Текст книги "Свет светлый. Повесть о митрополите Алексии Московском, всея России чудотворце"

– Нет, – отозвался Иван.

– Что именно нет?

– Нет, не забыл. И нет, не отменил.

– Превосходно! На лицо даже два смертных греха. Седьмой – «Не прелюбодействуй», и десятый – «Не пожелай жены ближнего твоего».

– Я готов сразиться, синьор Беллардинелли, – угрюмо произнёс Вельяминов.

– Сразиться? – рассмеялся нобиль. – О нет! У меня нет ни малейшего на то желания. Если ты, соблазнив мою супругу, вдобавок ещё и убьёшь меня, мир содрогнётся от несправедливости. Если я убью тебя, то, увы, потеряю в твоём лице приятного собеседника, единомышленника, друга. Я поймал тебя, ты в моей власти, так уж позволь мне самому выбирать для тебя наказание.

Находясь в Литве, митрополит Киевский и всея Руси Алексей устранил самых ретивых поборников Романа, назначил нового епископа в Брянск и окончательно утвердил свою церковную власть в великом княжестве Литовском, Жмудском и Русском.

Но не всё так просто было с этим возвращением Ольгерда в Православие! Да, хороший каменный Пречистенский храм он возвёл. Да, молитвенно участвовал в его освящении, которое проводил митрополит Алексей. Да, как мог уверял святителя в том, что нет дороги назад к язычеству и отныне Литва вечно будет православной.

Однако по-прежнему пылал во дворе великокняжеского замка священный языческий огонь Знич и никаких православных к нему не подпускали. В нём сжигали жертвенных животных и приговорённых к смерти преступников.

Точно также охранялась от христиан священная языческая дубрава. В ней совершались радения. Юноши и девушки, мужчины и женщины, подчиняясь заклинаниям жрецов, плясали, доводили себя до исступления, срывали одежды и творили непотребство.

А в подземелье великокняжеского замка жили огромные гады, коих по-прежнему литовцы почитали божествами подземного царства и приносили им торжественные жертвы – связанных животных и тех, кто вызвал особые гнев и ненависть Ольгерда.

Собираясь покидать Вильню, митрополит сказал обо всё этом Ольгерду, так завершив свою речь:

– Хочу верить, великий княже, что когда я вновь приеду посетить благословенный столь ный град твой, всего этого уже не будет здесь.

Литовец, нахмурившись, ответил:

– Не можно мне так борзо оторвать литовский добрый народ мой от древних его уверований. Силою всех крыстить. Великим нестроением и мятежом грозит цее действо.

– И всё же, старайся, – возразил Алексей. – Всех в Литве ты превосходишь властью и саном. Понеже пьянства не любишь, никогда пьян не бываешь, вина не пьёшь. Всегда в великоумствии и в воздержании пребываешь. А оттого разумен и любомудр. И крепок. И мужествен. Многие города и страны поймал под себя. Пора и свой народ образумить. Окончательно привести под омофор Бога Живого. Вот и сыновья твои! Те, что от Марии Ярославны, все крещёные. Так отчего ж не крестишь Ульяниных сыновей?

Оно и впрямь так было. Сыновья от первой жены Ольгерда носили православные имена – Андрей, Дмитрий, Константин, Владимир, Фёдор. А семеро, рождённых второй женой, Ульяной Александровной Тверской, все до сей поры оставались нехристями, жили в именах, данных как попало, – Корибут, Скиригайло, Ягайло, Свидригайло, Киригайло, Минигайло и Лугвений.

Любимцем среди всех сыновей был у Ольгерда десятилетний Ягайло. Во всё время пребывания митрополита Алексея в Вильне он постоянно находился при отце своём, а остальные ненадолго появлялись.

– Что за имя такое – Ягайло? – удивлялся митрополит.

– Будучи малым, он был вельми ягайлый, – пояснил Ольгерд.

– Значит, шумный, – пояснил знаток языков Иван Вельяминов.

Алексей с неудовольствием посмотрел на него – щека поранена, с кем-то сцепился в самом начале их пребывания в Вильне. И все дни ходит угрюмый. К тому же, сказывали, что и зазноба его тут – фряженка Гвиневера. Слухами земля полнится. Такое не утаишь! Угораздило же дурня влюбиться в заморскую фрю…

Митрополит вздохнул и тотчас улыбнулся Ольгердову сыну:

– Ну что, Ягайло? Так Ягайлой и будешь оставаться? Креститься-то когда намереваешься?

– Не норю ся крыстить, – хмуро ответил Ольгердич.

– «Норить» по-литовски означает «хо теть», – снова пояснил всё тот Иван. – От сло ва «норовить».

– «Не норю»! – передразнил его митрополит. – А ты переступи через свою норю! Знаешь, куда тебя твоя норя увести может?

– Куда?

– В преисподнюю!

– Не тузай его, преосвященный, – вмешался Ольгерд. – Мы так разумеем, что кождый должен сам выбирать свою виру. Меня отец мой Гедымин крестил, когда я ужо был взрослый. И я сам восхотел ся крестить. Но хотя во крещении я Александр, однако, по-прежнему ся зову древним литовским именем Ольгерд, которое означает «Славгород». Да разве же не так было и с русскими князьями? Отец Александра Невскего был во крыщении Феодор, а ся оставлял Ярославом! Тако же и великий князь Владимир, крыстивший Русь, ся оставлял Владимиром и мало кто знает его крыжальное хрыстианское имя.

На это митрополит возразил так:

– Но Владимир стал святым, и его имя сделалось русским православным именем, которое ныне дают и при крещении младенцам. Желаю тебе, Ольгерд, так же воссиять во Христовой вере, чтобы и твоё имя вошло в православные святцы.

– Да будет по слову твоему!

С тем они вскоре и расстались.

Осенью того года Ольгерд заключил союз с темником Мамаем и в Подолии на берегах реки Синие Воды разгромил полки трёх военачальников, вышедших из повиновения Мамаю – Кутлубуги, Хаджибея и крещеного татарина Дмитрия.

А после Рождества Христова двенадцатилетний великий князь Дмитрий Иванович двинул свою московскую рать, ведомую тысяцким Вельяминовым, на Переяславль, где князь Дмитрий Константинович Суздальский собирал полки, чтобы идти брать Москву.

Прав был митрополит Алексей, когда нахваливал Вельяминова за его деятельность. Войско московское ныне стало самым боеспособным во всей земле Русской. При виде грозных москвичей переяславцы заявили, что у них нет сил противостоять им, и Дмитрий Константинович бежал во Владимир, а из Владимира в свою вотчину град Суздаль.

Дмитрий Иванович, придя во Владимир, торжественно сел на великом княжестве, призвал к себе митрополита Алексея, и святитель благословил нового великого князя всея Руси.

Три недели праздновали это событие, а затем, распустив войско, Дмитрий Иванович вернулся в свою Москву.

Святитель тоже недолго задерживался во Владимире. На Москве его ожидало известие о том, что бывший митрополит Волынский и всея Литвы Роман отмучился на одре болезни.

– Первое доброе дело, которое он в своей жизни совершил, – усмехнувшись, заметил на это тысяцкий Вельяминов.

– Что ты сим подразумеваешь? – спросил Алексей.

– Умер, – пояснил Василий Васильевич.

– Над смертью не зубоскалят, – укорил его святитель. – Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего Романа! И прости ему вся согрешения вольная же и невольная… Ещё чего доброго пустят слух, будто это я…

– Не пустят, – возразил князь Дмитрий. – Люди русские знают твою святость. Все скажут: «Бог бережёт его под Своим омофором».

В новое лето из Мамаевой орды во Владимир прибыл посол. Дмитрий Иванович приехал к нему, и татарин вручил московскому князю ярлык на великое княжение от хана Абдулы.

– Передай Абдуле и славному воеводе Ма маю мои дары и скажи, что отныне мы союзни ки, – сказал послу Дмитрий.

Узнав об этом, Сарайский хан Амурат разгневался на Дмитрия Ивановича и послал ярлык на великое княжение Дмитрию Константиновичу, который, пользуясь тем, что его юный соперник вернулся в Москву, не замедлил явиться во Владимир и сесть там на престоле.

Это означало одно – война!

– Не робей, сынок! – ободрял своего крест ника митрополит. – Мы теперь сильны, благо даря Василию Васильевичу. Благословляю идти ратью на Константиновичей!

И могущественное московское войско, которое после вельяминовских нововведений можно было быстро собрать и устремить куда угодно, вышло из Москвы и неожиданно явилось под владимирские стены. Перепуганный Дмитрий Константинович бежал в Суздаль, не усидев на великокняжеском троне и двух недель.

Но на сей раз московское войско двинулось дальше и подошло к Суздалю. И Константинович бежал дальше – в Нижний Новгород, к старшему своему брату Андрею, никогда не искавшему великокняжеской власти. Война не состоялась. Победа была одержана бескровно. С благословения митрополита Алексея Владимир и Суздаль вошли в состав Московского княжества.

Видя расширение владений Дмитрия Ивановича, Ольгерд Гедиминович с согласия Мамая присоединил к Литве Синеводье и Белобережье – обширные земли, лежащие в междуречье Днепра, Роси и Южного Буга и по размерам не уступающие Смоленскому княжеству.

В то лето Литва, Русь и Мамаева орда, раскинувшая свои владения между Днепром и Доном, составили тройственный союз равных по силе.

На другой год вернулась беда, о которой уже стали потихоньку забывать. Нижний Новгород, который доселе не испытывал страшных последствий моровой язвы, познал, наконец, что такое чёрная смерть. Из этого оплота Константиновичей болезнь хлынула на запад – в Рязань и Коломну, а оттуда в Переяславль, а из Переяславля – на Москву, и в Тверь, и во Владимир, и в Суздаль, и в Дмитров, и в Можайск, и на Волок.

Страшное лето! Мало людям чёрной смерти, так ещё ни капли дождя с мая по сентябрь! Всё высохло, стало воспламеняться, гореть, дымы стояли день и ночь на Русью и Литвою.

Один Ольгердов росток, всё же, попал под благую руку святителя. Анастасия, мать княгини Ульяны Александровны, находилась в Твери, куда привезла свою маленькую внучку, дочь Ольгерда. Митрополит Алексей как раз приехал в Тверь и там вместе с духовником великой литовской княгини киевопечерским архимандритом Давидом крестил новорожденную дочь Ольгерда, дав ей имя той, которая вывела его из киевского пленения, – назвал девочку Анастасией.

А на Москве оплакивали младшего Ивановича – братишка великого князя Дмитрия всё-таки подхватил заразу, ударило под лопаткой, воспалились железы, на третий день стал харкать кровью, а на четвёртый его не стало. Лёг к своему родителю под бочок, в усыпальницу Архангельского собора.

Горестная вдова Александра Васильевна ушла от мира в женскую монашескую обитель, где вскоре под именем инокини Марии скончалась, не перенеся выпавших на её долю скорбей. Её положили в приделе кремлёвской церкви святого Спаса на Бору.

В Нижнем Новгороде старший Константинович в страхе перед чёрной смертью постригся в иноческий чин и тоже вскоре преставился.

Новое лето не принесло облегчения людям. Вновь не было дождей. Не только леса, но и пересохшие болота горели. Чёрный дым стоял над землёй, наводя на людей ужас. Солнце виделось сквозь него кровавым красным ошмётком. Иные озёра и реки до самого дна иссушились. Голод и чума косили жителей сёл, деревень и городов.

Первого июня, в день Всех святых на Москве случился пожар. Внезапно поднялся сильнейший ветер с вихрем, как нарочно летящим во все стороны, распространяя огонь повсюду. Страшно погорела столица! Весь Посад выгорел дотла, в Кремле многие здания пострадали. Народу погибло множество, и многих не могли сыскать или опознать, до того сильно пожгло людей. И долго ещё тот год на Москве будет зваться годом великого Всехсвятского пожара.

В сию горестную годину митрополит Киевский и всея Руси Алексей освятил в Московском Кремле закладку основания нового будущего монастыря – каменное поприще церкви

во имя чуда Архангела Михаила. На том самом месте, где некогда в самом сердце Кремля стоял золотоордынский посольский двор с собственною конюшней.

– Да поможет нам всем Архистратиг Михаил восстановить град наш и преодолеть неурядицу, – говорил святитель. – Знаю, дети, каково теперь после столь жестокого огненного наказания. Но взываю к вам, москвичи: не отчаивайтесь! И предрекаю: Москве – и впредь быть наипервейшим городом русским. Князю Дмитрию Ивановичу утвердиться в великокняжеском звании. Благодать Господа Иисуса Христа буди со всеми вами, аминь!

Вот и ещё три года прошло… За это время семейство Беллардинелли переселилось из Вильны в Тверь, и здесь пуще прежнего развернулся купец Джакомо, наладил поток пушнины из Вологды, Тотьмы, Великого Устюга, с берегов Северной Двины и Онеги, Сухоны и Вычегды. Стал втрое богаче, нежели был доселе.

Иван Вельяминов верно ему служил, помогал, как только мог, за то, что Джакомо великодушно простил его и Гвиневеру. Мало того, смирился с тем, что он король Артур, а Иван – рыцарь Ланчелот.

– Любовь сильнее всего на свете. Она-то и есть бог! – говорил Беллардинелли. – «Любовь, которая движет солнцем и прочими светилами», как сказал великий флорентиец.

Когда благородный Джакомо уезжал по своим торговым делам, Гвиневера сообщала об этом Ивану, и Вельяминов находил повод, чтобы примчаться в Тверь и побывать во фряжском доме, расположенном на левом берегу речки Тьмаки. Благо Тверь совсем рядом с Москвою!

Смешно было бы предполагать, что о его посещениях не докладывали синьору Беллардинелли. Конечно, доносили. Но генуэзский нобиль мирился с существующим положением, а Иван в свою очередь выполнял всё, о чём бы тот его ни попросил.

Ему, конечно, тоскливо было от того, что приходится слушаться и устраивать дела фряга. Но куда тоскливее было, когда Беллардинелли и Гвиневера отъезжали к себе на родину в Италию и по полгода отсутствовали на Руси. Зато когда они возвращались и выпадала возможность съездить в Тверь, как он бывал счастлив! И после сладостных свиданий с любимой женщиной Иван охотнее справлялся с заданиями её мужа. Ездил в Сарай или к Мамаю, передавал им то, о чём просил Беллардинелли. Понимал, что действует зачастую не только на благо процветания фряжской торговли, но и на благо Ольгерда, страстным почитателем которого был синьор Джакомо.

– Нет сомнений в том, что в ближайшие годы сначала Тверь, а затем и Москва войдут в состав Литовского государства, – говорил супруг Гвиневеры. – Только Литва способна будет утвердить свою самостоятельность на огромных пространствах от Волги на востоке до Днестра, Буга и Немана на западе. Чем скорее ослабнет Московское княжество, тем менее трудным будет путь к созданию этой великой империи. Тем меньше будет русских жертв и русской крови. И чем быстрее образуется сия великая литовско-русская империя, тем быстрее русские люди освободятся от ига потомков Чингисхана. Ты согласен со мной, синьор Джованнио?

– Да, – соглашался Иван Васильевич, опуская глаза долу.

– И в этой империи я не вижу иного вер ховного полководца, чем наш Бельямини, – с улыбкой поддерживала беседу Гвиневера.

Назревал новый поход. Сарайский хан вновь выдал Дмитрию Константиновичу ярлык на великое княжение, а младшему его брату Борису – на нижегородский престол. Злорадствуя о московском погорении, Константиновичи стали собирать полки на Москву – брать её, покуда она разгребает свои пепелища.

Но случилось невероятное!

Нежданно-негаданно непримиримый враг прибыл на Москву. В пропахшем гарью Кремле, в изрядно попорченном пожаром великокняжеском дворце Дмитрий Иванович, митрополит Алексей, игумен Сергий Радонежский, молчаливый монах Елисей Чечётка, тысяцкий Вельяминов, а с ним и многие иные бояре московские принимали гостя – Дмитрия Константиновича Суздальского!

– Были мы враждебные супостаты, люто ненавидели друг друга, желая завладеть великим княжением, – говорил он с достоинством, спокойно и чинно, по всему видать, давно взвесив решения. – Отныне увидите во мне перемену. Осознаю всевозрастающую силу московскую. Вижу в Москве будущую столицу Руси. Склоняю голову пред преосвященным митрополитом Алексеем, избравшим Москву своей духовной вотчиной. Отступаюсь от великого княжения. Отказываюсь от ярлыка, данного мне царём Амуратом.

– Слава Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков, аминь! – возгласил митрополит Алексей.

Все встали и трижды осенили себя крестными знамениями.

– Что же подвигло князя Дмитрия Константиновича к такой перемене? – спросил Вельяминов.

– К такой счастливой перемене! – искренне и по-детски звонко добавил Дмитрий Иванович.

Суздальский князь посмотрел на него и усмехнулся в бороду. Ответил не сразу:

– Хотел бы я сказать, что было мне знаме ние… Да оно и было… Но не в нём причина. А причина в Борисе, младшем брате моём. Ста ло мне стыдно вместе с ним собирать войско, чтобы идти и покорять сгоревшую Москву. Не по-русски это, не по-христиански! И я возроптал. Тогда те мои присные, что против Москвы яростно ратовали, к Борису перемет нулись. Он же молвил им: «Старший брат мой Дмитрий устал против Москвы враждовать. Отныне на меня опора!» Решил он меня оста вить по боку…

Москвичи с улыбкой переглянулись между собой: так вот, мол, в чём дело-то!.. Раздался насмешливый ропот.

Дмитрий Константинович сверкнул на них мгновенно вспыхнувшим взором и сказал:

– Но и знамение было мне! Архистратиг Михаил. Когда московская рать прошлым ле том подошла к Суздалю… – Он обвёл взглядом замерших в ожидании слушателей и за кончил: – Стоял в небе поверх московских знамён. Недолго так. Несколько мгновений. Воспалённое око моё видело его.

Все снова стали истово креститься и тихо славословить Бога.

– Готов сочетать воинство своё с воинством князя Дмитрия Ивановича и идти грозить Борису. Да подпадёт и он под московскую вели кую руку!

Все снова радостно вскочили с мест своих.

– Сегодня же готовим ополчение! – весело воскликнул Василий Васильевич.

– Завтра выступаем! Как славно! Вместе! Недавние враги! – щебетал Дмитрий Иванович.

Бояре оживлённо рокотали. Тут молвил своё слово Сергий Радонежский:

– Погодите воевать! Довольно! Что вы за люди такие? Сколько можно проливать кровь братьев своих? Хотите закрепить союз? Повяжите его родством, а не кровью! Жените детей своих между собою. А Бориса… Вот что… Бориса предоставьте мне.

– Тебе?! – изумился митрополит.

– Мне. Недостойному Сергию. Преосвященный! Благослови меня идти крестным ходом в Нижний Новгород. Увидишь, как я его завоюю своей ратью. Буду твоим послом к Борису.

– Воистину нынче день чудес и неожиданностей! – развёл руками святитель Алексей. – Сергий! Не ты ли вечно бежал мирских дел?

– Пришло время и мне вмешаться, – ответил игумен Свято-Троицкой лавры. И улыбнулся: – А то что-то скучно стало!

– Вот тебе моё благословение! – поспешил митрополит. Благословил игумена и добавил: – А ежели Борис Константинович не захочет тебя слушаться, ежели не признает Дмитрия Ивановича великим князем всея Руси, я тебе на сей случай напишу грамоту, по которой моим изволением закроешь в Нижнем Новгороде все храмы. Принесите на чём и чем писать!

Тотчас подали пергамент. Составили грамоту.

– Зело славно! – радовался митрополит всему происходящему. – Пора бы и от праздновать столь важные и благотворные события!

Вскоре уже все сидели за трапезой, весьма обильной, ввиду того, что в тот день как раз было и воскресенье, и окончание Петровок – празднование святых славных и всехвальных апостолов Петра и Павла.

Во время пиршества само собой вспомнили слова Сергия о родстве, коим должно бы укрепить новый союз.

– Дмитрий Константинович! – обратился митрополит Алексей к бывшему сопернику, а ныне другу Москвы. – Сдаётся мне, две пташки из твоего гнезда просятся своё гнездо свить? Так ли это?

– Помилуй, преосвященный! – вскинул брови князь Суздальский. – Маше тринадцать, а Дуняше и того меньше, двенадцати нет.

– Самое время определить! – возразил святитель. – На Москве им такие женихи поспели! – Он игриво посмотрел на Дмитрия Ивановича и его дядю: – У меня – крестничек, а у Василь Васильевича – сыночек. Женим Москву с Суздалем! Вот будет союз так союз! Даёшь согласие, так я немедленно благословлю брак сей!

– Что же, и меня не спросясь? – возмутился Дмитрий Иванович, но не обиженно, а так только – проявить нрав свой.

– Ты согласен, – махнул в его сторону рукой митрополит.

– И мой согласен, – тотчас подхватил Вельяминов, покосившись в дальний угол стола, где сидел его пятнадцатилетний сын Микула, то бишь Николай Васильевич.

– Что ж… – Дмитрий Константинович замялся, обвёл взглядом всех присутствующих и – захохотал: – По рукам! Согласен!

– Ну что, Дмитрий Иванович? – спросил Алексей. – Кого возьмёшь? Машу али Дуншу?

– Ладно уж, Дуняшу, – простодушно отозвался Московский великий князь и утешился свежеиспечённым и только что поданным на стол румяным и душистым пирогом с сочной мясной начинкою.

– Слава в вышних Богу и на земли мир! В человецех благоволение! – возгласил митрополит Киевский и всея Руси, московский чудотворец.

А уже на другой день игумен Сергий Радонежский пешком отправился от берегов реки Москвы туда, где река Ока впадает в Волгу. С ним вместе шли игумен Герасим и архимандрит Павел. А охраняла сей крестный ход боевая дружина во главе с могучими богатырями Пересветом и Ослябей. Оба они лет через пять-шесть намеревались оставить ратную службу и принять постриг в Свято-Троицкой лавре.

От Москвы до Нижнего Новгорода путь не близкий, но ради такого благого дела путники не жалели ног, ежедневно проходя значительное расстояние, и в десять дней дошли до заветной цели своего путешествия.

В последние годы Нижний Новгород особенно расцвёл, разбогател, расширился, укрепился. И теперь сюда стекались все недовольные возвышением Москвы, жаждали создать великое ополчение, способное сбросить москвичей с достигнутых ими высот.

Все ждали, что князь Дмитрий Иванович приведёт сюда свою рать. Готовились к битве. Надеялись разгромить Москву на окских берегах.

Но вдруг явилась рать иная! Кто бы мог подумать – сам Сергий Радонежский! Знаменитый на всю матушку Русь молитвенник и чудотворец!

И возмутились умы нижегородские. Одни твердили:

– Всё равно! Сергий – не Сергий, а нам не покоряться Москве!

Другие задумались:

– Уж коли сам Сергий…

Молодой и сильный Борис Константинович принял сторону ретивых.

– Слово моё кратко, – обратился к нему игумен Сергий. – Ступай, княже, на Москву. И, подобно старшему брату своему, войди в согласие с Московским великим князем Дмитрием Ивановичем. В Москве ныне вся русская сила!

– Сила? – вскинулся князь Борис. – Предок мой Александр Невский произрёк некогда: «Не в силе Бог, а в правде!»

– В Москве ныне вся сила, – терпеливо повторил Сергий и добавил: – И вся правда.

– Не узнаю тебя, Сергий! – воскликнул Борис Константинович. – Не желаю узнавать! И на Москву не пойду! Кланяться недозрелому князю Митрию Ивановичу не стану!

– Подумай, я жду до завтра, – смиренно промолвил Сергий.

– А завтра что? Город спалишь?

– Не спалю. Закрою.

На другой день игумен Троицкий снова явился во дворец ко князю Нижегородскому.

– Ступай восвояси, добрый игумен, – сказал ему Борис. – Слово моё неизменно. На Москву не пойду. А если Москва ко мне придёт, по зубам получит!

– Воля твоя, – вздохнул Сергий.

В тот же день он со своими спутниками обошёл все храмы Нижнего Новгорода и, пользуясь словом митрополита Киевского и всея Руси, вписанным в грамоту, все эти храмы затворил, а ключи собрал и держал при себе. Настоятели храмов поклялись слову митрополита быть покорными.

Обратно московское посольство возвращалось уже не пешим ходом, а поспешило в повозках и верхом на лошадях. Не доезжая до Москвы, заехали в Суздаль, где князь Дмитрий Константинович уже собрал все свои войска и, узнав об итоге Сергиева посольства, тотчас двинулся войною на восток.

Сергий со спутниками устремился дальше и на берегах Клязьмы повстречал огромное московское войско, шедшее ему навстречу.

– Так мы и думали, что Борис ума не возы меет, – сказал тысяцкий Вельяминов.

В Москве Сергий встретился с Алексеем, обо всем ему поведал.

– Теперь настал наш черёд воевать, – нахмурился митрополит. – Я намерен затвориться в монастыре у игумена Андроника и полностью посвятить себя молитве. Ты со мною?

– Нет, я лучше в своей келье, – ответил Сергий Радонежский. – Там намолено у меня. Да и по своим щам соскучился.

– Где ж ты летом для них снега да сосулек берёшь? – засмеялся Алексей.

– Летом щи у меня совсем постные, – лукаво улыбнулся Сергий. – На одной воде.

С тем они и расстались. Митрополит отправился на высокий берег Яузы к Андронику. Там, в Спасской обители, затворился в одинокую келью и предался молитве. В полной темноте и строгом воздержании, как некогда в киевском Выдубецком монастыре.

На третий день непрестанных молений к нему, как и тогда, стал являться свет светлый, озаряющий глухую и тёмную келью неизъяснимым сиянием, как бы сапфировым.

А ещё через день к митрополиту постучался сам игумен Андроник:

– Преосвященный! К тебе срочный гонец. С важным донесением.

– Зови немедля!

И вошёл всем известный Дионисий Малютка, коего в тот раз пощадили, не вняли его просьбам отсечь ему голову, и он по-прежнему оставался лучшим московским гонцом, лишь единожды оплошавшим за всю свою жизнь.

– Только не витийствуй, раб Божий Диони сий! – потребовал митрополит строго.

Напрасно. В чём-чём, а в витиеватости речи Малютка отказать себе не умел:

– Аще же князь великий Дмитрий Иванович даде силу свою князю Дмитрию Константиновичу на брата его меньшего Бориса Константиновича, то князь Дмитрий Константинович в отчине своей в Суздале собрал силу многу и поиде ратию к Новугороду Нижнему.

– Да, да! Что же дальше? – не на шутку кипятился обычно смиренный митрополит.

– И егда князь Дмитрий Константинович доиде до Бережиа, тамо срете его брат его меньший, князь Борис Константинович, внук Василиев, правнук Михайлов, праправнук Андрея Александровича, сына Александра Ярославича Невского.

– Ну и? Схлестнулись? Примирились? Да не тяни ж ты, ошкурок!

– И князь Борис Константинович со всеми бояры своими, кланяяся и покоряяся, просил мира, а княжения своего соступаяся.

– Фу-х, Господи! С нами крестная сила! С нами Бог, разумейте языци! – возрадовался святитель Алексей. – Так что же? Помирились Константиновичи?

– Князь же Дмитрий Константинович, – продолжал Малютка, – не оставил челобития и моления брата своего Бориса Константиновича. И он взял с ним мир. И поделился княжением Суздальским. И Нижнего Новагорода. И Городецким. В коем граде Городце испустил дух великий предок наш Александр Невский. И порешили братья так, что Дмитрий Константинович сядет князем в Нижнем Новегороде, а его брат Борис – князем в Городце. И что отныне признают они власть великого князя Московского Дмитрия Ивановича, сына Ивана Красного, внука Ивана Калиты, правнука Даниила Московского, праправнука Александра Невского.