Текст книги "Свет светлый. Повесть о митрополите Алексии Московском, всея России чудотворце"

– А когда же у вас свадьба?

Жених и невеста переглянулись между собой, понимающе улыбнулись друг другу, и Гвиневера ответила:

– У нас, как и у вас, есть обычай совершать свадьбы после Пасхи или осенью. Мы с Джакомо наметили совершить обряд бракосочетания после Пасхи.

– Но если торговая необходимость вынудит нас задержаться, мы перенесём свадьбу на осень, в том не будет большой беды, – добавил Беллардинелли.

– А где же синьор Котарди? – спросил Вельяминов.

– Он сейчас в городе Вильно, встречается с князем Ольгердом. Скоро должен приехать сюда. И затем мы отправимся на родину, чтобы там отметить карнавал, пережить Великий пост, а затем уж и пожениться, – молвил Беллардинелли.

– И он позволяет своей дочери оставаться в доме её жениха? – изумился москвич.

– Я понимаю, – сказала Гвиневера. – По русским понятиям невеста не имеет права встречаться с женихом до свадьбы, а уж тем более жить с ним под одной крышей. У нас в Италии тоже так. Но есть и много людей, которые придерживаются более свободных взглядов. К числу таковых принадлежит и мой отец.

– Я тоже сосватан, – сказал Иван и с вызовом взглянул на Гвиневеру. – Но у меня и в мыслях бы не было взять свою невесту с собой. Мы тоже поженимся после Пасхи, но до той поры даже видеться должны в присутствии родителей и только. Благодарю за угощение. И – хотел бы откланяться.

Он решительно встал из-за стола, но тотчас понял всю нелепость своего поведения. Получалось невежливо – он удостоверился, что Гвиневера и Беллардинелли жених и невеста, и более не желает продлять знакомство с ними.

– Собственно говоря, – сообразил он, что нужно делать дальше, – я собирался приобрести у синьора Беллардинелли нарядный… Предмет одежды… У нас такое называется «опашень». С такими же, как на нём сейчас, широкими рукавами, отороченными мехом. Я готов купить самый дорогой.

– Этот предмет одежды называется «упелянд», – сказала Гвиневера и озарила Вельяминова одной из тех улыбок, что грезились ему во время бессонных ночей. – Тебе очень будет к лицу, синьор Джованнио! Я знаю, какой именно. Идём!

От множества киевских дел святитель Алексей спасался в одиноких прогулках в окрестностях Киева. Или бродя в сиротливых гульбищах собора Святыя Софии. Храм, сильно пострадавший от Батыя, но не полностью уничтоженный свирепым завоевателем, внутри был подновлён, а гульбища оставались в полуразрушенном состоянии; вместо сожжённых крыш вверху шелестели ветвями разросшиеся на кирпичных кладках деревца и кустарники, а когда шёл снег, он кружил здесь, цеплялся за стены, и становилось так тихо-тихо, печально-печально…

Митрополит выходил наружу и подолгу стоял, замерев перед огромным деревянным распятием, воздвигнутым прямо пред входом в Святую Софью. Руки и ноги Спасителя были прибиты ко кресту железными гвоздями, которые со временем проржавели, дожди слизывали с них ржавчину, и она текла струями, запекалась, подобно настоящей человеческой крови…

Но истинное отдохновение от забот и треволнений киевских святитель Алексей получал только в лавре.

Древнейшая русская монашеская обитель также была сто двадцать лет назад разрушена Батыем до основания, но монахи сделали всё возможное, дабы привести её хоть как-то в Божеский вид. Восстановили Успенский собор, храм Спаса на Берестье, многие другие постройки.

Среди иноков наипервейшей добродетелью почиталось трудолюбие. Один из них именем Арсений славился тем, что никогда не сидел без дела, и если не молился, то постоянно пребывал в трудах, исполняя монастырские послушания на строительстве, заготовке дров, приготовлении пищи, мытье и чистке чего бы то ни

было и на всяких иных работах. За то имел и прозвище – Арсений Тружденник. Он исповедовался Алексею:

– Грех мой в моём же трудолюбии заключён. Ибо я не могу без труда. Труд для меня не в тягость, а в сладость. Не в страдание, а в песню. Трудом человек спасается, но я, бывает, столько всего переделаю за день, что другим не достаётся работы. А, стало быть, я ворую у них спасение! Слава Богу, хотя бы гордыни стало меньше, а то ведь раньше, бывало, наперелопачу всего за день и думаю: «Господи! Глянь на меня, какой я хороший!» А Господь мне сей же час и вычеркнет всё, что я за день для души начерпал.

Братии насчитывалось около сорока человек, и почти все они чем-то замечательным отличались друг от друга. Монах Ипатий на весь Киев славился как непревзойдённый лекарь. Целыми днями он собирал травы, изготавливал всевозможные снадобья, настои, мази, порошки. Не было в Киеве ни одной бесплодной женщины, потому что Ипатий знал безошибочное лекарственное средство, как исцелить неплодие. Во многих семьях молились о здравии сего инока за то, что помог наполнить дом весёлыми детскими голосами.

И что особенно дивно – каждому лекарству Ипатий Целебник присваивал православные наименования:

– Вот, даю тебе благовещенской настоечки, принимай по пять капель перед сном, и всё сбудется. Благословение Господне и Богородицы!

– Испробуй, раба Божия, моей святопантелеимоновской мази. По утрам мажь ею ноги, ходить станет легче.

– Надобно тебе попробовать порошок Андрея Первозванного. Щепотку в день по утрам, запивая колодезьной водою, боли в желудке уменьшатся.

И всё в таком роде.

При этом в лавре жил монах Иосиф по прозвищу Многоболезненный, который напрочь отказывался от каких-либо лекарств, включая и те, что предлагал ему Ипатий Целебник. Все хвори, какие только есть на свете, терзали его плоть, а он радовался:

– Не знаю, за что же так любит меня Господь! За что посещает ежедневно! Вот нынче посетил болезнью правого уха. Так болит, что спасу нет! До чего же хорошо! Буду усердно благодарить Бога за то, что насылает на меня эти муки.

Сказывали, он некогда отличался довольно разгульным нравом, но неизлечимо заболел и должен был умереть. Тогда он дал обет, что если исцелится, то пойдёт в монахи. И был ему свыше голос, что вместо одной смертельной болезни будут дадены многие другие, но от них он не помрёт. А в монахи идти непременно. Так и получилось. Он исцелился и стал киево-печерским иноком.

Каждый Божий день у Иосифа то ныли колени, то резало в желудке, то кололо в спине, то отказывали почки, то ещё и ещё что-либо. Это можно было бы счесть за чудачество, если бы не диво, происшедшее с Иосифом во время чумы. Чёрная смерть не обошла стороной лавру, заглянула и сюда. Нескольких монахов схоронила братия. Все только и ждали, заразится ли Иосиф Многоболезненный. И он заразился! Испытал все муки моровой язвы – и боли в спине и под рёбрами, и сильный озноб, и умопомрачение, при котором он называл себя Иродом Агриппой, и всё горло у него распухло. Наконец, Иосиф стал харкать кровью.

– Теперь отмучается, – печально вздыхала братия.

Но на третий день, когда больному в подобных случаях полагалось проститься с жизнью, Иосиф встал здоровый и сказал:

– В груди отпустило, не кашляю. Но Господь милостив, суставы ног не чувствую от сильной боли.

И стал жить дальше, ежедневно страдая от различных иных недугов, а чёрная смерть, сама недоумевая, оставила его.

Однако, при всех болезнях, был он ревностен и в монастырских послушаниях и в молитве.

Все покалеченные в битвах приходили к иноку Титу по прозвищу Воин. Он и сам некогда получил в сражении тяжёлое увечье, после которого страдал невыносимыми головными болями. А, уйдя в монастырь, постепенно вылечился. Да стал таким усердным монахом, что со временем Бог даровал ему способность успокаивать боли у других, кто когда-то получил в жизни ранения и страдал от их последствий.

Жили в лавре несравненные постники Зинон и Меркурий, коих никогда не видели жующими. Питались оба только соками плодов и растений, а более ничем. Были они сильно исхудалые, но не такие, какими бывают люди накануне голодной смерти.

– Как же сие получается? – спрашивал их митрополит Алексей. – Известно, что даже такому постнику, каковым был Павел Фивейский, птица приносила крошечный хлебец. Вы же и того не вкушаете, а живы!

– Господь незримо питает, – отвечали Зинон и Меркурий. – Прикажешь вкусить чего-либо, отче, мы вкусим. Но нам того не требно.

– Избави Бог мне вам приказывать такое! Помолитесь, братья, обо мне грешном.

Впрочем, большинство киевопечерских иноков слыли постниками или, как принято было здесь говорить, постом сияли. Вкушали только хлеб да воду, и то в небольших количествах. И сном многие из них очень мало питались. А был инок Нестор по прозвищу Некнижный, так тот и вовсе никогда не спал. Во всяком случае, ни разу нигде не видели его спящим. Некнижным его звали ради того, чтобы отличить от Нестора Книжного, известного всей Руси летописца. Да и то сказать, Нестор Некнижный грамоты и не знал. Было у него некое странное нерасположение к чтению слов. Сколько ни бились, а так и не смогли обучить его складывать слова в буквы. И все необходимые молитвы он знал наизусть, выучивая их на слух.

Инок диакон Ахила умел не только сам поститься, но и мирян обращать в постников. К нему приходили желающие соблюдать посты, но терзаемые чревными страстями. Вот, наступал очередной пост и целые толпы киевлян прибегали в лавру «отчитываться» у Ахилы. Он накладывал на них свой диаконский орарь, отчитывал молитву и мгновенно у чревоугодника в животе замирало: голодный зверёк, сидевший там, засыпал, как сурок на зиму.

Ещё в лавре были два затворника, Руф и Вениамин, которые пребывали в отдельных кельях в кромешной мгле и там молились без какого-либо света. Раз в год, на Пасху, оба выходили из затвора лишь для того, чтобы смирить гордыню и вместе с другими встретить Светлое Христово Воскресение. О своей же мгле они рассказывали такое, что поверить мог только по-настоящему верующий человек:

– Когда возвращаешься во мрак заточения, долго тьма царствует, но яко сказано в Писании: «Свет во тьме светит, и тьма его не объят!» Через несколько дней появляется свет, и ты видишь всё вокруг себя, а откуда сей свет, то не разумеянно. И можно читать, и можно видеть утварь и свои руки и ноги, и всё, что есть в келье, как при слабом огоньке свечи. И се не просто свет, а свет светлый!

Один монах пытался повторить их подвиг, но, просидев во мраке заточения две недели, так и не обрёл дивного зрения, не увидел неизъяснимого света. Огорчившись, он покинул лавру, но вскоре вернулся и стал одним из самых смиренных.

Словом, в Киево-Печерской обители митрополит Алексей попадал в удивительный мир людей не от мира сего, с которыми ему было хорошо и уютно, душа отдыхала и воспаряла к Богу.

И в лавре никто не внушал ему, что надо объединяться под рукой Ольгерда, а когда Алексей заговорил об этом с игуменом, тот ответил:

– Всё очень просто. Ты же знаешь, владыко, нашего старца Даниила.

– Да, дивный старец. Прозорлив. Видит, что грядёт в будущем.

– Три года назад ему было видение о Литве. И он пророчествовал, что ныне православная, в будущем она отпадёт от нашего вероисповедания. Примет папежа, примет латынство. Соединится с Польшею. Сейчас она пишет по-русски, а тогда отречется от священной славянской буквицы, заповеданной нам Кириллом и Мефодием. Станет писать римскими буквами. А за то Господь отнимет у Литвы благословенную славянскую речь. И будут литвины говорить на тарабарском наречии. А их потомки не смогут даже читать свои древние летописи без знания русской мовы.

– Ужели будет такое?! – удивился и устрашился святитель.

– Так говорит старец Даниил, – покивал игумен. – До сего пророчества и в нашей обители бродило мнение о добром предначертании для Литвы. Как для спасительницы русского православного мира. Тоже говорили о том, что надо принять руку Ольгерда. Но с тех пор, как Даниилу было видение, о том и не заикаются. Хотя, увы, по всему видать, вскорости Литва придёт сюда. И Киев покорится Ольгерду, называющемуся ныне великим князем Литовским, Жмудским и Русским.

– И об этом было пророчество? – спросил присутствовавший при разговоре инок Андроник.

– Тому и пророчеств не надобно, – ответил игумен. – И без них видно. Вся наша киевская верхушка давно готова подчиниться Литве.

– Сие я уже отчётливо увидел и осознал, – вздохнул Алексей. – А Роман, когда был в Киеве, приходил к вам в лавру?

– Являлся. Не впустили. Сказали, что на то нет твоего благословения.

– Храни вас Бог, дети мои родные!

Так лавра спасала святителя от неспокойной жизни в Киеве, помогала ещё твёрже стоять в спорах с местными сановниками, взирающими на Литву с упованием.

Пасха в тот год была поздняя, в Великую ночь печи в церквях не топили, ибо повсюду уже разливалась несказанная теплынь и благодать. А на Светлой седмице киевляне и вовсе щеголяли в летних одеждах.

Пели птицы. Всё зеленело и расцветало. Кто бывал в Киеве, тот знает, до чего же там хорошо весною и в начале лета!

Но как ни мечтал Алексей съездить в Чернигов и в тёплые деньки походить по родной черниговской благодатной грязи, никак не получалось. Летом литовцы особенно повадились в гости к киевской знати. Ожидалось, что и сам Ольгерд приедет к киевскому князю Василию. Того и гляди, митрополит Волынский и всея Литвы пожалует!

В последний день июля, заговляясь на Успенский пост в лавре, святитель объявил игумену:

– Хочу, дети, завтра к вам в монастырь жить перебраться. С вами поститься. Буду брать пример с Зинона и Меркурия. Берёте такого послушника?

– С радостью велией! А что на митрополичьем дворе?

– Душно мне там. Задыхаюсь. У вас легче дышится.

Иное дело – молодой Вельяминов, который лишь однажды удосужился сопроводить митрополита в Киево-Печерскую лавру, но ходил по обители с нескрываемо скучающим видом, и все рассказы святителя о замечательных здешних иноках слушал рассеянно.

– Тебя, сынок, я гляжу, всё сие нисколько не занимает, – молвил ему митрополит.

– Отчего же… – угрюмо отозвался Иван Васильевич.

– Да оттого же, – фыркнул митрополит. – Сказывают, ты сдружился с какими-то фрягами. И даже полюбил щеголять в ихних одёжах.

– Что же в том плохого, отче?

– Плохого нет. Но и хорошего немного бывает от такой чрезмерной дружбы.

– Напрасно ты, отче, сердишься. Синьор Беллардинелли искренний друг наш. Такова же и его невеста.

– Как же это невеста живёт с ним в одном дому? Сие не по правилам. С малых вольностей начинаются огромные разрушения.

– Уверяю, в том нет ничего дурного. Никакого нарушения меж ними нет. Они и впрямь живут как жених и невеста, а не как муж и жена.

– Что же они не женятся?

– Намеревались уехать в свои фряги и после Пасхи пожениться, но дела задержали синьора Беллардинелли, и им пришлось перенести свадьбу на осень. Не могут же они здесь обвенчаться.

– Отчего же? Пусть примут нашу веру, и я сам совершу над ними брачный обряд. Уж ты, коли бываешь у них, обрати их из латын в греки. Вот будет у тебя заслуга! Не даром в Киеве задержался. Но что-то сдаётся мне, тут не чисто. А?

– Что же тут может быть не чисто… – И Вельяминов, густо покраснев, отвёл свой взгляд от проницательного взора митрополита.

Было в чём каяться молодому москвичу! Не далее, чем вчера, к нему явился фряжский прислужник с письмецом от Гвиневеры, в котором та приглашала его срочно посетить дом возле Лядских ворот. Каково же было Иваново изумление, когда оказалось, что синьор Беллардинелли отсутствует, поскольку отправился навстречу синьору Котарди, возвращающемуся из литовской столицы.

– Как тебе идёт этот упелянд! Не зря я его сама тебе выбрала, – говорила Гвиневера, любуясь Иваном, одетым в дорогой фряжский опашень, сплошь расшитый золотыми совами и летучими мышами, отороченный наилучшим собольим мехом. И хотя в Киеве стояло жаркое лето, молодой Вельяминов не преминул явиться в дом к Беллардинелли и его невесте в этом сверкающем великолепии.

– Но тебе должно быть жарко в нём, – сверкала улыбкой Гвиневера, подходя к Ивану близко-близко, кладя ему на плечи свои восхитительные руки с длинными тонкими пальцами. – Не стесняйся, мой Ланчелот, сними с себя верхнюю одежду. Чувствуй себя как дома.

Потом, очнувшись в постели в объятиях прекрасной фряженки, Иван, как бывает всегда в таких случаях, одновременно подумал и – «Что я наделал!», и – «До чего же было хорошо!» Он хотел бежать стремглав с места своего преступления, но продолжал лежать на спине, прижимая к себе Гвиневеру, гладя и целуя её нежные плечи, шею, грудь.

– Любимая моя, – шептал он. – Забудем: ты – своего Джакомо, я – свою невесту. Ещё не поздно. Я хочу, чтобы ты была моей женою!

– Стать синьорой Бельямини? – смеялась в ответ Гвиневера. – Что ж, мне нравится такое имя. Но посуди сам, что будет, если я соглашусь. Ты запрёшь меня в своём московском доме, как это принято у вас. Я буду рожать тебе детей, а ты будешь ездить повсюду и заводить себе любовниц. Не лучше ли встречаться тайно? В этом такая неизъяснимая сладость! Разве не так?

– Да… Так… Так!

Вдруг доверенная служанка Гвиневеры прибежала с сообщением о том, что синьоры Беллардинелли и Котарди въезжают в Лядские ворота. Иван кинулся одеваться, а Гвиневера оставалась в постели и весело смеялась над его испугом. Нехотя тоже встала и принялась неторопливо надевать на себя рубашку, подошла к зеркалу с расчёской.

– Если тебя увидят бегущим отсюда, вот тогда и впрямь что-нибудь заподозрят, – ска зала она Ивану. – А если ты останешься, мы скажем, что ты оказал честь явиться, чтобы встретить моего отца.

Так оно и получилось. Иван и Гвиневера, как ни в чём не бывало, встретили прибывших Котарди и Беллардинелли. И никто ничего не заподозрил. Напротив, всё только рады были приветствовать того, кто в будущем станет московским тысяцким.

А народу приехало в дом у Лядских ворот видимо-невидимо! И не только фряги, а в большей мере – литвинов множество нагрянуло. И был среди них один весьма важный пан. Немолодой, но с виду крепкий. Его не сразу подвели знакомиться с Иваном, и лишь потом, когда расселись за столом, и Вельяминов оказался на другом конце стола напротив этого главного пана, выяснилось, что тот за птица.

Беседы велись на русском – фряги на нём говорили кто хуже, кто лучше, а у литовцев и свой-то язык был почти русский. Лишь с некоторыми своеобычными словами и оборотами речи.

– Моя чаша за Литва и Русия, – поднял чашу с вином хозяин дома. – За велики князи Литви Ольгиерди и за велики князи Московии Джованнио. – Произнося это, он сначала качнул своей чашей в сторону главного литовского гостя, а затем в сторону Вельяминова.

Важный гость из Литвы кивнул ему, слегка приподнял свой кубок в знак того, что пьёт за здоровье Ивана. И Иван кивнул ему и выпил за его здоровье.

– Кто сей? – спросил Иван у Беллардинелли.

Тот в ответ загадочно улыбнулся и сказал:

– Посол от Ольгерда.

Литовец, словно услыхав, что говорят о нём, громко заговорил:

– Я велми уважаю великого князя Ивана Ивановича Московского. Мне много известен и тысяцкий Василий Васильевич Вельяминов. И я лично знаю его. Мы даже ся обменовали подарками. Егда молодый Вельяминов приедет на Москву, я прошу передать Василию Васильевичу уважение от великого князя Ольгерда.

– Благодарю, – отвечал сын тысяцкого. – Непременно передам.

Беседа неторопливо шла дальше, разливалось вино, подавались разнообразные кушанья, небольшими кусочками, а не так, как на Руси – целыми блюдами.

Время от времени на него накатывал жгучий стыд, что он сидит рядом с тем, невесту которого он совсем недавно соблазнил…

Хотя кто кого соблазнил? Разве Иван Гвиневеру, а не она его?..

Но разве он не мог устоять?.. Увы, нет, не мог!

– А сам князь Ольгерд не собирается посетить Киев? – обратился он к литовскому послу.

– У Ольгерда есть причины временно ся не появлять в Киеве, – ответил тот.

– И ему хотелось бы, чтобы когда синьор Джованнио в скором времени приедет в Москву, он ничего не говорил бы великому князю Московскому о том, что видел посла Ольгерда в Киеве, – произнёс отец Гвиневеры, синьор Котарди.

– А разве я собирался ехать в Москву? – удивился молодой Вельяминов и невольно взглянул на Гвиневеру, скромно сидящую подле своего отца неподалёку от важного литовского гостя и вдалеке от жениха и любовника. После киевских встреч с нею у Ивана не возникало ни малейшего желания ехать на Москву. Особенно после того, что случилось сегодня!

– А разве синьор Джованнио не перенёс свою свадьбу на лето? – с улыбкой спросил жених, совсем недавно обманутый своей невестой. – Лето в полном разгаре.

– Если надо, я могу перенести свою свадьбу и на осень, – нахмурился Иван Васильевич. – Так же, как и ты с Гвиневерой.

– Кроме того, мы получили известие, что князь Московский отравлен недругами и слёг в тяжкой болезни, – сообщил синьор Котарди. – И мы полагаем, что синьор Джованнио должен будет поспешить в Москву, как только мы попросим его об этом. Киевский князь возьмёт на себя труд опекать митрополита Алексея.

– Отчего же вы все решили возможным советовать мне, что делать? – возмутился Иван Васильевич, и вдруг струсил, вдруг затосковал, как зверёк, осознавший, что попал в ловушку.

– О нет, мы ничего не советуем и не приказываем! – поспешил исправить положение Беллардинелли. – Просто мы считаем тебя нашим лучшим другом. И я лично прошу тебя, синьор Джованнио, вскоре отправиться со своим отрядом в Москву, ничего не сказывать митрополиту о болезни Московского князя, а Московскому князю ничего не говорить о том, что ты видел в Киеве посла великого князя Литовского. Разве тебе трудно будет выполнить мою личную просьбу? – Жених Гвиневеры как-то по-особенному нежно взглянул на Ивана и добавил: – В знак благодарности за те особые любезности, которые ты получил в моём доме.

Иван хотел ещё что-то возразить, но ему стало очень стыдно за то, что он сидит рядом с этим благородным фрягом, который так к нему расположен, а он, свинья, стал тайно любовником его невесты!

И молодой Вельяминов покорно кивнул: – Ради нашей нынешней и будущей дружбы я готов исполнить то, о чём ты просишь меня, достопочтенный Джакомо.