше занимало его изучение их в новой природной обстановке. Здесь, в Уссурийской тайге, обитали тропические виды двукрылых. Интересовали его также звери тайги. Мончадский был зоологом, и, помимо насекомых, его привлекал животный мир. Южно-Уссурийская тайга, столь похожая на джунгли, давно уже манила исследователя. Здесь скрещиваются пути зверей Южной Азии с обитателями холодного севера, флора тропиков – с растительным миром тайги. Следы волка и медведя пересечены тут следами тигра и барса. Лианы в руку толщиной оплетают сосну и саянскую ель, лозы дикого винограда простираются около сибирской пихты. Еще влекло Мончадского к побережью океана с его моллюсками, иглокожими и гигантскими крабами, о которых он так много читал, но живыми ни разу не видел.

Уже первые дни принесли с собой много неожиданного. Едва исследователь, вооруженный сачками и сетками, ступил в тайгу, его окружили клещи. Их было так много, что казалось – они сыплются со всех сторон. Он мог бы поклясться, что они падают откуда-то сверху. Спустя пятнадцать минут он снял с себя несколько десятков.

Так начались трудовые будни. Он ютился в бараке, далеко от людей, в бесконечной тайге, кишевшей крылатыми и бескрылыми хищниками, днем терзаемый ими, а ночью клопами. И с теми и с другими он вел искусную и непримиримую войну. У него был собственный метод работы, свой круг представлений и идей. Ему казалось недостаточным собирать на себе насекомых. Отдельные экземпляры не могут дать представление обо всем разнообразии двукрылых, реющих в воздухе в каждый данный момент. Нужны более объективные средства, и Мончадский придумывает их. Вместо человека он ставит приманкой собаку. В подходящий момент, когда кровососы густо покрывают ее, он накрывает животное колпаком. В ловушку попадают тысячи насекомых, крошечный мирок целиком.

По-другому собирает Мончадский клещей. Он не только хочет знать, какие виды здесь обитают, но и видеть, как они нападают, изучить и понять все средства врага, любую ее возможность. Он облюбовывает себе местечко в прогалине, поросшей травой и кустарником. Здесь, на освещенной солнцем полянке, у тропинки, ведущей в село, клещей больше, чем где "бы то ни было. Исследователь садится, дает кровососам себя облепить, наблюдает и изучает противника. Некоторое время спустя он расстегивает одежду и снимает с себя наползших клещей. Результаты охоты заносятся тут же в блокнот, и эксперимент повторяется.

Три месяца продолжались изыскания в тайге. Мончадский обследовал лёт насекомых, появление и исчезновение в природе клещей и пришел к тем же выводам, что и Гуцевич.

Снова между супругами – Гуцевичем и Скрынник – произошел разговор. На этот раз не он, а она начала первая.

– У нас с Рыжовым ничего не выходит. Я в толк не

возьму, что делать.

Она тоскливо взглянула на мужа, перевела взор с аккуратно начищенных сапог на белоснежную кромку воротничка и с недоброй усмешкой добавила:

– Тебе, конечно, все ясно. Переносчиком служит какой-нибудь комар?

– Да, ясно, – спокойно ответил Гуцевич.

– Кто же, по-твоему, переносит заразу?

Он промолчал, и Скрынник повторила вопрос.

– Только не комар, – холодно сказал начальник отряда. – Во всяком случае не он.

Она замерла от удивления.

– Значит, мокрецы.

Он развернул перед ней листы разграфленной бумаги, но которых змейками извивались линии жизни и смерти членистоногих, и после некоторого раздумья спросил:

– А ты все еще уверена, что именно клещи переносят болезнь?

Она пожала плечами и промолчала.

– Значит, усомнилась? – допытывался он.

– Не знаю, у нас ничего не выходит. Придется, должно быть, двукрылыми заняться…

– Ну так вот, – сказал он, водя пальцем по разграфленной бумаге. – Насекомые оказались вне подозрения. Возбудителя переносят, вероятно, клещи. С их появлением возникает эпидемия, которая утихает, как только исчезают клещи. Мокрецы и мошки слишком поздно появляются на свет. Опыты с клещами надо продолжить, вы с Рыжовым стоите на верном пути.

В тесноте, да не в обиде

В деревянном домике на гатях, в лесу, всегда полном слепней и комаров, жизнь текла своим чередом. В лаборатории шла напряженная работа, в тайге велся лов двукрылых и клещей. Люди охотились за переносчиками возбудителя, переживали счастливые и грустные часы. Но до чего эта экспедиция была не похожа на другие! Бывало, отряд прибудет в Туркмению или Таджикистан. На ясной, солнечной земле простор и благодать. Сотрудники расположатся где-нибудь в школе или в больничном дворе, отдохнут и рано утром рассыплются по кишлаку. Они бродят по дворам, рыщут по щелям и темным углам жилых помещений, другие – по омшаникам, загонам и птичникам, третьи – по норам грызунов. В руках у каждого фотоаппарат, бумага и карандаш для зарисовок. Прошел день, другой, явилась надобность – и компания на полуторатонке мчится уже в другие места. Дорога вьется в горах, по высохшим руслам ручейков и рек. Южное солнце греет и жжет. Но что за беда! С вершин повеет холодком, снежная гряда одарит путников прохладой. Вдали грянет гром, заморосит дождик, и снова долина, снова пылает жаркое небо. Не то что здесь, на болоте, в проклятом бору, где дни проходят в тайге, а вечера в неприветливом домике.

Скучно тут было, в таежной глуши, и все как умели развлекались: то беспрерывно гремела патефонная музыка, то всю ночь напролет стучали стальные бильярдные шарики, и несчастный обитатель злополучного угла, где стояла бильярдная механика, не находил в своей кровати покоя…

Можно было развлечься и по-другому: подшутить над Рыжовым, себя и других повеселить. Спокойный и сдержанный, он не очень рассердится, если обнаружит под одеялом напущенных кем-то слепней. Можно посмеяться над тем, что от него на версту разит дешевым одеколоном.

– Это он для того, – скажет кто-нибудь, – чтобы покорить нашу даму.

– Чепуха, – заметит другой, – он этим ароматом отшибает от себя запах кухни…

Микробиолог когда-то штудировал вопросы питания, поэтому его и назначили в отряде наблюдать за качеством пищи. Каждый был вправе высказать ему недовольство, намекнуть, что обед подгулял, мясо несвежее, рыба протухла. Рыжов в таких случаях прибегал к неопровержимому аргументу: он на глазах у недовольного съедал подозрительный обед и требовал себе прибавки…

Гуцевич увлекался фотографированием и забавлял товарищей рассказами о комарах. Это были главным образом наблюдения ученых, занятные факты, добросовестно записанные в блокнот.

– По подсчетам некоторых ученых, – не без удовольствия повествовал начальник отряда, – самка может за лето дать пять поколений, или двадцать миллиардов комаров… Самка проводит на свете до восьми месяцев, а самец – только считанные дни… И вкусы и интересы у них различные. В доме человека он, вечный вегетарианец, предпочитает столовую, а она – спальную комнату. Самец питается объедками со стола, а самка – кровью спящих…

Рассказы вызывали большой интерес, но по успеху уступали охотничьим рассказам Грачова. Биолог-наблюдатель был влюблен в свое дело, знал прекрасно тайгу и мог без конца о ней говорить. Полевок он ловил «капканчиком-давилкой» собственной конструкции, белок и бурундуков отстреливал из мелкокалиберной винтовки.

– Тут все дело в том, – охотно выкладывал он тонкости своего мастерства, – чтоб голову не повредить… Паразитологи требуют тушку с клещами, а микробиологу подай целенький мозг. Вот тут и выворачивайся. Странный зверек таежная белка, не пойму я ее. Глядит на тебя и как ни в чем не бывало орешки грызет. Все ей нипочем. Стрелять в нее как будто неловко, снимешь фотоаппарат, наставишь его и раза два щелкнешь. Другое дело бурундук, к нему легко не подступишься. Зверь капризный и глупый. Идешь по тайге как можно тише, траву не примнешь, а он тебя уже слышит. Выскочит, увидит, коротко свистнет и на месте замрет. Бежать будет по валежнику и обязательно промчится по всему стволу. Ты в него стреляешь, а он вредную привычку не оставляет: по поваленному дереву от комля до вершины бежит… Тропки как огня боится.

Дальше следовали наставления, какими средствами верней охотиться за мелким грызуном.

– У меня ведь задача – зверька обязательно с клещами добыть, а они, как известно, водятся в глубокой тайге, подальше от людских поселений. Приходишь туда, не ждешь, когда бурундук тебе свистнет, и принимаешься ямку копать. Вставишь в нее высокую банку, замаскируешь листом и навесец построишь, чтобы дождиком ямку не залило, не то ведь все пропадет, ничего не добьешься. Клещи в сыром месте от зверька отойдут и разбредутся… Еще чего нельзя забывать: заметину какую-нибудь запомнить, не то поставишь коробку и в другой раз ее не найдешь. Погрызенная ветка, сваленная гнилушка – для памяти все пригодится. Они, словно маяк, к месту тебя приведут…

Грачова не переслушаешь, с ним никому еще не доводилось скучать.

Есть тема, одинаково волнующая всех, родная и близкая для каждого. Это о Павловском. О нем здесь много говорят, его имя упоминают с восхищением. Они выросли у него на глазах, он стал их учителем и другом. Взволнованно говорит о нем Гуцевич, тепло повествует Скрынник. Грачов вспоминает, как ученый однажды, узнав, что у одного из сотрудников есть ребенок трех лет, вручил отцу пакет с размашистой надписью: «Передайте малышу эти сласти». Он знает нужды учеников и всегда поспевает с поддержкой: то одному, то другому купит путевку в санаторий, уплатит из собственных средств и откажется слушать о расчете; больной сотруднице пошлет необходимые ей лекарства и сверток «особенно полезных вещей».

– Вы узнайте, пожалуйста, – поручает он Скрынник, – может быть, надо чем-либо помочь? – К этому он готов неизменно.

Рыжов приводит известный ему эпизод. Один из русских медиков – Алымов, врач советской больницы в Тегеране, послал своему другу письмо. В нем он жаловался на недостаток научной литературы и на невозможность ее там достать. Об этом случайно узнал Павловский. Некоторое время спустя в адрес Алымова прибыла из Союза посылка. В ней были сорок любовно подобранных книг, оттиски из различных журналов и инструкции, как собирать кровососов. В Иране их много, – почему бы русскому врачу не послужить отечественной науке?…

Как ученикам его не любить? Знаменитый академик приносит помощникам свои рукописи, прежде чем послать их в печать. Не считаясь со званием и рангом, он одинаково просит и профессоров своей кафедры, и рядового молодого сотрудника, и даже новичка:

– Прочитайте, пожалуйста, и сделайте на полях свои замечания.

Так уважать своих друзей по работе способен лишь тот, кто справедливость и дружбу избрал методом воспитания людей.

В последние годы болезнь значительно ослабила его слух.

Он плохо слышит и с трудом разбирает мелодии. Гуцевич с грустью вспоминает, как учитель ходит с нотами в оперу. С партитурой ему легче следить за оркестром и исполнением певцов…

Так коротают они вечера: в шутках, беседах и воспоминаниях о тех, с кем их разделила тайга.

Иначе проводит это время Мончадский. Одинокий, в заброшенном бараке, он после трудного и опасного дня штудирует «Евгения Онегина», читает Пушкина вслух, чтобы не отвыкнуть от человеческого голоса. Когда придет время спать, он вытрет тело одеколоном и перенесет свою одежду в другой конец помещения. Эту хитрость клопам не разгадать: аромат одеколона обманет кровососов, не даст им учуять человеческий дух, зато запах одежды привлечет их к себе. На всякий случай ножки кровати предусмотрительно поставлены в блюдца с водой…

Вдохновенные искатели подчас бывают утомительны

Павловскому не легко было оставить Ленинград и отправиться в дальнюю дорогу. Тысячи уз связывали его с городом и помощниками в различных частях страны. Недавно прошла конференция ученых и практикующих врачей. Он выступил перед участниками с просьбой присылать ему сюда, в Ленинград, кусочки кожи человека с клещами, присосавшимися к ней. Лаборатория нуждается в таком материале для изучения кожных реакций… Вскоре подоспела другая конференция, которую он сам проводил. В два с половиной дня были заслушаны тридцать докладов и принята масса важных решений. Академик вел совещания твердой рукой. Точно по расписанию, в определенную минуту, начинался и кончался каждый доклад. Ученый слушал и коротко резюмировал каждую речь. В намеченное время была готова резолюция, составленная им и тут же переписанная набело.

Каждый раз он говорил себе: «Еще день-другой – и я вырвусь отсюда. Покончу с делами и поеду. Там я засяду за микроскоп, буду бродить по тайге, собирать насекомых, отстреливать зверьков и зарисовывать таежные ландшафты».

Но ни завтра, ни послезавтра положение не изменялось: по-прежнему приезжали ученые и помощники, шли письма и запросы от врачей. Вставали новые заботы, и оттягивался желанный отъезд.

Неожиданно понадобилось выступить с докладом перед пионерами, сообщить им о состоянии паразитологии в стране.

– Зачем это вам, Евгений Никанорович? – спрашивали его. – Так ли уж важно читать детям лекцию из университетского курса?

– Важно и необходимо, – отвечал он. – Теперь ведь молодежь живет мыслями о технике. Надо, чтобы они и наше дело любили… Нечего отплевываться от вшей.

Еще удержали его на месте две новые болезни – два сыпных тифа, обнаруженных в Сибири и в Крыму. Над одним трудился доктор Алымов – тот врач из Тегерана, которому ученый приложением к книгам послал инструкцию, как собирать в Иране клещей. Для изучения другого случая сыпного тифа предстояло еще отправить отряд.

Впоследствии Алымов, вернувшись в Союз, отдал Павловскому дань благодарности клещами, собранными за рубежом, и стал помощником его. Некоторое время спустя Алымова отправили в Севастополь с экспедицией Петрищевой по исследованию лихорадки папатачи. Там он привил себе возбудителя болезни и, будучи в госпитале, случайно узнал, что в одной из палат лежит больной сыпным тифом.

Летом – сыпной тиф? Казалось бы, откуда?

Было известно, что в Тунисе, Марселе, Греции и на Кипре, вдоль побережья Средиземного моря, встречается форма сыпного тифа, переносчиками которого служат клещи. Павловский в учебнике указал, что болезнь эта, видимо, встречается и у нас, но врачами не распознается. Вспомнив об этом, Алымов поспешил повидать сыпнотифозного больного. После первого же разговора сотрудник Павловского напал на след.

– Вы, говорите, охотник? – спросил он его. – А есть у вас собака?

– Конечно, есть. Какой же это охотник без собаки?

– Снимали вы с нее недавно клещей?

Да, он снимал.

Помощник Павловского раздобыл злополучную собаку, снял с нее самок клещей, растер их и кашицу эту впрыснул человеку. Прошло некоторое время, и доброволец заболел сыпным тифом. Так была открыта болезнь, известная за рубежом как «марсельский сыпной тиф». Внешне схожая с историческим, или общеизвестным, тифом, переносчиком которого служат вши, она глубоко от него отличается. Резервуаром болезни оказалась собака, а переносчиком – клещ.

Мог ли Павловский оставить начатое дело и уехать на Дальний Восток? Уже были найдены очаги болезни в Симферополе, Керчи и Джанкое. Предстояло искать их в районе Одессы, по северному берегу Черного моря, на Кавказском побережье и в Средней Азии.

В то же время шли вести из далекой Сибири, что там среди лета возник сыпной тиф. Заболевание происходило в степи, переносчиками, видимо, были также клещи.

Легко ли при таком стечении обстоятельств покинуть Ленинград, поспеть к лету на Дальний Восток?

Осенью 1937 года из тайги вернулся отряд, и Гуцевич не без волнения доложил о работах отряда. Его речь была серьезно продумана, каждое слово тщательно взвешено, устные дополнения к объемистой тетради имели целью подготовить ученого к неутешительному итогу. Павловский внимательно выслушал помощника, строго проследил полевые дневники и сказал:

– Вы считаете, конечно, что вас постигла неудача?

– Безусловно, – признался тот.

– Отряд открыл переносчика энцефалита, вас можно поздравить с удачей, – спокойно ответил ученый.

Ранней весной 1938 года Гуцевич и его отряд выехали из Ленинграда, и вскоре вслед за ними в дорогу пустился начальник экспедиции Павловский. Он прибыл на место, где в вагончиках разместились сотрудники, и, едва сошел с поезда, поспешил спросить:

– Как устроились? Все ли у вас в порядке? Не терпите ли недостатка в чем-нибудь?

Ученый, исполненный жажды трудиться, привез с собою киноаппарат. Он устал от переписки и организационных хлопот, от бесконечных запросов и ответов. Так устал, что в последнее время не радовали даже посылки с «букашками», как их окрестили на почте.

Работать он начал в дороге. Как только поезд тронулся в путь, ученый обложил себя материалами и погрузился в дела. Он трудился с утра до позднего вечера, отдыхал за романом и жадно возвращался к любимому труду.

В первые же часы после прибытия на место Павловский уже знал, кто и чем здесь занимался, что успел сделать и что намерен предпринять. Отправляя сотрудников из Ленинграда, он заранее определил круг обязанностей каждого, никого не забыл в обширных графиках и планах экспедиции. Теперь, проверив их записи, тщательно разглядев пробирки с клещами, сверив даты и дела, он мог более уверенно сказать:

– Надо искать переносчика там, где непосредственно бушует пожар эпидемии. Он там, где болезнь поражает людей. На следующее утро, когда сотрудники вышли из вагончиков, они обнаружили следы первых трудов учителя: все бревна и камни вокруг стоянки отряда были сдвинуты с места, сваленные деревья обрыты. Он вскоре вернулся, нагруженный добычей; в пробирках находились какие-то жучки, в кассетах – снимки. Прежде чем отдохнуть, он нацелился фотоаппаратом и снял лабораторию со всех сторон.

Годы мало его изменили. По-прежнему жаден его взор и безгранично любопытство, Он все собирает, все хранит и коллекционирует. Нет предела этой страсти. Наряду с насекомыми, тушками зверьков и птиц он копит и хранит пасхальные меню за четверть века, нарисованные некогда его рукой, деньги и документы всевозможных правительств времен семнадцатого – двадцатых годов, трудовые карточки, удостоверения с резолюциями на получение «трудового обеда». Из отдельных экспонатов, собранных им и его помощниками, вырос огромный музей. С не меньшей страстью он копит курьезы, любопытные факты, забавные истории из далекого прошлого и современности. Чего только нет в его папке курьезов! Почтенный академик умеет все подмечать и в веселую минуту потешит своего собеседника.

То, что однажды показалось ему любопытным, будет долго его привлекать. Он должен это снова и снова увидеть, пусть на рисунке, на фотопластинке, остальное довершит память, воображение. В последние годы им овладела идея связать свою работу с киноаппаратом. Мертвенная неподвижность изображения не удовлетворяет его. Можно еще мириться со зрелищем клеща, безжизненно застывшего на стеклянной пластинке. На ней отлично видны и лапки и щупики членистоногого, столь важные иной раз для изучения, – но что могут фотографии поведать о мире переносчиков и очагах возбудителя в природе? Только стремительный бег киноленты, подобный безудержному течению жизни, способен справиться с этой задачей.

По-прежнему удивительна неутомимость Павловского, сурова требовательность к себе и другим. Он просыпается с восходом солнца и в условленное время, минута в минуту, уходит с группой в тайгу. Никто не пользуется здесь привилегией приходить с опозданием и заставлять себя ждать. Тут, в тайге, как и в Ленинграде, он живет строго по расписанию. В запиской книжке, на страничках его «киножизни», где прежде отмечались предстоящие лекции, посещения института, свидания, продолжаются записи всего, что вытекает из «графика дня».

В дни солнечной погоды он шагает с киноаппаратом на плечах.

– Ну, братишки, – весело звучит его голос, – сегодня лётная погода, будем накручивать…

В тайге никому за ним не угнаться, ни тем более его опередить. Высокий, широкоплечий, в резиновых сапогах, в синем комбинезоне с капюшоном поверх головы и рыбачьей сеткой, пропитанной веществом, отпугивающим клещей, он поочередно шагает то с одним, то с другим из помощников, присматриваясь и проверяя их успехи, не забывая при этом собственных дел. Солнце стоит уже высоко, все измучены жарой, искусаны гнусом, в тайге томительно душно, а он нисколько не унывает.

– Взгляните сюда, – доносится его громкий голос. – Какая находка, а вы прошли мимо…

Под сваленным деревом натуралист обнаружил муравьиную кучу. Он опускается на колени и поспешно собирает муравьев.

– Замечательные экземпляры! Истинный клад для музея!

Интерес к медицине и микробиологии не ослабил его любви к природе, не вытравил из него натуралиста, страстного охотника за насекомыми, жаждущего открыть никому не ведомый вид, заполнить белое пятно на карте распространения животного мира. Увлечение биохимией и клиникой обновило его интерес к систематике – этому серьезному разделу в зоологии. По-прежнему, как в дни ранней юности, он склонен забыть все на свете, едва в воздухе вспорхнет насекомое. На этот счет его сотрудники рассказывают много забавных историй.

Случилось Павловскому ждать на станции Минеральные Воды поезда на Ленинград. Прошел час, другой в ожидании, миновал вечер, стало темно. На платформе зажгли электрический свет. Пассажиры беседовали, скучали, вдруг внимание их привлекло странное зрелище: солидный мужчина, спокойно беседовавший с женой, поспешил к фонарю и стал ловить мушек, вьющихся вокруг огня. В руке у него поблескивала пробирка, в которую он собирал свой улов. Это странное занятие начинало развлекать пассажиров, кто-то отпустил веселую шутку, поднялся смех. Но что зоологу до окружающих? Он продолжал охоту, не замечая, что пассажиры устремились к подошедшему поезду и на платформе остались лишь двое – зоолог и его жена. Зато в Ленинграде его ждет награда: он сможет исследовать содержимое пробирки и сказать, какие именно насекомые водятся в этом краю.

Его жене не впервые быть в таком положении. Подобные случаи бывали не раз. Однажды в Нюрнберге, вскоре после женитьбы, они отправились за город гулять. День был солнечный, жаркий, их разморило, и они присели на камень отдохнуть. Неожиданно ему вздумалось погнаться за пестрым жучком. Он побежал полем, исчез за оврагом и вернулся к камню, когда стало темно. Занятый делом, он попросту забыл о жене.

И сейчас временами он забывает об окружающих, увлеченный природой и зрелищем тайги…

Вот он взобрался на вершину сопки. Ему надо посмотреть, каков там растительный покров, на какой подстилке плодятся клещи. Результаты наблюдения заносятся в книжку, и неутомимый искатель продолжает свой путь. Спутники не смеют признаться, что устали, ученый ни разу не присаживался, а ведь все они значительно моложе его.

– Какой прекрасный экземпляр! – опять доносится откуда-то его голос. – Мы чуть не прошли мимо.

Под валежником сидит зеленая жаба. Они действительно прошли бы мимо нее и нисколько не пожалели об этом.

– Какие пауки! – не умолкает он. – Вот это молодцы! Неожиданно перед ними вырастает полянка, густо покрытая цветами. Яркие краски и причудливые формы приводят ученого в восторг. Он спешит заснять полянку, срывает цветы и прячет в сумку тяжелый букет. Вечером он зарисует одну из орхидей и отправит рисунок семье в Ленинград…

К вековому дереву в обжитой тайге хозяин огорода прибил дощечку с указанием пределов своих владений.

– Чей это огород? – спрашивает Павловский, фотографируя характерную вывеску.

– Мой, – отзывается владелец.

– Очень приятно, – говорит ученый. – Встаньте здесь, среди грядок, я сфотографирую вас.

Снимок ему пригодится, неизвестно когда, но безусловно пригодится.

Ученый снова уходит в свое дело: гоняется за комарами, Флажком ловит клещей и никого теперь больше не замечает. За короткой передышкой, мимолетным развлечением следует долгий, томительный труд, часы однообразной и опасной работы.

Заметив усталость на лицах помощников или признаки безразличия, он принимается их развлекать. Для этого у него более чем достаточно средств. Вот он остановил одного из сотрудников и, снимая наползших на него клещей, говорит:

– Берегите себя, нет ничего легче, как пасть жертвой собственной профессии. Земельвейс, ратовавший за антисептику, первым из врачей разгадавший секрет заражения крови, умер от заражения при вскрытии трупа. Доктор Гильотэн – изобретатель гильотины – под ее ножом сложил свою голову. Тот, кто придумал металлические кнопки, указывающие пешеходам безопасные пути перехода по улице, погиб под колесами автомашины… К собственной профессии надо изрядно привыкнуть, тогда лишь забываешь, что она действует как бумеранг. Разумеется, не всякому это удается, – спешит ученый оговориться. – Известно, что победитель при Трафальгаре, адмирал Нельсон, не привык к морю и страдал морской болезнью до самой смерти.

Вечером после тяжелого дня неутомимый исследователь принимался за новое дело. Он завешивал окна в вагончике и долго в темноте перематывал ленты для киноаппарата. Подготовившись к утренним съемкам, он садился за микроскоп tfco страстью изголодавшегося по труду человека вскрывал жуков и клещей, экспериментируя их железами, внутренними органами и мозгом. В тайге, как и всюду, у него возникали другие заботы и дела. В клубе леспромхоза он читал лекции о паразитах, проводил беседы о предупредительных мерах против энцефалита и штудировал с населением тему о вреде насекомых и клещей.