Текст книги "Свет светлый. Повесть о митрополите Алексии Московском, всея России чудотворце"

Глава 11
Великий князь Дмитрий Иванович

Летом Ольгерд захватил Киев. Отец городов Прусских вошёл в состав единого государства Литвы, Жмуди и Западной Руси.

– Надо слать Куропатку, – сказал Алексей, узнав об этом. – В Царьград. Просить патриарха Каллиста разрешить мне отныне называться митрополитом Московским и всея Руси. Беда, дети! Тверь не захочет Московскому митрополиту подчиняться… И Рязань… Беда!

Но не успел Георгий Пердика собраться в дорогу, как из Киева пришло совсем неожиданное сообщение о внезапной болезни закоренелого Алексеева соперника – митрополита Волынского и всея Литвы Романа. Он настолько сильно захворал, что добровольно снял с себя полномочия митрополита.

Экзарх Георгий помчался в Константинополь, чтобы вести с патриархом переговоры об отмене Литовской митрополии, и уже через месяц из Царьграда прибыл афонский инок болгарин Киприан.

То, что он привёз… Этого никак уж не ожидали! Скончался патриарх Каллист, и царь Иоанн Палеолог вернул на вселенский патриарший престол того самого Филофея, который так благоволил Алексею и который поставил его митрополитом! Киприан привёз от Филофея грамоту; в ней Вселенский патриарх отменял Литовскую митрополию и повелевал всем русским и литовским епархиям объединиться под властью митрополита Киевского и всея Руси Алексея.

Москва звонила во все колокола, торжествуя нежданное разрешение тугого надоевшего узла. Во всех храмах творили благодарственные молебны. Шестидесятидвухлетний митрополит Алексей помолодел лет на десять. Румяный, сияющий, он излучал бодрость, весь кипел жаждой деятельности.

– Самое время мне ехать в Литву, а Дмитрию с Вельяминовым – в Орду. Кстати, дети!

Сколько уж лет Тайдула подарила мне татарский двор в Кремле. Почему татары до сих пор его не освободили? – говорил он.

И в словах его все слышали одно: победа!

В Москву приехал редкий гость, Сергий Радонежский. Хорошо, если раз в год он навещал град сей, и тут как раз нагрянул.

Поселился в Спасском монастыре на Яузе, и вскоре там состоялось важное собрание – князь Дмитрий, митрополит Алексей, игумен Сергий, игумен Андроник, тысяцкий Вельяминов, афонский монах Киприан, а также только что вернувшиеся из Киева игумен Герасим и архимандрит Павел.

Сначала слушали их. Они рассказывали страшное про Ольгерда:

– Опоганился.

– Бес в него вселился.

– Отрекается от Христа, поклоняется Перуну.

– Срамной богине любви Миляде. Ночь Купалы на Днепре по всем поганым правилам от праздновал.

– Новорожденную дочь отказался кре стить, понёс малышку в капище, обкуривал там перед идолами.

– И поделом ему наказание – немцы захватили и разграбили Ковно.

– Придётся дураку снова с Орденом воевать.

– И то сказать: на немцах крест, а на Ольгерде теперь креста нет!

Митрополит подытожил рассказы Герасима и Павла:

– Да, надо, надо ехать к ретивому Ольгерду.

– Глядишь, и мученической кончины сподобишься, – сказал Сергий.

– О том только можно мечтать, – вздохнул святитель. – Кто от нечестивых в Литве или Орде пострадает, от многих грехов очищается. Хорошая дорога в рай!

– А из Орды гонец Дионисий Малютка сегодня прибыл, – сообщил князь Дмитрий.

– Снова «кровавой крови зело много кроваво пролилось», – в точности изобразил Малютку князь Дмитрий.

– Именно! – со смехом кивнул Иван Вельяминов. Отец его в последнее время нередко хворал, и Иван постоянно находился при нём, помогая в делах. И его уже воспринимали не как наследника тысяцкого, а почти как тысяцкого. – Орда Амурата-царя одержала верх над Мамаевой ордой. Могучий воевода Мамай ушёл от Волги на берега Дона и временно угомонился. Но сказывают, обещал вернуться и снова воевать с Амуратом.

– Самое бы время теперь предложить царю в Сарае свою помощь, – сказал Вельяминов– отец. – А под неё вытребовать ярлык. Рать московская нынче как никогда сильна.

– Благодаря твоим стараниям, Василий Васильевич, – похвалил тысяцкого митрополит. – За эти шесть с лишним лет, как ты стал на Москве тысяцким, и впрямь рать наша преобразилась. Хвала тебе и твоей ратной фасции! Давно бы Ольгерд и Тверь взял, и на нас бы позарился, да боится. Знает, какую могу чую силу держат ныне московиты. И в Орде про то знают. Полагаю, и впрямь самое время Дмитрию Ивановичу заявить о своей воле на великое княжение.

– Только я вот что думаю, – сказал Вельяминов. – Не надобно Дмитрию самому ехать. Пора нам свою глорию возыметь. Пошлём ки личея с грамотой. А в грамоте обскажем так: «Царь Амурат! Московский князь Дмитрий Иванович быв на поклоне у твоего брата Хидыря, убиенного нечестивым Темир Хозёю, получил от Хидыря обещание на великое княжение всея Руси. Темир Хозя слово отца своего не сдержал. Челом бьём исполнить обещанное Хидырем».

– Пожалуй, твоя правда, Василий Василье вич, – поразмыслив, произнёс митрополит. – Не ровён час, приедет Дмитрий в Орду, а там новая замятня. И его вместе с Амуратом… Ты прав, боярин! Да и негоже нам каждый год в Сарай ездить!

– Амурат раскинет умом и поймёт, что ратная помощь от нас важнее личного присут ствия Дмитрия в Орде, – сказал Вельяминов младший.

– И князь целее будет, – добавил Стефан Радонежский.

– Так и порешим, – подвёл черту святитель Алексей. – Осталось только решить, кого послать киличеем.

– Думаю, Владимира Чаму, – предложил Вельяминов.

– Молод, – усомнился митрополит.

– Зато умён, по-татарски знает лучше иного татарина. Обычаи и норов татарский изучил в превосходстве, – отстаивал посла Чаму тысяцкий Василий Васильевич. – Когда надо – гибок, когда надо – упрям. С юности чамал, за что и прозвище такое получил, но упорством достиг того, что полностью избавился от сего порока речи. Ныне говорит чисто, складно.

– Неужто больше не чамает? – улыбнулся митрополит.

– Говорю же! – рассердился Вельяминов.

– Ну и добро, пусть Чама едет в Орду, – вставил своё княжеское слово Дмитрий Иванович.

Теперь, решив столь важное дело, все невольно с теплом взглянули на афонского монаха, привёзшего на Москву из Константинополя столь добрые вести. Игумен Андроник спросил:

– Всё ли понятно тебе, брат Киприан?

– Да, всё-то мне понятно, – кивнул болгарин. – За то патриарх Феофил меня к вам послал, что я зело справно русски говорю умею. На святой горе Афон от русские монахи научился.

– А вот расскажи нам ещё раз про последние дни Солунского архиепископа Григория Паламы, – обратился к Киприану митрополит Алексей. – И нам любо будет послушать, и тем, кто ещё не слыхал про то – игумену Сергию, игумену Герасиму, архимандриту Павлу, игумену Андронику. Внемлите, дети!

Афонский инок, польщённый таким вниманием, откашлялся и заговорил. Речь его была чиста, за исключением некоторых болгарских слов, которые он полагал совпадающими с русскими.

– Я должен найпред всего начать с того, что за три года до блаженной кончины святого Григория, он был в плену у нечестивых турок, и они требовали за него большой откуп. И никто не желал расстаться с богатством. И мне приятно сказать вам, что мои сродники болгары исплатили откуп за архиепископа Григория. И возвернули его Солунской церкви.

– Дай Господи им всякой и всяческой благодати! – перекрестился святитель Алексей.

А болгарин продолжал:

– И когда божественный Григорий Палама возвернулся в Цариград, незримые лики летали вкруг него. Слышно было только их пение во славу Григория. Я и сам слышал их, будучи тогда в Цариграде. И то пение было сладостно. Когда человек слышал их, слёзы сами лились из очей. Я думаю, архиепископ Григорий постоянно слышал пение тех незримых ликов, потому что он часто плакал. Он даже говорил, что очи его болят от слёз.

– А ты, брат, часто бывал рядом с Григорием? – спросил игумен Андроник.

– Да, часто, – с гордостью кивнул инок. – Опальный патриарх Филофей посылал меня с поручениями на Афон и в Тессалоники. И я постоянно ездил по его поручениям. И много общался с архиепископом Григорием в последние три года его жизни.

– Сказывают, и чудеса бывали? – спросил князь Дмитрий.

– Да, – улыбнулся Киприан.

– И ты их видел?

– Видел. Я видел, как дважды святой Григорий возвестил молитвой от болезненного одра своего друга, иеромонаха Порфирия. А в последние дни Григория я был с ним неотступно един до друг. Возле него. И за несколько дней до кончины к нему пришла золотошвейка. У неё была великая скорбь. Её пятилетний сын страдал такой хворью: немного поранится и долго не можно остановить кровь. Любая малая драскотина давала столь обильный поток крови, что всякий раз бедное детенце оказывалось на краю гибели. И вот случилось, что он сильно поранил себе крак…

– Крак? – не поняли слушатели.

– Прошу простить, – смутился инок. – То по-болгарски крак, а по-русски нога. Столь он сильно себе поранил ногу, что почти вся кровь источилась из него, и несчастный малыш умирал. Тогда святой Григорий велел принести момчика и стал особенно молиться о нём. Он даже взял его вот так на руки и ходил с ним, продолжая молиться. И момчик… И мальчик очнулся, лицо его стало румяным, а кровь из ноги перестала течь.

– И ты сам это видел? – в восхищении спросил Дмиторий Иванович.

– Истинно своими очами! – воскликнул болгарин. – Но я должен рассказать вам ещё далее. Он отдал сына той золотошвейке и спросил: «Откуда у тебя такой выговор? Мне сдаётся, ты родом из Русии?» Так и оказалось, золотошвейка была родом от Киева, а богатый купец грек увидел её там и, женившись, привёз в Тессалоники. И тогда святой Григорий сказал: «Я знаю и очень люблю русского митрополита Алексея. Он при мне был поставлен на Русию митрополитом. Он даст Русии движение. И Русия будет великая держава. И свои цари будут на Русии. Четыреста лет будут на Русии свои цари. А у последнего царя единственный сын будет болеть так же, как твой сын. И будет другой Григорий, и он станет лечить царевича…»

– А после? – спросил Дмитрий Иванович, потому что инок замолчал. – Почему после не будет царей? Неужто умрёт у последнего царя его единственный сын?

– О том ничего не сказал божественный Григорий, – печально произнёс Киприан. – Он горько восплакал и отпустил золотошвейку с миром.

– Да, грустно… – тихо промолвил игумен Андроник.

– Отчего же грустно-то? – засмеялся Стефан Радонежский. – Ведь четыреста лет! Четыреста лет предсказал прозорливый Григорий! Четыреста лет у нас свои цари будут! Как в Орде, как в Цареграде!

– А потом, быть может, уже и Страшный суд настанет, оттого и цари прекратятся, – предположил Вельяминов. – И ни царей, ни князей, ни бояр…

– Ни тысяцких, – улыбнулся Алексей.

– Вот бы хоть одним глазком посмотреть, что там будет на Руси через четыреста лет! – размечтался князь Дмитрий. – Должно быть, кругом города огромные. В каждом городе войско крепкое. Кони вдвое больше, чем нынешние. И сильнее в пять раз. Один такой конь тащит повозку, а в ней сотня ратников. Или чего более придумают, что и коней не надобно. А такие самоходные повозки. Внутри – хитрая механема. Её только за хвостик дёрнул и она двигает повозку. А вожжами колёса поворачиваешь и едешь… Я бы за четыреста лет много чего придумал, чтобы людям лучше жилось.

– Ты уж, соколик, за свой срок, который тебе отпущен Господом, – покачал головой митрополит Киевский и всея Руси.

Чудо! Но всё сбылось по задуманному! Московский посол Владимир Чама отправился в Сарай-Берке и привёз от царя Амурата ярлык Дмитрию Ивановичу на великое княжение!

И это при том, что и великий князь Дмитрий Константинович прислал в Орду своего киличея.

Оба посла в присутствии хана и всего его унаган богола вступили в жестокую распрю. И московский посол Чама блистал красноречием, а главное, высветил перед Амуратом, что Дмитрий Константинович был обласкан Темиром Ходжою, тогда как Дмитрия Ивановича приветил ныне убиенный Хызр.

И Амурат, любя своего брата Хызра и ненавидя память об изгнанном с позором Темире Ходже, вынес ярлык Москве!

Лучший московский гонец Дионисий Малютка нёсся во весь опор поскорее сообщить важную новость, но, недолго не доезжая Москвы, остановился передохнуть малость в Коломне, да там с прелестными волочайками и запил на три дня от радости. Едва прочухался и, беспрестанно побивая себя кулаком по лбу, всё-таки успел прибыть в Кремль всего за пару часов до возвращения Владимира Чамы. Явился пред очи князя, митрополита и тысяцкого чёрный от осознания своего греха. Рухнул пред ними на колени и заговорил со слезой рыдания в голосе:

– Пьянского веселия льстивою лестию льстиво прельщен бысть! Три дни бражно бражничал в Коломне, торжественно торжествуя известие, кое долженствовал донести до сияющего сияния князя Димитрия Иоанновича. Повелевайте отсечь мою голову! Недостоин живота в виду греховной миазмы своея!

– Ничего не понимаю! – топнул ногой юноша князь.

– Вот ведь бестолковый словоплёт! – возмутился Вельяминов. – Ляля во сто крат умнее тебя! – указал он на носатую обезьяну, одну из тех, что пять лет назад Алексей привёз от Тайдулы. Две другие сдохли, а Ляля эта прижилась на Москве, обрусела.

– Да говори ты, дурень! – приказал гонцу святитель Алексей. – Ведь уже просочились слухи из Коломны! Да мы доселе верить не смеем. Ярлык или не ярлык?

– Истинно так! Ярлычествующий ярлык на великое княжение! – тарабанил с сильного похмелья Дионисий Малютка. – Царь Амурат по движению мысли своей рассудил… И отныне наш Димитрий Иоаннович есть великий князь всея Руси! Киличей Владимир Чама везёт на Москву ярлык.

– Господи! Слава Тебе! – воскликнул святитель Алексей, и все присутствующие вместе с ним стали размашисто креститься.

– А теперь прикажите отсечь мне голову! Не смею жить при таких миазмах! – сокрушённо рыдал гонец, веселясь теперь вместе со всеми.

– И поделом тебе! И отсечём! – хмурил брови тысяцкий Вельяминов. – Гляньте на этого недолыгу! Генус ты бестиарум! Мы бы ещё позавчёрась могли знать о нашем великом княжении!

– Стало быть, так Господь рассудил, – улыбнулся митрополит. – Позавчера день был простой, обычный. А сегодня – праздник! Чудо Архангела Михаила!

Бог ты мой! Вот уже и пять лет прошло с того дня, когда в Сарае Берке митрополит

Алексей излечил ослепшую Тайдулу. Старики говорят: годы стали лететь, как ласточки. А и молодой Иван Вельяминов оглянулся назад и ахнул: пять лет! У него уже и дети растут. Двое, сын и дочка. И всё снаружи у него добропорядочно и гладко. Но это только снаружи. А внутри… Пять лет прошло, а тайная страсть не проходит, и время её не излечивает. Дня не бывает, чтобы он не думал о своей Гвиневере. А ведь и она уже мать двоих детей, и тоже – мальчика и девочки. Супруга генуэзского нобиля Джакомо Беллардинелли. И тайная любовница московского боярина Ивана Вельяминова.

Сколько было у них свиданий? По пальцам можно пересчитать. Тоскуя по своей любовнице, Иван любил заново их пересчитывать, обгладывать жадными воспоминаниями.

Первая встреча – пять лет назад в Орде. Тогда они полюбили друг друга, целовались в саду Тайдулы, клялись друг другу в вечной любви и верности, несмотря на то, что и он, и она уже были сосватаны с другими.

Вторая встреча – четыре года назад в Киеве. Гостевания в доме у Лядских ворот. Грехопадение. Гвиневера изменила своему жениху, Иван – своей невесте.

Потом целых два года они не виделись. В позапрошлом году на Москве объявился генуэзский купец из Кафы, тайком передал Ивану письмо от Гвиневеры. Она сообщала, что сейчас находится с мужем в городе Стародубе. Иван тотчас снарядил дружину и отправился в Стародуб, дабы обозреть готовность города дать отпор Ольгерду. Провёл там два месяца, дважды тайно встречался с Гвиневерой, остальное время виделся с ней в присутствии синьора Беллардинелли. Много говорил с ним о том, что нет ныне на свете более могущественного властителя, нежели литовский великий князь. Трудно ему воспрепятствовать в его стремлении расширять свои владения. Если не сказать больше – не трудно, а бессмысленно. А через месяц после того, как Иван возвратился на Москву, Ольгерд пришёл в Стародуб и присоединил его к своей державе.

А в прошлом году Иван Вельяминов ездил осматривать брянское войско. И там снова встречался с синьором и синьорой Беллардинелли, которые из Стародуба перебрались в Брянск. Вновь старший сын московского тысяцкого два месяца пробыл в отлучке от своей семьи, всё своё время посвящая семье иноземцев. На сей раз Беллардинелли чаще отсутствовал в своём доме, и целых пять раз Гвиневера тайно встречалась со своим Ланчелотом. А когда молодой Вельяминов вернулся на Москву, через некоторое время Ольгерд пришёл в Брянск и захватил его.

– Что за странность! – хмуро сказал тогда Вельяминов старший. – Куда ты ни подашься, вскоре тот город падает в карман Ольгерду!

– Не в моей это власти, – отвечал Вельяминов младший. – Велика крамола против нас за Литву.

А в этом году, когда Ольгерд и Киев прибрал к своим рукам, Иван Васильевич не преминул обозначить:

– На сей раз меня там не было.

Вскоре же он снова получил весточку от своей Гвиневеры. Она писала ему, что ныне они по своим купеческим делам переселились в литовскую столицу и живут в доме под Кривой горой.

Имея теперь в лице своего крестника великого князя Московского и всея Руси, митрополит Алексей отправился в Вильно.

Во избежание нового пленения более сильная дружина, возглавляемая опять Иваном Вельяминовым, сопровождала русского первоиерарха.

Сам же Алексей ехал в просторной кибитке, той самой, которую пять лет назад подарила ему незабвенная Тайдула.

Теперь он покидал Кремль через Преображенские Боровицкие ворота, копыта и колёса прогрохотали по деревянному широкому мосту через Неглинную и понесли качающегося на подушках митрополита на запад.

На сей раз сопровождающим при святителе в кибитке находился инок Богоявленского монастыря Елисей, по прозвищу Чечётка, которое говорило само за себя и, безусловно, считалось весьма обидным, поскольку так на Руси называли неуёмно болтливых баб.

Игумен Стефан Радонежский пожаловался Алексею:

– Самый исполнительный, толковый и умный монах, но говорлив без меры. Такой таратора, что хоть беги за тридевять земель от него. А выгнать – жалко.

– Давай его мне, – сказал Стефану митрополит. – Я у самого Григория Паламы учился благому молчанию. Преподам сию науку и твоему Елисею.

И вот теперь они ехали в Литву, глядя на то, как убегает от них вдаль Московский Кремль, и Алексей молчал, а Елисей изо всех сил сдерживался, чтобы не заговорить. Святитель с любопытством поглядывал на него – когда ж тебя прорвёт? Но тот мужественно держался. На целый час его хватило! Наконец, митрополит глубоко вздохнул и шумно выдохнул из себя воздух, на что спутник тотчас отозвался:

– Вот и я говорю!

Алексей вопросительно взглянул на него, и Елисей продолжил:

– Говорю, ехать нам и ехать, ехать и ехать! Можайск, Вязьма, Смоленск… И это ещё полпути только! А там – Литва! О-ох! Помогай нам Боже набраться терпения! Я в такие далёкие края никогда в жизни не ездывал. Каково это столь долго ехать и ехать? Ты, преосвященный, многажды много раз путешествовал. Аж до самого Цареграда. Тебе привычно. А мне боязно. Тряска эта постоянная… Боюсь, во мне все перемычки разболтает, они и рассыплются. А?

– Знамо дело, у тебя давно уже одна перемычка не держится, – отозвался святитель.

– Грех мой, – тяжело вздохнул монах. – Нестерпимая полиэпика, она же полимифика.

– Это скорее нашего великокняжеского гонца Дионисия болезни, – возразил Алек сей. – О твоей болезни я бы иначе сказал: полилогия.

– Признаю и сокрушаюсь, – ответил Елисей. – Иной раз так охватывают меня приступы этой проклятой полилогии, что рот не успевает выстреливать слова, они прут, как враги в образовавшийся пролом городской стены, теснят друг друга, давят. Бывает, уста произносят одни словеса, а сзади их сердито подгоняют другие, давно уж посланные мозгом, чтобы исторгнуться наружу. Им нет места на языке, они дерутся, лопаются, летят во все стороны. А иногда мне начинает казаться, что во мне откроются иные отверстия, кроме рта, и из них тоже польются потоки слов. Я могу говорить много и обо всём, и самому страшно бывает, как это меня охватывает столь сокрушительная словесная буря…

– Остановись! – грозно рявкнул на него первоиерарх. – Что же это такое! Ты даже о своей болтливости готов болтать без умолку! Разве ты не читал творения святых отцов Церкви, учивших о благом молчании?

– Читал, и зело много читал, и сердцем проникся, – вздохнул Елисей. – Но часто так бывает, что осознаваемое умом и сердцем не становится исполняемым в жизни. Ведь многие грешники осознают грех свой, а всё равно продолжают его совершать. Иной женатый влюбится в другую, понимает, что губит свою душу и рад бы противостоять, а всё равно ищет свиданий и любовных утех. И находит их! Приходит, кается, а потом – опять. То же и у меня.

– Болезнь! – покачал головою святитель. – Надо тебя лечить. А припомника Владимира…

– Мономаха? – не дал договорить Чечётка. – Ещё бы не помнить: «Господи помилуй зовите беспрестанно, втайне, та бо есть молитва всех лепше, нежели мыслити безлепицу ездя».

– Точно, – кивнул митрополит, ибо именно это место и желал напомнить из поучений Владимира Мономаха. – Отчего бы и тебе, сыночек, не поступать по Владимирову слову? Только захочется болтать безлепицу, ты вместо неё: «Господи помилуй! Господи помилуй!»

– Да не получается! – чуть не плача, отвечал Елисей. – Как окажется подле меня собеседник, душа моя говорит: «Господи помилуй!», а язык колоколит. Именно что безлепицу всяческую. Иной раз и сказать нечего, а он лепит и лепит что ни попадя. Заладит одно, поедет в другое, нырнёт в третье, вынырнет из четвёртого, залезет на пятое, слезает с шестого, уедет в седьмое, выезжает из восьмого…

– Остановись! – воскликнул митрополит, ибо видел, как беднягу одолевает новый приступ полилогии. – Замри! – И он, приблизившись к Елисею, сам от себя того не ожидая, закрыл рукою рот монаху. Другой рукой взял его затылок и с двух сторон крепко сдавил. Елисей аж глаза выпучил от испуга. Что-то пробормотал, щекоча усами и губами ладонь Алексея. – Да молчи ты, несносный! – строго прорычал митрополит. – Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй нас грешных! Избави, Господи, раба Твоего Елисея от болезни многоречивости. Усмири и отринь от него пагубу сию, Господи! Ниспошли ему, Господи, вместо полилогии дар благого молчания. А также и многослёзный полидакриос даждь ему, Господи! Хороший Тебе раб будет, Господи, а там, глядишь, и пастырь добрый – Елисей. Помилуй его, Боже наш! Аминь!

Произнеся всё это, митрополит, который ещё недавно вовсе и не собирался производить такую отчитку, осторожно отнял руки от затылка и лица монаха, медленно отодвинулся от него, возвращаясь на своё место в кибитке.

Елисей, который также не ожидал ничего такого, удивлённо взирал на святителя и хотел что-то сказать, да вот дела – не мог! Он хлопал глазами, шевелил губами, ёрзал на своём месте и – безмолствовал.

Митрополит с любопытством ждал, что будет дальше. Наконец, Чечётка отдышался, слегка откашлялся, снова с опаской открыл рот и тихо промолвил:

– Господи помилуй!

Через несколько дней митрополит Киевский и всея Руси Алексей прибыл в стольный литовский град.

Ольгерд удивил его тем, что встречал с огромными почестями, да не в своём замке, а выехал навстречу и стоял, ожидая, у въезда в Русские ворота. Ещё более удивил, когда при виде вышедшего из кибитки митрополита слез с коня, подошёл и встал, покорно склонив выю и сложив руки под благословение.

– Благословляю тебя, великий княже Ольгерде, во имя Отца и Сына и Святаго Духа, – волнуясь, осенил его крестным знамением Алексей.

Совсем не такой он представлял себе эту встречу, полагал, что ретивый литвин снова будет свой гонор показывать, как тогда, в Киеве, при последнем их свидании.

– Радый приветствовати преосвященного митрополита Киевского и всея Руси и Литвы и Жмойды Алексея, – произнёс Ольгерд с почтением, чем ещё более тронул сердце первоиерарха.

Неужто произошло чудо и сын Гедимина стал православным христианином? Неужто вспомнил слова Алексея, сказанные тогда в киевском узилище? Неужто решил сделать Литву и Жмудь верными сестрами Руси?..

– Призываю Божье благословение на стольный град твой, и на весь народ твой, и на всю Литву и Жмойду! – торжественно возгласил митрополит.

Они чинно прошествовали в Заречье – восточную часть Вильни, заселённую русским людом, и колокольни нескольких храмов радостно возвестили о прибытии высшего иерарха Русской Церкви. Жители на улицах ликовали, приветствуя его. Ольгерд и его свита с почтением вели Алексея далее – к месту впадения речки Вильни в реку Вилию. Здесь, на правом берегу Вильни, располагалась Поповщизна – часть города, в которой проживало всё православное духовенство.

Священники в нарядных облачениях почтительно встречали высокого гостя, а настоятели храмов двинулись следом за ним к мосту, ведущему на левый берег Вильни, где возвышался великокняжеский замок, вокруг которого густо селились литовцы.

Великий князь литовский Ольгерд

Город Вильня не сверкал великолепием и роскошью. Всё здесь было сколочено и построено грубо, незатейливо, но видно, что прочно и основательно.

– Что просто, то и стоит лет по сто, – подобрал нужное слово Алексей.

Ольгерду такая оценка понравилась, и он охотно стал показывать вильненские достопримечательности:

– Та есть гора Крывая. На той горе мой отец Гедымин увидел знамение – стоит волк желизный велик, а в нем ревет, кали бы сто волков выло. И мой отец Гедымин очутывся от сна своего и речет ворожбиту своему именем Леждейку о том, что видел. А Леждейку был знайден в орловом гнезде и был у моего отца ворожбитом и найвысшим попом поганским.

– Господи помилуй! – за спиной у митрополита перекрестился монах Елисей.

– Какая Кривая? Вот эта? – проявил особенное любопытство Иван Вельяминов.

А Ольгерд продолжал:

– Мой отец Гедымин сповидал тому ворожбиту все, что ся ему во сни видило. И тот ворожбит Леждейко рече ему: «Князе вели кий! Желизный волк знаменует, что город столечный тут будет. А что у него внутры ре вет, то слава сему городу будет слынути на весь свет!» И мой отец Гедымин тут заложил сей город именем Вильня, ибо так и речка на звана, а название речки от старого литовского слова «вильнь», означающего «волк». И пере нес мой отец Гедымин свой столечный город из Троков на Вильню. И княжил тут много лет на княстве Литовском, Русском и Жомойтском. И был князь справедливый, и много валки мевал, и завжды взыскивал. И пановал фортунливе аж до великой старости своей. А там ты видишь на горе – то могила отца моего Гедымина. Подле неё храм деревянный. То я построил. Тот деревянный храм Параскевы Пятницы построила моя покойная жона Мария Ярославна, в нём же она и погребена. А вон там другой деревянный храм. Святыя Тройце. Он ся построил моим изволением. Стоит на тым самом месте, где поганскими жрецами были убиты хрыстианские мученики Антоний, Иван и Евстафий.

Святитель вздрогнул и взглянул на Ольгерда. Тот говорил о трёх мучениках так, будто их не по его приказанию замучили! Не моргнув глазом, великий князь Литовский продолжил:

– Ту Святую Тройцу освятил бывший митрополит Роман. А вон там, видишь, новый храм возведён моим изволением. Первый каменный храм на Вильне! Во имя Пречистыя Девы Марии. Я ждал тебя ради его освящения.

– Храни тебя Боже за это, добрый князь Ольгерд! – искренне обрадовался митрополит Алексей.

А оказавшийся в сей миг поблизости Чечётка рванулся было что-то добавить от себя, но вдруг осёкся, перекрестился и промолвил:

– Господи помилуй!

В тот же вечер Иван Вельяминов разыскал под Кривой горой дом, в котором обитал со своей семьёй и многочисленной челядью фряжский нобиль Беллардинелли. Какова ж была его радость, когда выяснилось, что самого хозяина нет, он отъехал по своим купеческим делам в Лиду, расположенную в ста верстах к югу от Вильны. Гостя встречала хозяйка – синьора Гвиневера.

– Мой Ланчелот, – сказала она нежно, и Иван понял, что ничего не изменилось за эти пять лет.

Хотя нет, изменилось. Тогда он только сердцем и мечтою любил её, а теперь любил всею плотью своей, и в разлуке плоть тосковала не меньше, а даже больше, чем душа.

Его угостили ужином. Девушки развлекали игрою на фряжских гуслях. А когда он собрался уходить, Гвиневера украдкой сунула ему в кулак клочок бумаги. Покинув дом, Иван поспешил узнать, что там, и обнаружил чертёж дома, с указанием стрелочкой – куда. Ночью московский боярин, аки блудный кот, один вернулся к Кривой горе и проник в дом Беллардинелли через указанное окно, оказавшееся незапертым.

Замужняя женщина, слегка располневшая после родов, ожидала его в своей спальне и он

тотчас оказался в её жарких объятиях. И никогда ещё ему не было так хорошо с ней, как в эту ночь. Любовник возмужал, любовница обрела больше женственности, их любовная связь набрала зрелости.

– Боже, какая ночь! Ты стал лучше, чем был! – шептала Гвиневера.

– О, как хорошо! Я люблю тебя ещё сильнее! – шептал в ответ Иван.

Когда стало светать, он подумал: «Пора уходить! Только бы не уснуть!» И с этой мыслью погрузился в сладостный сон. И ему снились какие-то незнакомые голые люди, грязные и злые. Они вели его куда-то, обещая показать то, что повергнет его в ужас. Вдруг привели его в дом Беллардинелли, но не в этот виленский, что у Кривой горы, а в тот киевский, что у Лядских ворот. И некий отвратительного вида, с чёрным ликом и в островерхой литовской шапке, говоря о себе, что он – Беллардинелли, вытянул вперёд руку и немыслимо длинным пальцем ткнул Ивана в щёку.

Иван проснулся, увидел утро и настоящего Беллардинелли, который стоял возле поруганного супружеского ложа, держа в руке меч, острие которого было приставлено к Ивановой щеке. Трус бы околел от страха и не шевелился бы, но Иван тотчас рванулся, не обращая внимания на кровь, хлынувшую из пораненной щеки, и на то, что он совсем не одет. Он бросился туда, где лежал его собственный меч, и не нашёл своего оружия. Тогда он выпрямился, смело взглянул на обманутого мужа, взял свою сорочку и стал одеваться, как ни в чём не бывало.

– Проклятый московит! – сказал Беллардинелли. – Не перестаю восхищаться твоей превосходной наглостью и хладнокровием. Ведь я могу убить тебя прямо сейчас, и никто не осудит меня. Напротив, осудят, если я не убью тебя.

– Так убей же, – ответил Иван и только теперь увидел Гвиневеру, сидящую в углу опочивальни, она испуганно приставила подбородок к коленям, обняла руками свои обнажённые ноги. Беллардинелли подцепил её одежду кончиком меча, бросил ей, и она тоже стала одеваться.

– Я могу сделать умнее, – сказал обманутый муж. – Мои люди схватят и свяжут московского боярина. Сюда придут жители Вильны, явятся гости из Москвы, и я покажу им пойманного прелюбодея. Скажи мне, синьор Джованнио, разве твой митрополит отменил грех прелюбодеяния как один из десяти смертных грехов? Что ж ты молчишь? Ты забыл, как по-итальянски «да» или «нет»?