Текст книги "Свет светлый. Повесть о митрополите Алексии Московском, всея России чудотворце"

Глава 4
Чума

Следом за временами добрыми наступают худые, а горести, в свою очередь, сменяются утешениями. Так Господь не даёт нам забывать, что мы должны радоваться жизни во всех её проявлениях. Ибо бывает, что человек заживёт хорошо и начинает с жиру беситься, тосковать среди цветущей жизни, вот тогда-то Господь и напускает на человечество какую-нибудь потраву, чтобы можно было сравнить, когда тебе хорошо живётся, а когда плохо, и чтобы ты хорошую жизнь всегда ценил.

Святые отцы Церкви нередко говорили, как страшно безверие, но ещё страшней полуверие. Когда люди называют себя христианами, а позволяют себе грешить, сомневаются в неотвратимости наказания.

За многие грехи человеческие послана была миру страшная моровая язва, повальная заразительная болезнь, охватившая обширнейшие земли от рассветного Китая до закатной Европы. Началась она в Индии и оттуда её привезли кипчаки. От кипчаков заразились золотоордынские татары, они стали осаждать в Крыму генуэзскую крепость Кафу и забрасывать туда катапультами трупы умерших от моровой язвы. В тот же год беженцы из Кафы принесли заразу в Константинополь, в Грецию, на Сицилию и в Далмацию. На другое лето болезнь вспыхнула в Италии, Испании и Франции, а осенью – в Англии и Ирландии. Следующей весной она дошла до Германии, а летом – и до Швеции.

Латины именовали эту заразу «пестиленция», французы и немцы слово сократили и говорили просто: «пест». На востоке её нарекли чумою. На Руси – чёрной смертью.

Но как бы где ни называли, проявлялась губительная болезнь одинаково. Поначалу появлялась сильная боль под рёбрами или под лопатками, такая, будто ударили туда рогатиной. Затем опухало под мышками и в паху, а иногда под горлом или под самым подбородком, человека одолевал озноб, да такой, что зубы друг о друга колотились и клацали, наваливалась страшная головная боль и умопомрачение, при котором больной не узнавал близких и забывал даже своё имя, сильно воспалялись лёгкие, как при тяжкой простуде, а если человек начинал харкать кровью, это был уже верный знак того, что послезавтра его не сыскать среди живых на этом свете. Когда у Ивана Ивановича Красного родился сын Дмитрий, из закатных стран сообщали, что там вымерла едва ли не треть всего населения. Рассказы о чёрной смерти приходили самые причудливые. Поначалу говорили, что человек заражается от укуса блох, которых разносят крысы, и всюду там только и делают, что бьют, ловят и жгут крыс. Потом пришла повесть о том, что во Франции установили причину. Якобы зараза распространяется жидовским чёхом. Чихнёт жид – и все, кто рядом на расстоянии ста шагов находился, заболевают. Мало того, те же жиды чихают и плюют в колодцы, заражая воду. И по сему поводу во Франции всех сынов Израиля до единого истребили. Рассказывали также, что там бьют не только жидов, но и христианских священников за то, что те в боязни заразиться отказываются идти причащать умирающих.

– Вот до чего дошло их латинское отступление от истинной веры христианской, – говорили наши священники и монахи. – Возможно ли вообразить, чтобы мы отказывали в последнем причастии? Да ведь если и подхватишь болезнь, то такая смерть только угодна Господу.

Ещё рассказывали о том, что заболевают в большей мере молодые, а стариков болезнь часто щадит. И если чума уходит из какой-нибудь местности, то оставшиеся в живых жители чудесным образом начинают стремительно размножаться. Женщины рожают по двое, по трое, а то и по четверо ребятишек сразу.

Ещё колокола. Если в каком городе колокола благословенные, то их звон отпугивает моровую язву, она обходит город стороной. И там теперь во всех странах колокола звонят неумолчно. Но не всякий звон отпугивает. Если колокола были отлиты без Божьего благословения, звони, не звони – не спасает. Особенно всем нравилась повесть о том, как в одном немецком городе все жители вымерли, а последним – звонарь, который до самого своего смертного часа всё звонил и звонил, бедняга.

В Литве чума несколько образумила язычника Ольгерда. Он перестал преследовать христиан и даже приходили слухи, будто Ольгерд склоняется к тому, чтобы самому вновь стать христианином. Ибо когда-то он на всякий случай был крещён отцом своим Гедимином.

В Швеции от чумы скончался король Магнус, оставив после себя весьма замечательную духовную грамоту. Список с неё привезли на Москву и знаток языков митрополичий наместник Алексей перевёл её на русский язык с превеликим удовольствием, потому что недавний враг Отечества нашего писал там следующее: «Се аз, грешный Магнуш, король Свейский, наречённый во святем крещении Григорий, отходя сего скороминующаго жития, приказываю своей братьи и своим детем, и всей земле Свейской в мире жити и в любви, и отбегати от всякого лукавства и неправды, и щапления суетнаго, и пианьства и всякаго играния бесовского, и не обидети и не насиловати ни на кого же, и не преступати крестнаго целования, и к Русским землям докончания и крестнаго целования не преступати, понеже телеснаго прибытка не бывает нам и душа погибает. Преже бо сего подвижеся ратью некогда князь местер Белгерд и вниде в Неву, и срете его князь Александр Ярославич на Ижоре реце, и самого его прогна и полки его поби. Потом же брат мой Москалка вшед в Неву постави град на Охте реце, и посади в нём множество Немец своих, и отъиде; и пришед князь велики Андрей Александрович, град взя, а Немец изби…»

Король Магнус Эриксон. Изображение на его печати

Далее Магнус описывал свой собственный неудачный поход против Новгорода, после которого «наиде на нашу землю Свейскую гнев Божий: глад, мор, брани междоусобныя, а у меня у грешнаго, по моим многим грехом, отнял Бог ум, и седех в полате моей год, прикован к стене чепью железною и заделан бых в полате моей… и руци мои и нозе мои тонци зело, и кожа и жилы мои к костем прилпнуша, и едва глас мой изпустих, и бысть глас мой яко изхудевшия пчелы».

Особенно же тешило русское сердце окончание духовной грамоты Магнуса: «Вся же сиа наведе на мене Господь Бог за мое высокоумие, и чаание, и гордость, и лукавство; несть бо такова человека на свете, якоже аз, горд, и лукав, и грехолюбив, и пострадах зла того ради. И много преступал есмь крестное целование, и насиловах на Русскую землю, и смири мя Господь Бог, и пострадах злаа и нестерпимая. И ныне приказываю вам, братьи своей и детем своим, и всей земле свейской: не любите лукавства и всякия неправды, и погибающия суеты мира сего, все бо изчезает аки дым и яко сон и яко сень мимо, не насилуйте убо и не наступайте на Русскую землю, и не приступайте крестнаго целования, да не погибнете. А кто наступит на Русскую землю и преступит крестное целование, а на того Господь Бог и огнь, и вода!..»

Перевод, сделанный Алексеем, многажды переписали и любили зачитывать, теша себя: даже Магнус признал, как бесполезно и вредно воевать против русских. Переписывали и оригинал, чтобы давать прочесть немцам в назидание.

Чума, продолжавшая свирепствовать в немцах, чудесным образом не доходила до русских земель, и грешным делом наши люди радовались, говоря:

– Се им за их безверие и маловерие, за грехолюбие и лукавство. А нас за нашу правед ность Господь Бог милует.

Но оказалось, всё до поры до времени. Грехолюбия и лукавства и в русском народе не переводилось. И в тот же год, как в свеях скончался от чумы король Магнус, чёрная смерть постучалась и в русские двери. Первыми принимали безжалостную гостью жители Пскова.

– Худые вести, отец Алексей, – поведал о беде своему духовнику Иван Иванович. – Из Пскова сообщают. Тамошние уже тоже храхают кровью и опосля мрут. Сказывают, не успевают с улиц трупия убирать.

– Дождались, – вздохнул митрополичий наместник. – Неча было кичиться, что то только немцам Божий гнев!

– Не пора ли и нам в колоколы звонить денно и нощно? – спросил Иван Иванович. – Полагаю, наши московские колоколы благословенные.

– Молиться надо, – ответил старец Алексей. – У гроба святителя Петра. А потом можно и в колоколы. Аще к нам от Пскова двинется.

Вести из Псковских земель приходили всё хуже и хуже. Церкви были переполнены гробами, священники не успевали совершать отпевание, и мёртвые уходили в иной мир, удовольствовавшись одной только разрешительной молитвою. А хоронили их по пять и более в одной могиле.

Псковские богачи раздавали монастырям и церквам имения свои, озёра и реки, леса и луга, полагая успеть очиститься от грехов, но умирали и умирали всякие – грешные и безгрешные, простодушные и лукавые, бедные и богатые. Раздаст богач имущество нищим, но глядь – и он, и нищие одинаково кровью кашляют.

– Саном убо светлостию не умалена бывает смерть, на всех убо вынизает многоядные свои зубы! Пришла пора покаянная! – страшно восклицал на проповедях пламенный митрополит Феогност.

Как на битву шли во Псков священники из многих городов русских на помощь своим духовным соратникам – исповедовать, причащать, отпевать. Новгородский архиепископ Василий явился в зачумлённый город, служил молебны об избавлении, ходил крестным ходом, и чёрная смерть дохнула на него – возвращаясь из Пскова в Новгород, самоотверженный владыка почувствовал сильный озноб и головную боль, остановился на берегу реки Узы, там стал кашлять кровью и вскоре преставился.

Об этом рассказали послы от новгородцев, пришедшие на Москву к Феогносту просить назначить им архиепископом старого Моисея. Они же поведали о первых случаях чёрной смерти в самом Новгороде, а к осени весь Новгород пал в объятия мрачной царицы чумы. За ним следом посыпались страшные вести из Полоцка и Смоленска, из Чернигова и Переяславля, из Ярославля и Суздаля. Чёрная смерть со всех сторон окружила Москву, словно оставляя столицу на сладкое.

Из болгарского Тырнова, где сидел самозваный патриарх, явился в Киев назначенный им в митрополиты инок Феодорит. В тот же день явилась и многоядная гостья, и киевляне, увязав явление чумы с приходом самозваного митрополита, взашей выгнали Феодорита. И чума словно замерла на несколько дней… но вновь пошла в наступление.

Зимой зараза не так ярилась, в мороз поветрие почти не распространялось, но до зимы некоторые города успели почти полностью опустеть, а в Глухове и Белеозере не осталось в живых ни одного человечка.

И только Москва стояла пока не тронутая ядовитыми поцелуями.

В ожидании прихода моровой язвы часто звонили колокола.

– Благословенны звоны московские! – ра довались москвичи, потому что до сих пор не было ни единого случая чёрной смерти в столи це великого князя Семёна Гордого.

Впрочем, и Владимир, несмотря на близость заражённого Суздаля, тоже держался. В шестой день декабря того чумного года митрополит Феогност поставил своего наместника старца Алексея во Владимир епископом. Во время поставления он во всеуслышание объявил:

– Благословляю сего нового Владимирско го епископа Алексея на своё место на великий стол, на митрополию Киевскую и всея Руси.

К Рождеству Христову Алексей поехал во Владимир, а из Москвы в Царьград отправились послы от великого князя и митрополита к новому Вселенскому патриарху Филофею с просьбой да поставит он Алексея после Феогноста митрополитом.

Во Владимире его встретили с добрым сердцем. Слухами о праведности, благочестии и благомудрии Алексея давно уже полнилась

Русь. Его даже начали называть чудотворцем, хотя никаких ярких чудес доселе от него не было. Но в его присутствии смирялись сердца, растапливались самые заледенелые души, исповедающиеся обретали дар слёз. И когда он прибыл на епископскую кафедру, владимирские прихожане возрадовались:

– Ну, отныне к нам вовеки чёрная смерть не притечёт! Покуда с нами Алексей, Владимиру ничего не страшно.

В тот год Пасха была ранняя, Сретенье попало в масленицу, а после Сретенья, едва начался Великий пост, из Москвы пришла чёрная весть.

Что удивительно: не в бедняцкую избу, не в холопскую, а в боярскую горницу забежала крыса, везущая на себе чумных блох, и первыми заболели боярские дети. Начало чумы на Москве продолжало удивлять и далее – простой люд не заражался, а среди сановных потекла чёрная смерть. Сперва тонкой струйкой, потом ручьём, а ближе к Пасхе и вовсе – потоком.

Десятого марта во Владимир прискакал из Москвы гонец от великого князя и сразу к епископу:

– Владыко Алексей! Велено мне сообщить тебе: намедни вечером святитель Феогност…

– Что?!

– Кровью храхнул.

Владимирцы своему епископу в ноги:

– Не уезжай, батюшко! Пощади нас, голубчик! Токмо твоим присутствием спасены от чёрной смерти бысть и будем! Москву оставил, и – на тебе, Москва!..

Но как же он мог не ехать? Прибыл на Москву к последнему издыханию Феогноста; тот уже никого не узнавал, только слабой рукой благословлял пространства.

А плотоядная гостья уже в великокняжеские палаты юркнула, да сразу к детям – у трёхлетнего Ванюши кровавый кашель. В тот день, когда епископ Алексей и два Афанасия, епископы Волынский и Коломенский, в Успенском храме совершали погребение усопшего митрополита, великий князь Семён оплакивал скончавшегося сыночка, а ещё через два дня и другого – младенца Сёму, коему ещё и года не исполнилось.

Колокола на Москве отныне звонили без умолку и днём, и ночью, и на какое-то время будто даже и схлынула чёрная смерть.

В страстной четверг Алексей возвратился к своей владимирской пастве, дабы вместе с нею встретить светлое Христово Воскресение, а затем и Благовещение Пресвятой Богородицы, которое в тот год выпало на первый день Светлой седмицы, что бывает крайне редко.

И сразу после Светлой седмицы он занялся делами своей епархии, на Москву не стремился, а владимирцы не могли нарадоваться. И на Москве, и в Муроме, и в Рязани, и в Коломне, и даже в близлежащем Суздале – всюду моровая язва затевала с людьми смертельные игры, а тут, во Владимире, до сих пор не явилась. И граждане владимирские продолжали увязывать это с присутствием Алексея, называя его не иначе как чудотворцем.

Он спорил, добродушно улыбаясь:

– Вон, в Нижний Новгород, сказывают, тоже до сей поры не пришла чёрная смерть. А никакого чудотворца Алексея там нету.

Он лишь наездами бывал в Москве, основную часть времени проводя во Владимире. Но в конце апреля, в самый канун своих именин, от чумы скончался сын Калиты, внук Даниила, правнук Александра Невского великий князь Семён Иванович. Было ему всего-то тридцать пять лет от роду.

Новым государем Московским стал его двадцатисемилетний брат, Иван Иванович Красный, духовное чадо епископа Алексея. Он сказал:

– Владыко-отче! Ты ныне патриарший местоблюститель. Довершай дела свои во Владимире. А после возвращайся снова на московское жительство.

Чума на Москве продолжала убавлять население, но не так свирепствовала, как во многих иных городах. В июне от неё скончался и младший брат Ивана Ивановича Андрей, не дождавшись рождения сына, появившегося на свет в день сороковин отца своего.

В августе Алексей вернулся на Москву жить, а Иван Иванович отправился в Орду печься о ханском ярлыке на великое княжение. Соискателем был и князь Константин Васильевич Суздальский, но хан Джанибек предпочёл ему московского государя, снова Москва продолжала возвышаться! А к осени и чума в ней быстро пошла на спад.

Вернулись и послы от Вселенского патриарха с повелением Владимирскому епископу идти в Цареград – Филофей будет ставить его в митрополиты. И Алексей отправился. Но не сразу в Константинополь, потому что для такой поездки ему нужно было ещё получить разрешение у ордынского царя, и поначалу он поехал в Сарай. Тогда-то и поразила его впервые пышность татарской столицы.

И красота царицы Тайдулы.

И важность хана Джанибека.

Получив от него ярлык на поездку, Алексей двинулся из поволжских низовий в Кафу, а оттуда кораблём – в Византию.

В Кафе уж четыре года, как угасла зараза, и Алексею было любопытно, правда ли, что после неё дивным образом повышается деторождение. Оказалось, правда.

– Чудны дела Твои, Господи!

Царьград Константинополь тоже дышал спокойно, чёрная смерть оставила его три года назад, что увязывали с торжеством исихастов – монахов, учивших о пользе благого молчания и углублённого молитвенного самосозерцания. Им просиял свет, равный фаворскому сиянию, многие греки взялись, подобно им, помногу молчать, и вскоре после этого люди перестали умирать от чумы. Тогда и вовсе исихазм был признан священным учением. Об этом было объявлено на поместном соборе во Влахерне.

Ярче всех сияла слава главного учителя-исихаста, архиепископа Григория Солунского, по прозвищу Палама, что значит «ладонь». Он обличил и разгромил ересь варлаамитов, смело выступая на церковном соборе против лжеучителей Варлаама и Акиндина. Он создал и обосновал учение о Божественном свете, и рассказывали, что когда архиепископ Григорий причащается, лицо его озаряется этим необычно светлым светом.

Алексею смерть как хотелось побеседовать с ним, и он был несказанно рад, когда такая возможность представилась. Григорий говорил о том, что молчание и особое положение тела, в котором нужно сидеть долго и молиться, способствует тому, что человек получает просветление, наступает феодакрима – потоки слёз очищают его, и тогда фаворский свет нисходит на человека, исчезают душевные болезни, а вместе с ними и телесные недуги.

– В отличие от ангелов мы не бестелесны, – говорил мудрый исихаст. – Но человеческий дух тоже богоподобен и способен животворить плоть. И когда человек достигает такой способности, он может исцелять других. Вот к чему надо стремиться!

И это были не просто слова. Солунский архиепископ уже успел прославиться многими исцелениями. Так, одна дочь богатого грека полностью выздоровела после того, как её отец при стечении множества людей произнёс: «Боже! Если Григорий истинно раб Твой, молитвами его исцели несчастную дочь мою!»

В другой раз исцелился от падучей болезни причащённый Григорием сын одного благоговейного иерея.

А однажды, когда Палама совершал литургию, слепая на один глаз монахиня Илиодора незаметно подошла к нему, тайно приложила край его одежды к глазу и мгновенно стала полностью зрячая!

Вместе с новыми исихастами Алексей учился, как нужно сидеть, опустив на грудь голову слегка на бочок, как при этом складывать ноги и руки, чтобы правильный круговорот крови помогал скорейшему погружению в молитвенное состояние благого молчания.

Враги исихастов смеялись над ними, мол, они созерцают свой собственный пупок и дальше него вокруг себя ничего уже не видят. Алексею тоже поначалу казалось несколько смешным усиленное внимание к тому, как именно сидеть и куда клонить голову. Но постепенно он проникся учением Паламы. Особенно сильно вдохновляла его та часть учения, где архиепископ Солунский проповедовал, что можно и Бога увидеть.

– Но ведь в Писании говорится: «Бога не видел никто и никогда», – удивлялся Алексей. На что Григорий увещевал:

– Чистые сердцем Бога видят. Бог это свет. Богомудрый Иоанн, сын грома, дал неложную заповедь блаженств. Согласно той заповеди, если человек истинно любит Господа и если Господь любит его, то сей свет светлый вселяется в него. Бог являет Себя как бы в зеркале, Сам по Себе оставаясь невидимым. Мы же не можем одновременно видеть и отражение в зеркале, и того, кто сие отражение отбрасывает. Но Бог являет Себя только уму, очистившемуся долгой молитвой. Здесь люди, очистившиеся любовью к Богу, видят Его как бы в отражении, в пресветлом свете. А в Царстве Божием они видят Его лицом к лицу. Люди, не испытавшие Бога и не видевшие Его, никак не хотят верить, что Его можно созерцать как свет светлый. Они думают, что Он доступен только рассудочному умозрению. Их можно сравнить слепцам, которые, ощущая только солнечное тепло, не верят зрячим, что солнце ещё и сияет!

Не менее сильно он высказывался и об адском мраке:

– Издревле известны рассказы тех, кто пе режил смерть, а потом был возвращён к жизни. Увидев ад, те люди говорили о том, что там мрак, но мрак куда более мрачный, нежели даже самая безлунная и беззвёздная ночь, нежели даже если очутиться в кромешной тьме пещеры, в которую никогда не попадал никакой свет. Мрак преисподней страшнее даже того мрака, в который погружается полностью ослепший человек. И если есть такой мрак мрачный, то в противоположность ему Царство Небесное соткано сплошь из света светлого.

Вселенский патриарх Филофей и константинопольский царь Иоанн Кантакузен радовались тому, как русский епископ окунается в новые религиозные веяния греков. Впрочем, исихазм не так уж и сверкал новизной, ибо брал свои истоки из древнего учения старца Иоанна Синаита, а с его «Лествицей» Алексей был давно знаком и дружен, равно как и многие другие русские люди.

Находясь в Цареграде, Алексей удостоился получить на руки один из древнейших списков Святого Евангелия и с благоговейным усердием принялся его переводить на русский язык. Великолепно зная языки, он нашёл множество ошибок, сделанных либо прежними переводчиками, либо переписчиками, и все те ошибки кропотливо исправил.

Наконец, наступило тридцатое июля 6862 года от сотворения мира, оно же от Рождества Христова лето 1354-е. В сей славный день патриарх Филофей совершил торжественное поставление Алексея митрополитом Киевским и всея Руси, выписав ему настольную грамоту и назначив в помощники диакона грека Георгия, носившего смешное прозвище Пердика, что значило «Куропатка». Этому Георгию присваивалось звание экзарха, то бишь полномочного представителя митрополита во всех его делах.

По просьбе Алексея в настольной грамоте особо отмечалось, что град Владимир есть место пребывания митрополитов Киевских и всея Руси, а град Киев сохраняется за ними как первый престол.

Пора было двигаться в обратный путь. К осени новый митрополит возвратился на Москву, везя с собой новейший, исправленный и точнейший перевод Святого Евангелия, который тотчас же повелел распространить.

А в праздник Благовещения во Владимире митрополит Алексей венчал своё духовное чадо на великокняжеский стол.

Чёрная смерть всё-таки постучалась и во Владимир, но здесь её жертвы оказались далеко не столь обильны, как в иных городах. И опять говорили, что кабы Алексей не покидал города, то и вовсе никакой чумы не было бы, а он, не соглашаясь, снова кивал на Нижний

Новгород, в который чума вовсе не приходила, что оставалось непонятным – город на перепутьях, торговый, общедоступный…

Вдруг явилась беда откуда ну никак не можно было ожидать!

Пришли странные слухи, будто после отъезда Алексея из Константинополя патриарх зачем-то поставил другого митрополита.

– Чумные сплетни! – качал головой Алек сей, а на душе отчего-то становилось тревожно.

Готовились к Пасхе. Святитель был в палате у великого князя, как вдруг входят, пожимая плечами и выпучивая глаза:

– Так что… Там гонец… Говорит, будто послан… Невозможно и сказать-то…

– Кем послан?

– Якобы, митрополитом Киевским и всея Руси Романом.

– Что за бред! Каким ещё Романом? А гонец тот кровью не храхает? Не чумной ли? Проверили?

– Да нет, вроде бы…

– А ну-ка давай сюда самозванца!

– А ведь был, дети, такой Роман, – припомнил святитель. – Когда я находился в Цареграде, там крутился бывший тверской инок.

Роман. Подобно Филофею, он был поставлен в Тырнове самозваным Болгарским патриархом. Ездил в Киев, но киевляне его не приняли. Он обратно в Константинополь… Не мог же он после меня получить одобрение Цареградского патриарха!

Пришлось гонца принять. При нём грамота. Развернули, прочли. Мать честная! Писано Романом, митрополитом Киевским и всея Руси, коего в Царьграде Константинополе поставил Вселенский патриарх… Каллист!

– Почему Каллист? Он же был низложен!

– А ныне заново возведён. Вместо Филофея. И новый царь в Цареграде. Иоанна Кантакузена свергли.

– А если и нового свергнут? Так к нам и будут каждый месяц по новому митрополиту присылать?

– Отродясь на Руси ничего такого не бывало!

Но делать нечего. В грамоте сказано: митрополит Роман намерен прежде обосноваться в Киеве, а затем и на Москву наведаться. Что ж, там видно будет… Ничем нельзя омрачить светлого праздника Воскресения Христова, а всё же, нет-нет да и одолевали святителя невесёлые мысли: «Только не хватало, чтобы и внутри Церкви замятня завертелась!»

Новоявленный митрополит слал по епархиям грамоты, чтобы всюду почитали его, а не Алексея. Поначалу их оставляли без внимания, но прошёл год, из Византии приезжали люди и подтверждали, что там новый царь и другой патриарх, не Филофей, а Каллист, и что именно он поставил на Руси митрополитом этого вот Романа.

В Константинополь для переговоров отправился экзарх Георгий. Ждали, с чем он вернётся.

На Москве всё оставалось по-прежнему, а в других городах, особенно в тех, которые соревновались с Москвой за право великого княжения, восстала смута, и лишь сильное почитание святителя Алексея мешало тому, чтобы начался мощный раскол.

Князь Константин Васильевич Суздальский восхотел было признать власть митрополита Романа, да тотчас и занемог. На смертном одре принял схиму, призвал к себе великого князя Ивана Ивановича и митрополита Алексея, каялся перед ними, просил прощения и, полностью помирившись, отошёл ко Господу. Сын его Андрей за это получил милости у хана Джанибека – ярлык на княжение в Суздале, Нижнем Новгороде и Городце.

И всё же, угроза раскола росла. Роман на Москве не появлялся, ибо получил от Ивана Красного неласковое письмо, но по другим городам ездил и всюду склонял на свою сторону. Особенно же преуспел в городах западных, подпавших под руку Литвы. Тверь тоже стала склоняться к тому, чтобы признать Романа. Приходилось принимать жёсткие меры, дабы влияние соперника не распространилось повсюду. Алексей поставил новых епископов: в Ростове – Игнатия, в Рязани и Муроме – Василия, в Смоленске – Феофилакта, в Сарае – Ивана.

Вернувшийся экзарх Георгий передал приглашение Алексею прибыть в Царьград-Кон-стантинополь, и осенью митрополит на свой страх отправился, не испросив позволения у Джанибека, который в то время воевал в Тевризе против хулагидов.

Прибыв в град Константина, святитель застал там примчавшегося прежде него соперника. Прежде, чем явиться к патриарху, Алексей хотел заручиться поддержкой самого уважаемого в греках иерарха. Но оказалось, что Солунский архиепископ Григорий Палама отсутствует. Да не где-нибудь, а в плену у турок!

Рассказывали следующее: после государственного переворота он впал в немилость и спасался на святой горе Афон, где, надо сказать, и всегда любил проводить большую часть времени. Через три месяца новый константинопольский царь Иоанн Палеолог позвал его оттуда с просьбой помирить с Кантакузеном. Вот по пути с Афона Палама и попал в плен к туркам. Те требуют огромный выкуп, и до сей поры никто не соглашается такие деньги предоставить.

Оставалось надеяться лишь на поддержку Господа Бога.

Вселенский патриарх Каллист принял обоих соискателей, выслушал спор между ними и вынес такое решение:

– Да будет Алексей митрополитом Киевским и всея Руси. Да будет Роман митрополитом Волынским и всея Литвы.

С тем оба митрополита отправились восвояси.

Наступала зима, и по пути домой Алексей на корабле попал в страшную бурю. Вот ещё не хватало, чтобы он утонул, а Роман живой и невредимый вернулся на Русь митрополитом! И святитель слёзно взмолился ко Господу:

– Боже упования моего! Не остави меня без Своея помощи! Прими обет мой: ежели спасусь, поставлю в память о своём спасении монастырь. В самой красивом месте под Москвою.

Так он усердно молился, пока вдруг не увидел, как на чёрном небе высветилась между страшных туч луна. И на мгновение в лике луны святителю увиделся лик Спаса Нерукотворного.

Вскоре буря стала стихать, и на другой день корабль причалил к берегам Таврии.

Вернувшись в Москву, Алексей стал присматривать место для будущего Спасского монастыря.

Алексей радовался и не радовался. С одной стороны, он остался жив и сберёг свой чин. Но не веселило, что многие епархии, принадлежавшие прежде ему, отныне становились подвластными Роману. Правда, что до епископств, то их было там только три: Полоцкое, Туровское и Литовское, но – Владимир Волынский, Берестье, Пинск, Туров, Слуцк, Гродно, Лида, Бобруйск, Мозырь, Минск, Могилёв, Орша, Витебск, Полоцк – вон сколько крупных городов – переходило под епитрахиль митрополита Волынского и всея Литвы! Не говоря о мелких.

А ведь Ольгерд уже устремлял свои хищные взоры далее – на Киев и Чернигов, Смоленск и Торопец. Не дай Бог и это отойдёт к Литве, а значит, и к митрополиту Литовскому…

А если литовцы Киев захватят, то как он, Алексей, будет оставаться митрополитом Киевским?..

Но сколько ни тревожила неожиданная внутрицерковная замятня, утешало и радовало то, что Господь сменил гнев Свой на милость – уходила чума из земель Русских! Всё ещё цеплялась когтями и кусалась, будто кошка, которую озорные дети хотят швырнуть в колодец. То там, то сям, как угли в потухшем костре, вспыхивала зараза, но вскоре окончательно угасала, оставляя после себя дым и смрад. День ото дня всё меньше гробов с чумными покойниками плыло в церкви. Ещё звонили колокола и днём и ночью, но уже устало, с длинными промежутками между ударами.

Наконец и вовсе прекратила чёрная смерть своё страшное дело, отовсюду доносились радостные вести: «В Суздале более ни одного случая!», «На Москве нет больных моровой язвой!», «В Смоленске кончился мор!», «Во Пскове давно уже нет чёрной смерти!», «В Чернигове…», «В Ярославле…», «В Киеве…», там-то, там-то, там-то!..

И всюду находились люди, приписывавшие избавление от лютого мора молитвам святителя Алексея. Сколь он ни отнекивался, а его огромной русской пастве хотелось видеть своего митрополита чудотворцем, исцелившим Русь тогда, когда, казалось, она уже на последнем издыхании!

Слухи доходили и до Орды. Вот почему Тайдула уверовала в то, что только Алексей сможет исцелить её от слепоты. Жаль только, недолго бедная хатуня радовалась восстановленному зрению. Взамен одной беды силы небесные наслали на неё другую – гибель сына по приказу внука! Что может быть страшнее? Даже чума не столь ужасна, как такое горе!

Мало того, Бердибек, провозгласив себя новым золотоордынским ханом, вёл себя поистине, как чумной. Утром принимал одно решение, вечером другое. Вчера жаловал одних, сегодня других. Нынче кого-то ласкает, завтра, глядишь, у того обласканного голова с плеч.

Поначалу он к Руси проявил милость, подтвердил все ослабы, данные Джанибеком и Тайдулой Алексею, после того, как святитель исцелил царицу от слепоты. А в конце года прислал на Москву нового киличея Иткара, да свирепого такого, ругачего. Злыми глазёнками глядя на великого князя Ивана Ивановича, грозный посол сыпал Москве угрозы и требовал новой непосильной дани. А в случае неисполнения воли Бердибека обещал, что покоритель Тевриза придёт жечь Москву.