Текст книги "Свет светлый. Повесть о митрополите Алексии Московском, всея России чудотворце"

Глава 12
Чудо Архангела Михаила

Люди – как муравьи.

В благополучное время неспешно, размеренно живут. Глянешь на муравейник, бытие в нём кажется почти сонным. Но стоит случиться беде, и жизнь муравьиная вспыхивает, кипит, всё шевелится, всё устремляется на восстановление разворошённого муравейника.

Три месяца прошло после великого Всехсвятского пожара, а Москва уже оправилась после лютой беды, похоронила обугленных мурашей своих, оплакала, да и живо взялась за дело, отстроилась, обновилась, спеша к осени возвести сгоревшие кровли.

Снова пришло шестое сентября, день чествования Архистратига Михаила, покровителя князей Московских. День, особенный в жизни святителя Алексея, ибо именно шестого сентября восемь лет назад он исцелил царицу Тайдулу, возвратив Русской Церкви утраченные льготы и добившись упразднения в Московском Кремле ордынского двора и конюшни. Некогда они горделиво возвышались, торча на Москве, как щепка в глазу. Нынче же на их месте за лето возведена была деревянная красивая церковь во имя чуда Архистратига Михаила в Колоссах.

И москвичи, забывая горести, радовались, глядя на то, как митрополит Киевский и всея Руси в самом сердце их столицы освящает начало нового монастыря. На нём был новый красивый наряд – белоснежный клобук с золотым серафимом на лбу, белый саккос, расшитый золотыми крестами в чёрных кругах, окантованный широкими красными тесьмами, усыпанными жемчугом и драгоценными каменьями. С плеч его свисал белый омофор, простроченный золотыми и серебряными нитями, украшенный большими багряными крестами, а на конце – тремя полосами Троицы и четырьмя кругами евангельских солнц.

По-прежнему над городом стояли дымы, по-прежнему солнце глядело сквозь эту едкую тёмно-серую завесу красным воспалённым глазом, но в сей день почему-то не так тоскливо было взирать на сие красное око, и верилось, что всё развеется, пройдёт, минует, канет…

Игуменом нового Чудова монастыря святитель Алексей ставил небезызвестного монаха Елисея по прозвищу Чечётка. Кто ж не знал, что произошло с ним! Был он некогда неимоверно болтлив, можно сказать, болел неукротимой говорливостью. Чудотворец Алексей взял его с собой, когда ездил в позапрошлом году в Литву, и из той поездки многоречивый монах возвратился молчаливым и тихим.

– В дороге он отчитал его своими чудотворными молитвами, – сказывали москвичи об Алексее и Елисее.

Но на Руси как – если прилипло прозвище, то уж на века. Елисей отныне никак не соответствовал званию Чечётки, а отменить никто не был в силе. Да, собственно, никто и не собирался отменять. Пусть будет так, на память. А спросят, всегда можно рассказать изумительную повесть о том, почему он был назван Чечёткой и как его излечил от болтливости святитель Алексей.

Да ведь и сам святитель лишь по обычаю именовался митрополитом Киевским. В народе его давно уж величали иначе – митрополитом Московским и всея Руси. Что более соответствовало правде.

Завершив освящение Чудова монастыря и поставив Елисея Чечётку игуменом, святитель Алексей так обратился к москвичам:

– Снова, дети, нелёгкие времена! Тяжкое лето мы пережили и продолжаем переживать. Ещё не совсем отступила от нас проклятая чёрная смерть. Дым многих пожарищ заволакивает небо. Солнца не видно! Но сказано в Писании: «Свет во тьме светит, и тьма его не объят»! И в каждом из нас, кто исповедуется и причащается, сияет Тело Христово, вся внутренняя наша озаряя дивным светом светлым! Христос наша сила! Кого убоимся? Пусть же и вовсе чёрная мгла навеки покроет землю нашу. Ничто не страшно тому, кто живёт с Богом. Всякие испытания такому человеку лишь в радость. Здесь, где мы нынче освятили новый Чудов монастырь, стоял, дети, ордынский двор, стояла татарская конюшня. Где они теперь? Так и впредь будет! И по слову святого Григория Паламы, архиепископа Солунского, будет Москва державным градом, и будут в ней русские цари, а иных царей над ними не будет! Двинемся же, дорогие мои дети, милые мои москвичи! Обойдём крестным ходом родную нашу Москву, и да хранит её Господь Бог на многая лета!

Святитель сделал первый шаг и громко запел: – Да воскреснет Бог и расточатся врази Его…

И всемосковский крестный ход неторопливо и чинно двинулся следом за своим пастырем добрым и за его крестником, великим князем Дмитрием Ивановичем, в сторону церкви Спаса на Бору, а когда вышел из Кремля на берег Неглинки, свернул налево и очутился на берегу Москвы-реки, случилось чудо – небо, доселе густо занавешенное серым дымом, стало светлеть, дым стремительно развеивался, и вот уже солнце не кровавым оком, а чистым и светлым сиянием засверкало на небе, заиграло в речных волнах, заблестело в куполах храмов, в золочёных ризах духовенства, в начищенных позолоченных образах рипид и хоругвей, в наперсных крестах и во многом множестве глаз обрадованных москвичей, в серебряных нитях седой бороды святителя.

В конце следующего года, в канун праздника Крещения Господня святитель Алексей обвенчал пятнадцатилетнего великого князя Дмитрия Ивановича и дочь князя Дмитрия Константиновича Суздальского, двенадцатилетнюю Евдокию.

Свадьба состоялась ни на Москве, ни в Суздале, а чтобы ни тем, ни другим – в Коломне. Вместе с великим князем женился сын тысяцкого Вельяминова Микула Васильевич, взяв в жёны старшую Константиновну – Марию. Так благодатный митрополит поженил Москву с Суздалем, который вместе с Владимиром вошёл в состав Московского государства.

Вскоре Дмитрий Иванович снёс деревянные стены Московского Кремля и заложил новые – каменные.

Чёрная смерть снова отступила от Русской земли, ушла в Литву. Перепуганный Ольгерд крестил сыновей своих, остававшихся нехристями. Был Ягайло, стал Яков. Хотя в миру и во всех грамотах оставался Ягайлой. Также и другие.

В татарах продолжалась великая замятня, и, пользуясь ею, русские князья стали то там, то здесь бить татар.

Первым князь Олег Рязанский не потерпел очередного разгрома Рязани, учинённого ордынским нойоном Тагаем, и со своими братьями догнал убийц и грабителей за Шишевским лесом, напал и истребил так, что Тагай с малой дружиной едва унёс ноги.

В Новгороде ушкуйники учинили резню татар и армян, обиравших местных купцов и захвативших всю торговлю.

На второй год после подчинения Владимира и Суздаля Москве нойон Булат Темир пришёл из Волжской Орды громить нижегородские земли, но объединённые Константиновичи встретили его на реке Пьяне и нанесли поражение. После чего Булат Темир, вернувшись в Сарай, был убит там новым ханом Азизом.

Литовский великий князь Ольгерд, едва только угасла в Литве вспышка чёрной смерти, снова от Православия уклонился в язычество и приходил брать Москву. Три дня вместе со своим братом Кейстутом стоял под московскими стенами, но каменного Кремля так и не взял, а вреда Москве и окрестностям нанёс много. Впервые Москва видела такое зло от Литвы.

К этому времени митрополит Киевский и всея Руси Алексей подготовил в Русской Православной Церкви нововведение. И после того, как с трудом отразили нашествие литовцев, он издал Уставную грамоту, учреждающую три новых седмичных поста. Отныне перед воинскими праздниками Дмитрия Солунского, Бориса и Глеба и зимнего Георгия Победоносца вменялось православным русским людям строго поститься в течение одной недели. Чтобы небесные воины, видя такое пред ними преклонение, и впредь не оставляли Русь без своей незримой помощи.

Тверь и Смоленск вступили в союз с Литвой и ещё через три года вместе с Ольгердом Литовским и Кейстутом Жмудским брать Москву являлись Михайло Тверской и Святослав Смоленский. На сей раз стояли под Москвой и грабили окрестности на протяжении восьми дней. И снова, не взяв Московского Кремля, ушли, сытые грабежом.

Мамай и его новый карманный хан Мамат Салтан дали Михаилу Тверскому ярлык на великое княжение, но владимирцы не приняли Михаила Александровича.

Дмитрий Иванович сам отправился к Мамаю, и тот, с теплом вспомнив, как вместе с Хызром впервые встречал Московского князя, смягчился и выдал великокняжеский ярлык ему, а Михаилу отписал: «Сиди с кем тебе любо, а от нас помощи не ищи». Зыбкий союз, было уж распавшись, снова завязался.

И вновь Ольгерд Литовский и Михаил Тверской шли завоёвывать Москву, но на сей раз Дмитрий Иванович с сильной московскою ратью встретил их вблизи города Любутска и разгромил литовцев и тверичей, надолго отбив охоту являться испытывать Москву на прочность.

В то же лето при гробе святителя Петра в Успенском соборе Московского Кремля митрополит Алексей сотворил ещё одно чудо.

Уже заканчивалась Божественная литургия, когда он увидел больного глухонемого мальчика, у которого вдобавок руки не действовали и были вечно прижаты к груди. И так ему стало жаль его, что он приблизился, встал рядом и принялся горячо молиться митрополиту Петру.

И вдруг мальчик расплакался громко, забормотал что-то, отнял руки от груди и принялся ими размазывать по лицу слёзы. После этого он уже мог говорить и слышать, и руки его утратили окостенелость, стали действовать.

И весь люд московский и русский славил своего митрополита.

Тысяцкий Василий Васильевич Вельяминов, принеся много пользы Москве, создав новое сильное московское войско и, быв по сути властителем в ранние годы становления князя Дмитрия Ивановича, окончательно захворал, принял иноческий образ под именем Варсонофия, исповедался, причастился Святых Тайн, и, находясь при последнем издыхании, просил великого князя Дмитрия:

– Знаю, ты больше – о Микуле… Конеч но… Иван много на себя гнева навлек… Фряги эти… А Микула, конечно… Свояк твой. Но я ещё раз говорю тебе… В Иване больше моего, чем в Микуле. Он будет крепким тысяцким. Дурь из него… Образумится…

С тем добрый Василий Васильевич и отдал душу свою Богу.

– Что делать? – спрашивал Дмитрий Иванович святителя Алексея.

– Воля покойного… – нахмурился митрополит. – К тому же, и прав был усопший. Иван будет лучшим тысяцким. Да только у него одна нога в Москве, другая – в Литве.

– То-то и оно!

– А зачем тебе тысяцкий? Разве ты, княже, не можешь сам быть тысяцким?

– Чудные слова твои, владыко! Мне такое и голову не приходило.

На востоке от Кремля, между Неглинной и Яузой, лежало Кучково поле, удобное для народных сходов, поскольку было просторное и в середине себя имело небольшую возвышенность. Через несколько дней Москва собралась там решать вопрос о тысяцком. Народ московский разделился на две партии. Первая партия стояла за Ивана Вельяминова. Его поддерживала половина военной верхушки или, как любил выражаться покойный Василий Васильевич, фасции. Ещё важнее то, что за Иваном стоял горой самый богатый московский купец Некомат, имевший торговлю и на севере, и за морем – с Венецией и Генуей. Половина московской торговли ему принадлежала.

Зато за другого Вельяминова – Николая Васильевича, в просторечье – Микулу, держался сам великий князь, а с ним и митрополит Алексей.

А посему предстояло решить вопрос весьма трудный.

– По смерти незабвенного моего дядь ки Василия Вельяминова должны мы избрать нового тысяцкого. По обычаю, принятому на

Москве, новым тысяцким станет его старший сын, – сказал Дмитрий Иванович.

Он взглянул на Ивана Вельяминова и увидел, как тот горделиво обвёл взглядом собравшихся, среди которых поднялся двоякий ропот – одновременно и одобрения и неудовольствия.

– Вот Литве-то радость! – даже донеслось до ушей великого князя.

Иван Васильевич даже сделал шаг вперёд и встал как бы между князем и остальными. Но Дмитрий Иванович, выждав, пока ропот уляжется, продолжил:

– Однако, люди московские более хотят ви деть новым тысяцким не Ивана, а другого сына покойного Василия Васильевича – Микулу.

Снова ропот. Иван возмущённо вскинул брови и с презрением взглянул на брата. На сей раз Микула подбоченился и сделал вперёд свой шаг.

– Шурина, стало быть, – донеслось до слуха Дмитрия чьё-то довольно ехидное примечание купца Некомата.

– Пусть сразятся друг с другом! – бросил кто-то с полусмехом.

– Нет, не сразятся, – сурово пресёк шутки великий князь. – Иное решение. – Ропот затих в ожидании. – Посовещавшись и получив благословение от митрополита… Во избежание распрей… Решили мы отныне должность тысяцкого на Москве упразднить.

– Как упразднить!

– Полностью?!

– Вот те на!

– Упразднить, – повторил Дмитрий Иванович. – И возложить обязанности тысяцкого на себя.

Тут все замерли, обдумывая сказанное. Великий князь ждал, какое будет первое высказывание вслух. Загадал: что скажут первым, то и истина.

– Доброе решение! – прозвучало под сводами великокняжеской палаты первым.

– Ни нам, ни вам!

– Верно: во избежание распрей.

Лишь несколько было недовольных возгласов. В основном все сошлись на том, что князь правильно рассудил.

Надо было видеть Ивана! У кота, брошенного внезапно в воду, бывает менее сумбурное выражение морды, чем в те мгновения было на лице у старшего средь братьев Вельяминовых. Он не мог слова вымолвить, будто в сей час фряжский стал его родным языком, а по-русски он забыл, что в таких случаях следует сказать. Две чёрные слезы выскочили из глаз его, да такие горячие, что мгновенно испарились на щеках. Вместо слов рычание исторглось из его груди. Он резко повернулся, да так, что в позвоночнике у него громко хрустнуло, и молча зашагал прочь.

– Иван Васильевич! Вернись! – крикнул ему великий князь.

– Брате! – воззвал Микула Васильевич. Но тот не слушался. Ушёл. Следом за ним двинулся купец Некомат и все его присные.

Мрачное молчание воцарилось на Кучковом поле. А птицы в небе весело пели. Им было не до тысяцких на Москве!

– В Литву махнут! – молвил кто-то.

– К фрягам своим!

– Переметнутся.

– Ещё б! Такая обида!

Дмитрий Иванович слегка растерялся. Ему стало до боли жаль отверженного. Но вспять повернуть уже ничего нельзя.

Вдруг закричали:

– Малютка!

– Из Переяславля!

– С весточкой!

Гонец Дионисий Малютка объявился на Кучковом поле в самый подходящий миг. Лицо его сияло.

– Радуйся и возрадуйся, великий княже Димитрию Иоанновичу! – возгласил он. – В граде Переяславле у твоей законной супруги великой княгини Евдокии Дмитриевны родился…

– Сын?!..

– Несомненно и безусловно, – наслаждался своим витийством гонец Малютка, – явился на свет Божий младенец мужеска пола, иначе рекомый – сынствующий сын. Иисус Христовым произволением родеса произошли благополучно, чадо рождено здравое и весёлое.

– Слава государю Дмитрию Ивановичу! – воскликнули москвичи, радуясь, что так разрешилось тягостное собрание. – Слава великой княгине Евдокии! Слава!

Новорожденного нарекли Георгием, в русском просторечном обиходе – Юрием, а крестил его сам игумен Сергий Радонежский.

Иван Васильевич Вельяминов, как и предугадывали многие, с дружиною верных ему людей переметнулся в Тверь и вскоре подбивал Михаила Тверского идти войной на Дмитрия Ивановича. Туда же со своим богатством перебрался и купец Некомат.

А Дмитрий из отрока и юноши уже превратился в могучего князя. Власть его всё укреплялась. В союз с Москвой следом за Владимиром, Суздалем и Нижним Новгородом вступили Ростов и Смоленск, Ярославль и Кашин, Брянск и Новосильск, Стародуб и Оболенск, и многие другие города Руси. Все вместе они ходили наказывать Тверь за то, что вкупе с Литвой являлась громить Москву.

На том, наконец, разорвался союз с Мамаем, который вступился за Михаила Тверского и объявил себя врагом Дмитрия Ивановича Московского.

Всё медленно, но неуклонно шло к решительной схватке с Мамаевой ратью.

В лето 6885 от Сотворения мира умер великий князь Литовский Ольгерд Гедиминович. Перед смертью он вновь обрёл в душе своей Иисуса Христа, раскаялся во всех грехах своих, принял иноческий постриг и, скончавшись, был похоронен по православному обряду в построенной им самим каменной церкви Пречистыя Божьей Матери Марии.

Любимый сын его Ягайло стал новым великим князем Литовским. Он влюбится в польскую королевну, женится на ней, ради неё перейдёт в католичество и через несколько лет потушит Знич, вырубит священную дубовую рощу, передушит всех виленских подземных гадов и силой крестит всю Литву по латинскому обряду, отколов её от единого пространства Православия.

Мечтаемое объединение русских и литовских земель под властной рукой Москвы станет надолго невозможным.

В тот же год захворал святитель Алексей. Болея, он непрестанно пребывал в молитвенном подвиге, и было ему откровение о дне и часе смерти. Вскоре после Рождества Христова митрополит призвал к себе своего крестника и сообщил о том откровении.

Дмитрию Ивановичу было уже двадцать семь лет. С детства его отличала полнота, и с возрастом он только набирал и набирал излишнего веса. Тучный, медлительный. Стоило быстро пробежаться, уже тяжело дышал. Вот и сейчас, узнав, что духовный отец зовёт его к себе, Дмитрий прибежал на зов, сел рядом с постелью, на которой лежал больной митрополит, и некоторое время шумно отдыхивался.

Алексею трудно давались слова. Боясь, что какие-то могут оказаться не услышанными, он терпеливо ждал, покуда дыхание милого крестника станет ровным, и лишь когда наступила тишина, тихо заговорил:

– Сынок мой, Дмитрий! Недолго осталось мне на этом свете. В грядущую зиму отойду от тебя к твоим родителям. Буду пред ними ответ держать, каким тебя вырастил и на ноги поднял. Знаю даже, когда точно смерть моя. Сказать?

– Скажи, батюшка!

– Как раз по серединке между Сретеньем и началом масленицы. Знаешь, где хочу, чтобы положили меня?

– Где?

– Около Чудовского храма за алтарём. Место сие мне дорого. Мне его хатунечка по дарила. Царица Тайдула. За то, что я её от слепоты излечил. В этом её подарке и мечтаю лежать.

Всё получилось по слову святителя! Двенадцатого февраля – ровно через десять дней после Сретения и ровно за десять дней до начала масленицы – он отошёл ко Господу.

Великий князь Дмитрий Иванович исполнил просьбу духовного отца своего. Правда, не за пределами храма, а в самом Чудовском храме Архангела Михаила погребли любимого митрополита, близ алтаря, в приделе Благовещения Пресвятой Девы Марии.

В последний год перед смертью святителя духовником и печатником великого князя был монах Чудова монастыря Михаил, в просторечии почему-то именуемый Митяем. На него перед смертью указывал Алексей, и вскоре после кончины святителя Митяй отправился в Константинополь, но по пути сильно простудился и умер.

Вселенский патриарх Филофей дал Руси другого митрополита – Киприана. Того самого болгарина, инока святой горы Афон, который восемь лет назад приезжал с известием о кончине патриарха Каллиста. Все эти годы он был послом между Москвою и Царьградом. А теперь сподобился возглавить Русскую Православную Церковь.

Пройдут годы, и при нём будет счастливое избавление Москвы от полчищ Тамерлана.

А в тот год, когда сей Киприан стал новым митрополитом, разразилась долгожданная война между Московским великим князем Дмитрием Ивановичем и властителем могучей орды, лежащей между Днепром и Доном.

Ещё за два года до этого Мамай приходил разорять Рязань, а заодно пощупать мышцы князя Дмитрия – передовой отряд его тогда перешёл реку Вожу, пограничную между Московским и Рязанским княжествами, и был тотчас полностью разбит грозными москвичами.

Среди пленников оказался некий поп, у которого в сумке нашли злые зелья – яды, коими тот по собственному признанию намеревался отравить великого князя Московского.

А послан он ради сего злодеяния был ни кем-нибудь, а Иваном Васильевичем Вельяминовым, который сам в то время пребывал в Мамаевой орде.

Вскоре его удалось отловить в Серпухове. Привезли предателя на Москву, судили и приговорили к смертной казни.

Пять лет он был скитальцем после того, как обиженный и оскорблённый бежал из Москвы. Семью свою на Москве бросил – жену и детей. Их опекал великокняжеский шурин Николай Васильевич, в московском просторечии – Микула.

Пять лет несчастный Иван ездил то в Литву, то в Сарай, то в Мамаеву орду, то вновь возвращался в Тверь. Одна страсть владела им отныне – свергнуть великого князя Дмитрия, отдать Москву Ягайле Ольгердовичу.

Судьба не жалела его – вскоре после кончины Ольгерда фряжский купчина Беллардинелли из Твери перебрался на Москву! Что могло быть хуже для Ивана? Явный знак того, что Москва по сравнению с Литвою усилилась, если хитрый генуэзский нобиль к Москве переметнулся.

Дико и нелепо всё складывалось для несчастного Ланчелота – отныне и жена его и любовница на Москве обитали, а сам он вокруг Москвы шастал, боясь приблизиться к граду, столь сильно им теперь ненавидимому.

И вот – схватили, приволокли, приговорили к смерти.

Доселе никогда ещё не бывало на Москве прилюдных казней. Но следствие по делу Ивана Вельяминова, ведшееся все пять лет с того дня, как он в обиде переметнулся на тверскую сторону, вскрыло слишком много предательства. Среди доносчиков на Ивана оказались и фряги – купец Беллардинелли и его жена Гвиневера. Они поведали о том, как часто Иван бывал у Ольгерда и Мамая, открывая им всё, что им и знать было не положено. Как предатель мечтал о торжестве Литвы, желая быть тысяцким не при Дмитрие, а при Ольгерде.

Много и других нашлось свидетелей великой крамолы, затеянной старшим сыном незабвенного Вельяминова. И великий князь Дмитрий постановил отсечь предателю голову. Не просто казнить, а при стечении народа, чтобы все видели, как поступают с изменниками.

В последний час брат приходил просить за брата.

– Пощади его, Дмитрий! – молил великого князя боярин Микула Васильевич Вельяминов.

– Нет, не могу, – твёрдо стоял на своём Дмитрий Иванович. – Ведь он не только меня предал. Москве изменил! Отцу своему изменил, который всю душу положил во благо возвышения столицы нашей. Несть ему прощения.

– Дозволь тогда нам, Вельяминовым, на казни не присутствовать.

– То я и сам хотел тебе предложить. Глав ное, супругу его и детишек увези в подмосков ную усадьбу.

Казнь совершалась тридцатого августа. Москвичи сильно печалились об Ивановой молодости и прекрасной наружности, а главное, о том, что у славного тысяцкого Василия Васильевича оказался столь бесславный сын.

Те же, кто втайне всё ещё злился на великого князя, что он не объявил Ивана тысяцким, смущали народ:

– Вчера воспоминали усечённую главу Ива на Крестителя, а нынче другому Ивану голову отсекать будут.

На возвышении, где обычно собиралась знать для важных решений, ныне поставили плаху. К ней подвели Ивана Васильевича.

– Развяжите меня! – приказал Иван пала чам. – Вот вам крест, не буду баловать.

Его развязали. Он потёр затекшие руки. И вдруг вспрыгнул на плаху. Стал вглядываться в толпу москвичей. Ни жены, ни детей, ни братьев, никого вообще из Вельяминовых не увидел. Зато увидел вдалеке синьора Беллардинелли и его законную супругу Гвиневеру. Они находились тут. Пришли посмотреть, как его казнят. Он махнул им рукой. Они не отозвались на его приветствие.

Иван спрыгнул с плахи, перекрестился. И туда, где только что стояли его ноги, положил свою голову. Палач занёс меч свой. Губы Ивана прошептали слова великого флорентийца:

– L’amor che muove il sole e l’altre stelle…

На следующее лето после той казни Мамай двинулся на Москву огромною ратью, намереваясь захватить новую столицу Руси. Мощное войско собрал он для похода! Кто только ни входил в него своими полками – и сами татары, и половцы, и аланы, и касоги, и цхинвалские евреи, и абхазские армяне, и крымские генуэзцы.

В устье реки Воронеж Мамай принял литовских и рязанских послов. Он сказал им:

– Если князь Олег поможет мне одолеть, впредь клянусь не разорять Рязанскую землю. А может быть, и ярлык на великое княжение дам. А Ягайле передайте вот что: если будет наша победа, подарю ему Москву. Пусть присовокупит её к своим обширным владениям. Об этом ведь и покойный его отец Ольгерд мечтал! Три рати – моя, рязанская и литовская – сойдутся на Оке. И вместе ударим по Дмитрию! Ему не устоять!

Но одного не ожидал доблестный и могучий темник. Прежде, когда татары разоряли какое-нибудь княжество, в других русских уделах люди с содроганием и робостью взирали на это. Но теперь отовсюду стали съезжаться на помощь Москве ополчения.

В конце августа двадцать пять тысяч московских ратников пришли в Коломну. И столько же притекло сюда из других русских княжеств!

Более двадцати князей и воевод. Даже два брата Ягайлы, будучи с ним в ссоре, привели сюда свои литовские полки.

Замысел Мамая соединить три рати на Оке не осуществился. Дмитрий со своими силами первым переправился через Оку и двинулся на юг – к донским истокам. В среду пятого сентября русские войска остановились в устье Непрядвы.

На другой день праздновалось воспоминание о чуде Архистратига Михаила, бывшего в Колоссах. И вспомнилось Дмитрию, как особо почитал день сей его духовный отец и наставник, незабвенный митрополит Алексей!

– Не случайно мы здесь в такой день! – сказал он своим воеводам, собравшимся на военный совет в деревне Чернове. – Я знаю и верю, что сам Архангел Михаил со всем своим небесным бесплотным воинством стоит за нашими плечами. А с ним и святитель Алексей, утвердивший Москву. И он говорит нам: «Мужайтесь, дети! С нами Бог!» Под его епитрахилью пойдём! Он привёл нас сюда и вручил архистратигу Михаилу. Братья! Краше честная смерть, чем худая жизнь! Лучше было не идти против безбожных, нежели, придя, ничтоже сотворить и вернуться вспять! В сей день чуда архистратига Михаила перейдём через Дон все и там положим головы свои за святые церкви и за веру Православную, и за братию нашу, за Христианство!

В тот же день через Дон навели мосты и ночью переправились на правый берег. А чтобы и не помышлять об отступлении, мосты тотчас после переправы были уничтожены. И, встав спиной к Дону, пятидесятитысячное войско русское ожидало решающей битвы.

В пятницу седьмого сентября отряд Семёна Мелика выехал на разведку и столкнулся с передовым отрядом Мамая. Вспыхнул бой. Причинив друг другу ощутимый урон, те и другие разведчики отступили к своим, неся волнующую весть – враг близко!

Тревога! – и полки стали строиться к битве, подчиняясь приказам воеводы Дмитрия Боброка-Волынского. Сторожевые отряды Семёна Оболенского и Ивана Тарусского несли дозор.

Русская рать расположилась так, что в середине стояло главное московское войско самого великого князя. Им руководил окольничий Дмитрия Ивановича воевода Тимофей Васильевич Вельяминов. На правом крыле встали дружины литовского князя Дмитрия Ольгердовича. На левом крыле – ратники Василия Ярославского и Фёдора Моложского. В засадном полку, расположившемся в дубровой роще, затаились витязи воеводы Боброка и князя Владимира Андреевича.

В томительном ожидании провели остаток дня.

Ночью спали на своих местах.

Наступило утро субботы восьмого сентября, праздник Рождества Богородицы.

На Куликовом поле долго лежал сонный густой туман.

Разведчики доложили, что Мамай приближается.

К полудню туман стал рассеиваться, и Дмитрий Иванович приказал выступать.

Огромное русское воинство двинулось вперёд навстречу своей судьбе.

Шли в тающем тумане.

Кто-то молился вслух, кто-то про себя.

Кто-то молчал, кто-то не мог сдержать волнение, переговаривался с идущими рядом.

Вдруг впереди из тумана выглянули тучи вражеских войск – Мамай!

И тотчас туман как-то стремительно растаял, выглянуло солнце, озарило раскинувшееся во все стороны поле грядущей битвы.

И все увидели широкую грудь великой вражеской рати – в середине пешие полки наёмников, по крыльям – мощную татарскую конницу.

– Мать честная!

– Господи Иисусе!

– Царица Небесная!

– Чур меня!

– Свят-свят-свят!

– Всепетая Мати!

Иноки Свято-Троицкой обители Александр Пересвет и бывший Роман, а ныне Родион Ослябя, присланные игуменом Сергием Радонежским в помощь Дмитрию Ивановичу, ехали верхом в первых рядах большой московской рати.

Пересвет на караковом иверском коне выдвинулся вперёд всех. Он видел, как убегает от него туман, белыми пенками уносится в небо и летит над Мамаевой ратью, и один самый большой обрывок тумана вдруг свернулся как-то причудливо, и в нём Пересвету на короткий миг увиделся дивный всадник, заносящий меч свой над врагами.

– Михаил!

Пересвет взбудоражил бодцами коня своего и поскакал вперёд, лихо подбрасывая в руке длинное и тяжёлое копьё. Он вплотную при

близился к правому крылу татарской конницу и громким свои молодецким голосом закричал:

– Челубей!

Ехал вдоль рядов оскалившихся татар и снова звал:

– Челубей! Челубей!

В. Васнецов. Поединок Пересвета с Челубеем

Покуда из вражеского воинства не выказался тот, к кому он взывал столь страстно.

Могучий багатур Темир-Мурза Челубей, выбираясь, как из леса, выехал из гущи Мамаевой рати, вынося своё неподъёмное копьё для смертельной схватки с богатырём русским. Гнедой туркменский конь под ним недовольно храпел.

Они съехались, с любовью оглядывая друг друга, радуясь, что вновь встретились после стольких долгих лет детства и юности.

– Сайнбайну, Челубей-багатур! – весело крикнул Пересвет.

– Здорово, Алексаска! – искренне веселился Челубей.

Они совсем сблизились, удало хлопнули друг друга ладонью о ладонь.

– Сразимся первыми во славу Божию?

– Якши! Айда!

Оба разъехались на порядочное расстояние, развернули коней, взяли наперевес тяжёлые смертоносные копья, замерли…

И вдруг – ринулись навстычку друг другу бешеной прытью…

Сшиблись!

И оба замертво упали…

В рыжевато-зелёную осеннюю траву.