Текст книги "Свет светлый. Повесть о митрополите Алексии Московском, всея России чудотворце"

Делать нечего, тою же зимой, сразу после праздника Крещения, умывшись из проруби на реке Неглинной, митрополит Алексей снова отправился в Сарай, встречен был Тайдулою, обласкан и вместе с нею сумел умягчить самодура. Тот отказался от своих требований и снова подтвердил все ослабы, подписанные полгода назад Джанибеком.

Снова в лучах славы вернулся Алексей на Москву. Сам великий князь Иван Красный в ноги ему поклонился, а когда стал расспрашивать, как да что происходило, святитель, оглянувшись по сторонам, не слышит ли его татарское ухо, тяжко вздохнул:

– Вот уж кто чума, так это Бердибек!

А что до самой чумы, то когда первого марта встречали Новый год, то из Рязани, последнего города, где ещё полыхала зараза,

пришло радостное известие – и там чёрная смерть погасла!

Наступил год тихий, счастливый, какие редко выпадали на Руси. Литовцы было завладели Ржевой, но тверская и можайская рать их оттуда изгнала. А более никаких войн, никаких бедствий не случилось в тот год. Тихо-мирно дожили до Рождества, а после Крещения, вновь освятив прорубь на речке Неглинке и умывшись из неё, митрополит Алексей собрался в Киев.

Глава 5
Киев

Дopora!

Сколько уже её было в судьбе святителя и сколько ещё предстояло исколесить ему по свету! Иной, бывает, за всю жизнь только до соседнего села и обратно съездит. И счастлив тем, что не мотало его по чужим краям. Церковному первоиерарху такой покой напрочь заказан. И рад бы хоть сколько-то посидеть на одном месте, да куда там! – вот уже новый путь зовёт его в повозку или в лодку, в сани или на корабль.

Отдавай всё Роману да идём со мной в мою обитель, – говорил Сергий Радонежский, прощаясь на Москве с Алексеем.

– Зачем на больное место мне наступаешь! – улыбался в ответ святитель. – И без того уже не только полуденные земли русские, но и Тверь стала склоняться к Роману. Намедни в Коломне епископ Феодор просил, чтобы я освободил его от владычества во Твери. Пришлось поучать его. Наказал ему с великою любовью терпети с пожданием, да Господь Бог сотворит, яко же хощет по Своей ему воле. И тако с великою любовью отпустил его с Коломны во Тверь ко святому Спасу.

– Сколько же ты ездишь, святитель! – удивлялся Сергий. – Мне нелепо и помыслить даже, чтобы я куда-то далече поехал. Режьте меня на части, а мне любезнее в своей Троице молитвы творить, дровишки колоть, строить, зверьё кормить, на речку смотреть, на снежок, на деревья. А ты! То в Орде, то в Рязани, то в Коломне… Теперь – в Киев… Оставь всё сие суетное, идём ко мне в Троицу!

– А как же паства, епархии?..

– Да… Ничего с ними не сделается, – продолжал Сергий. И никогда не понятно, шутит он или не шутя говорит. – Господь не оставит. Ну будет Роман, коль ему такая страсть быть во власти. И он тоже не нехристь, хороший пастырь. Царьградский Каллист плохого бы и не поставил. Что тебе этот Киев? Право слово, пойдём ко мне в Троицу, владыко! Мы с братией тебя игуменом поставим. А всего лучше – простым иноком. Уж ты мне поверь, нет на свете более счастливой участи, чем всю жизнь простым иноком прожить!

– А то я не знаю! – вздыхал Алексей. – Что ты мне сердце разрываешь, Сергий! Вечно надо мной подтруниваешь. Да, на меня бремя церковной власти свалилось. Но кому-то ведь надо нести это бремя. Тебе в лесах спасаться и других спасать, а мне – на миру. Каждому своё.

– А то я не знаю! – хмурился Сергий. – Истина вечная, что каждому своё. Просто я жалею тебя. Тяжкий ты крест несёшь. Ну, храни тебя Боже, светлая душа! Обнимемся на прощанье. А уж когда из Киева вернёшься, милости прошу ко мне в обитель простым иноком!

И вот уже снова уходили, отдаляясь, красоты московские. Морозец держался давно, и зима позволяла ехать по ледяному и ровному речному руслу, крытому плотным снежным ковром.

Укутанный в меховые полсти, Алексей возлежал в санях и любовался, как в морозном солнечном небе сверкают купола Кремля, как в зависимости от поворотов дороги, бегущей по льду Москвы-реки, меняются местами сияющие луковицы храмов – Успенского и Благовещенского, Архангельского и Константино-Еленин-ского, Иоанна Лествичника и Борисоглебского, Спаса Преображения и Рождества Иоанна Предтечи на Бору. Сверкал и переливался на зимнем солнце золотой гребень великокняжеского дворца, а татарская крыша уже не сверкала высокой головкой – вон где теперь сияет золочёная головка бывшего татарского гостевого и конюшенного двора, не в Кремле, а в Китай-городе! По просьбе Алексея, по слову Тайдулы, по приказу Джанибека и по распоряжению Ивана Красного перенесён ордынский двор прочь из кремлёвских пределов. Хорошо!

И чем меньше становились очертания Москвы, тем сильнее обволакивали душу Алексея сладостные мечты о том, как он приедет в те благодатные края, куда каждое лето привозили его в детстве и где бывало так чудесно. Впервые за много лет отправился он куда-то далеко не по тревожной надобности, а в предвкушении спокойных и добрых дел по устройству полуденных епархий.

Это тебе не в Орду ехать – удастся или не удастся вылечить Тайдулу, сможешь или не сможешь уломать Бердибека, пан или пропал, живой вернёшься или мёртвый. Да сколько унижений русским насмотришься, если самого не унизят, не обидят. В Сарае, конечно, красиво, но красота эта с солёным привкусом русской крови и слёз.

И не в Царьград, где, конечно, сладостно поговорить о небесной благодати и путях её достижения с премудрыми тамошними мудрецами, но тоже всё время в тревоге: того и гляди что-то вдруг да не понравится патриарху или царю Константинопольскому. Греки чванливые, на русичей смотрят свысока, а на русское Православие, как взрослые на детские игры, в которых дети пытаются выглядеть взрослыми. Зело дивно и красиво в Цареграде, но всё время тебе дают понять, что не твоя это красота.

То ли дело нынче путешествовать в отец городов русских, в древний Киев! Предстояло добраться до устья Москвы-реки, побывать в Вязьме, пересесть в русло Днепра, посетить Смоленск, Оршу, Могилёв, а там вскоре и родные черниговские места…

Густым лучистым мёдом заливали сердце воспоминания о детстве. Инок Андроник, сподвижник Сергия Радонежского, ехал с ним, сидя

на краю просторных саней, и святитель охотно делился с ним своей радостью, рассказывал про то, как залезал на огромную грушу, и про многое другое:

– А вишни! Нигде нет таких вкусных, как у нас под Черниговом! Крупнее бывают, это да. Слаже бывают. Но у наших вкус особенный. Сладкие, но чуть-чуть с горчинкой, с кислинкой и ещё даже с некоторой… остринкой. Будто искорка в каждой вишне таится, и когда раскусишь, она игриво слегка стрельнёт во рту. Вишенья набирали видимо-невидимо! Чего только из этого богатства ни делали. И в тесте варили, и с мёдом настаивали, и в сыре валяли, и пьяную вишню изготавливали.

Инок слушал, тихо улыбаясь. Мелкие и редкие снежинки садились ему на усы и бороду, будто те самые искорки, что таились в баснословных Алексеевых вишнях. Андроник, как многие теперь на Руси, причислял себя к поклонникам исихазма, говорил мало, лишь когда нужно было читать молитву или сказать что-либо самое необходимое, распорядиться чем-либо, поздороваться, попрощаться, сказать «спасибо». Это особенно нравилось Алексею. Ему хотелось немногословного собеседника.

– Это вишня. А малина! Хе-хе! – продолжал святитель. – Что хочешь со мной, сынок, делай, а я никогда не признаю, что есть где-то малина вкуснее нашей черниговской! И что всего примечательнее? Она там у нас белая. Не веришь? Увидишь. В детстве я только то и знал, что малина белая, и зело мне было престранно, когда говорили: «малиновые губки». «Что же это за красота, если у девушки губки белого цвета!» – думалось мне. Всё потому, что я тогда не знавал иной малины, кроме нашей белой. В черниговское имение меня привозили весной, а увозили осенью. А когда на Москве я видел сушёную малину, мне и невдомёк бывало, что и это малина. Думал, какая другая ягода. И малиновый цвет представлялся мне белым с лёгкой желтинкой. Именно такая малина росла у нас. А малинник был такой, что в нём можно было спрятать половину московского войска, вот какой малинник! Высокий, залезешь внутрь, и света белого не видно. А когда ягоды созреют, смотришь сквозь них на солнце, и кажется, что внутри ягод такое свечение, какое и должно быть в раю.

Алексей замолчал, замечтался. Ему увиделось, что он сидит внутри ягоды малины в солнечный августовский день, и там – рай.

Хорошо, что Андроник молчит. Иной, бывает, тоже в ответ начнёт про своё вспоминать, заслонит своими воспоминаниями сладость твоих. Нужно же слушать собеседника, вникать в смысл его повестей, иначе невежливо.

Ростовчанина Андроника святитель выпросил из Троицкого монастыря у Сергия Радонежского, чтобы тот в ближайшем будущем собрал братию для Спасского монастыря, которому уже и место было отведено на высоком и весьма живописном берегу Яузы.

– Хорошо зимой, – сказал святитель, промолчав изрядно. – Летом как ни обиходь кибитку подушками, а всё равно тряско, жёстко. Жёсткость ещё ничего, она телу полезна. А вот тряска… Сани не в пример лучше. В санях, будто по тихой реке плывёшь. А ведь есть на свете народы, не знающие радостей санной езды. В полуденных краях. И вообще зимних радостей не ведают. В прорубях не окунаются, снега не видят, лишены ликования прийти в домашнее тепло с морозца. Бывал я, сынок, в Цареграде зимой. Разве ж это зима? Избави Бог от такой зимы! Слякотно, холодно, ветры дуют немилостивые, снег только мокрый идёт, а такого рассыпчатого, как у нас, они десятилетиями не имут.

При слове «рассыпчатый» святителю вспомнилась бабушкина гречневая каша, которую та варила и томила в печи. Эх, до чего ж захотелось отведать той каши из далёкого черниговского детства!

– А как у нас там гречиха цветёт, о-о-о! – закатил он глаза. – Нигде ничего подобного, сынок, не увидишь. Коли до весны со мной пробудешь, познаешь это ликование. На все стороны, сколько видно глазу, разливается нежное цветочное море. А дух от него стоит такой, что ложись и спи в этом благоухании. В раю непременно должно быть множество цветущих гречишных полей, сие бесспорно! Не случайно же и то, что гречишный мёд самый наивкуснейший. А какая из гречихи получается каша, Бог ты мой! Бабка моя её в печке томила, потом подавала со сливочным маслом, а можно было и так вкушать, до того та каша была самополноценна. Мне кажется, если такую кашу в пост без чего-либо насухо есть, то это постным не считается. Настолько в той гречке жизнь звучит и поёт. В каждом зёрнышке сами собой рождаются и масло, и сметана, а это уже не пост, простите!

Митрополит весело рассмеялся. Ему было несказанно хорошо на душе. Казалось, впереди никаких уже бед не будет. Сколько ведь пережили – и татарские гонения, и междоусобицу проклятую, и чёрную смерть…

– Но ты, Андроник, нипочём не догадаешь ся, что же больше всего вспоминается мне как некое необыкновенное и восхитительное из всего моего черниговского детства.

Монах усмехнулся и не голосом, а одним лишь высоким прыжком бровей своих спросил: что же?

Алексей выждал, томя инока ответом, потом торжественно объявил:

– Грязь!

– Грязь? – не удержался и не смолчал Андроник.

– Грязь, – довольный произведённым удивлением повторил святитель. – Чёрная, жирная, густая грязь. Мне думается, само на звание Чернигова от неё происходит. Нигде такой нет! Причём, она всегда там. И весной, и летом, и осенью. После дождей оживает, в за суху подсыхает, но никогда не черствеет. Толь ко зимой, когда мороз, она каменеет, а потом снова живёт себе.

Митрополит умолк, густо вспоминая свою черниговскую грязь, и тогда Андроник снова не умолчал, спросил:

– Чем же она так хороша?

Алексей глубоко вздохнул о давно потерянном детстве и сказал:

– Она, сынок, неописуема. Всякий раз, когда меня маленького везли из Москвы в Чернигов, я первым делом мечтал о той грязи. Вот ты приехал, тебе радуются бабушка, дедушка, вся остальная родня, дети разные, двоюродные, троюродные, семиюродные. В первые дни не до грязи. Ещё холодно. Время грязи наступит, когда солнце начнёт припекать и простоит так несколько дней. Тогда ты идёшь босиком туда, где лежат залежи грязи. Сверху она уже прогрелась, но ты наступаешь и проваливаешься, а она там внутри ледяная. Ты кричишь и в ужасе выдергиваешь ноги, убегаешь, греешься, а потом снова идёшь и наступаешь, и проваливаешься, и опять – тот же холодный ужас… Словно ты ада попробовал, устрашился и бежишь от него. Это в первые дни лета. Совсем другое дело, когда уже долго продержится жара. Тогда сию чёрную черниговскую грязь месить ногами – истинное наслаждение! Наступаешь, и ноги проваливаются в густое, плотное, тёплое месиво. Ласковыми змеями оно извивается между пальцев ног. Проваливаешься почти по колено, и там в глубине уже не холодно, а тепло, блаженно. Непередаваемые чувства! Вот у меня в последнее время ноги стали часто болеть. А, бывало, походишь по черниговской грязи, ноги потом не болят, и все болезни куда-то истаевают. Это та грязь, из которой Господь вылепил землю и тварей, и всё человечество. Это то, из чего мы исходим телесно и куда тела наши возвращаются после кончины, освобождая души ради небес.

Андроник уже не улыбался, а слушал святителя, широко раскрыв очи. Никогда он не слыхал таких рассказов от духовных лиц. Да никогда бы и не услышал. Уж очень особенное было расположение души Алексея. Слишком сильно пронзили его детские воспоминания. И митрополит продолжал изливать их своему попутчику и слушателю:

– А потом ты выходишь ночью в чисто поле и смотришь ввысь. И приходишь в священный трепет перед огромностью Божьего неба. Такого же чёрного, как та грязь, но совсем иного, совсем иного… Ты будто тоже наступаешь туда, но уже ногами души, и они погружаются в неизмеримое чёрное тепло ночного неба. А неисчислимые звёзды касаются твоего сердца и там вспыхивают, будто те вишневые искорки, сладостно покалывают. Но вдруг потом становится страшно, до того звёздное небо огромное и бескрайнее, таинственное, глазастое… Всполохи по нему… Страшно!..

Он снова умолк. Лошади впереди мерно топали, сани легонько поскрипывали, чёрное и усыпанное звёздами небо вновь стало светло-синим, лучезарным, сияющим. Москва растаяла позади, обоз митрополита, состоящий из нескольких подвод и отряда охраны, двигался полем мимо подмосковных деревень. Путь предстоял не такой уж дальний, но и не близкий.

Отрядом охраны вновь, как и в тот раз, когда ездили лечить Тайдулу, руководил старший сын тысяцкого Вельяминова. Только в прошлый раз он был ещё совсем холостой, а нынче ехал не вполне свободный – обручили его с молодой боярышней Василисой Репниной.

– Поверишь ли, с радостью сбежал от невесты, – откровенно говорил он своему дружиннику и приятелю Кузьме Гусеву, едучи верхом рядом с ним. – Не мои то дела. Отцовы. Он Репнину старшему обещал нас оженить. А у меня на сердце – другая.

– Так и не можешь забыть свою фряженку?

– Не могу, Кузьма. Днём о ней думаю, ночью о ней мечтаю. А хуже всего меня злит то, что во сне её не вижу. Засыпаю и говорю ей: «Приснись же ты мне!» А снится всё какая-то пакость!

– Это бывает, – откликнулся дружинник. – Мне тоже почему-то всё время собаки снятся, а я их терпеть не могу. А девушек обожаю – они мне не снятся. Сны никому не подчиняются, даже если сам великий князь прикажет.

– Худо то, что я обещал своей Гвиневере, что вскоре возвращусь к ней, а вот уж полгода прошло, как мы расстались. И как ты сбежишь от Москвы, от отца, от всего того, что исполнять должно. Почему человек не волен в своей судьбе! Почему он должен подчиняться воле своих родителей! Вот я бы согласен – пусть мне потом мои дети не подчиняются. Дайте только и мне сейчас свободу не слушать приказов отца.

Он пригорюнился. Некоторое время ехали молча, думая о сказанном. Иван же первый и воспрянул духом:

– В радость мне было, что отец велел ехать сопровождать святителя. Всё отсрочка моей свадьбе. А там…

Он оглянулся, не слышит ли кто, и закончил:

– Глядишь, и сбегу.

– Да ты что, Иван Василич! Господь с тобой! Как же это?

– А так. Доставлю митрополита и помчусь в Сарай. Вот только бы знать, там ли моя ненаглядная. Али уехала к своему жениху в Генову.

Как жадно прошлое хватает и поедает нашу жизнь! Вот Вязьма и Смоленск недавно были только в будущем, а вот они уже съедены прошлым, остались лишь приятные воспоминания о том, как там его принимали. Как клялись в верности и обещали нипочём не признавать митрополита Романа.

Роман уже и сюда запустил свои щупальца. Подчиняющийся ему епископ Григорий Полоцкий ездил по городам, примыкающим границами к великому Литовскому княжеству, внушая людям, что скоро такого понятия «Русь» не станет, а огромные пространства от Пскова и Новгорода на севере до Кафы и Сурожа на юге, от Варшавы и Берестья на западе до поволжских берегов на востоке – всё будет Литва.

– Что же вы ему отвечали, любезные? – спрашивал митрополит Алексей Смоленского епископа Феофилакта.

– Смеялись. На всякий роток не накинешь платок, – отвечал тот.

– А ведь силён Ольгерд! Ежели подомнёт, пойдёте под его руку?

– Нипочём не пойдём! Мы – смоляне! Были и будем русичами!

– Ваши соседи в Орше и Могилёве тоже были Русью. А Гедимин их прибрал, теперь – Литва.

– Ну так то они, а то мы!

Оршу и Могилёв, входящие в Полоцкое епископство и ныне подчиняющиеся Роману, святитель Алексей проехал без радостных встреч, только на ночлег оставался. Не гонят, и то спасибо.

Дальше вниз по ледяному Днепру ехали как по границе – правый берег русский, левый – литовский. И эдак до самых земель черниговских, где их заблаговременно встречал епископ Григорий.

В родной вотчине святителя ожидали одетые в снежные шапки и шубы кресты на могилах его родственников. Кто умер от старости, кого покосила чёрная смерть, кто ещё по какой-то причине покинул мир сей.

– А жив ли хромой Петруха?

– Тоже лежит. Вон его пристанище.

– Ай-яй-яй! Чем же ушёл?

– Известное дело, чёрной смертушкой.

– Извольте видеть!.. Вот, Андрониче, был Петруха и нет его! Самый, что ни на есть, ретивый озорник в моём детстве. Троюродный брат. Что бы дурного ни творилось, он всему зачинщиком. Однажды скакал по кровати перед образом Пресвятыя Богородицы и, прости, Господи, восклицал: «Бозя дура! Бозя дура!» Внезапно хряпнулся, сломал ногу, сломал ребро и кончик языка откусил себе. С тех пор хромал и шепелявил, а всё равно озорничал. Только уже не богохульствовал. Ему, бывало, другие озорники: «Эй, Петруха! Скажи чего-нибудь Божьей Матке! А мы посмотрим, что ещё с тобой сотворится». Ну уж нет, отныне боялся. Годом меня старше был. И взрослым стал, оженился, а всё равно шалопайничал. В какие только переделки ни попадал и отовсюду цел выходил. Жаль его, всё же… А вот там мои бабушка и дедушка лежат, отцовы родители. Это тётки. А здесь всё – двоюродные и троюродные братья да сёстры… Э-хе-хе!..

В Чернигове поведали ему о том, как приезжал Туровской епископ и тоже говорил о литовском величии.

– А может, и хорошо, если Русь Литвою объединится? – вдруг, набравшись смелости, спросил митрополита черниговский боярин Афанасий Лебедец. – Пора объединяться, владыко. В единстве сила!

– Согласен, объединяться надо, – отвечал святитель. – Но не Литвою. А Москвою.

С тягостными думами двинулся он в дальнейший путь. И впрямь, куда стремительнее, нежели Московское, создавалось Литовское единое государство, жадно и успешно хватало земли вокруг себя. Москве за Литвой не угнаться, слишком медленно росла Московия, и тому была причина. Над Литвою не стояли ордынские ханы, а над Москвой стояли. Вот и весь ответ!

Конечно, в глаза ему все клялись в верности… А в мыслях что у людей? Не то ли, что и у боярина Афанасия?

Литва… Может, не зря она возвышается и с каждым годом всё крепче и шире? Успешно противостоит на западе Тевтонскому ордену, успешно раздвигает свои владения на востоке и на юге. Что, если и вправду она дана для объединения русских земель?..

С такими брожениями в мыслях митрополит Киевский и всея Руси к празднику Сретения прибыл по днепровскому заснеженному льду в столицу своей митрополии град Киев.

Почти сто двадцать лет минуло с тех пор, как жестокий Батый подверг Киев чудовищному

разорению, но за все эти сто двадцать лет город так и не поднялся. И всякий, впервые приезжающий сюда, на вопрос, как он думает, сколько лет назад произошло разорение, ответил бы: «Лет пять-шесть».

Чернигов тоже подвергся Батыеву погрому, но всё ж не такому, и не столь мертвецкое впечатление производил ныне.

Зимой Киев представлял собой кладбище, состоящее из заснеженных могил. То были могилы домов, дворцов, церквей, монастырей, скрытые под сугробами. А летом, когда снег сходил, могилы стояли будто развороченные, кричащие, взывающие ко Господу.

И среди этого погоста жили люди. Меж чёрных развалин кое-где виднелись живые строения, в основном мало ухоженные: редкий дом выделялся среди других новизной и опрятностью.

Редкий двор украшался пышным садом с разнообразными деревьями. Всюду бедность, запустение.

Алексей предчувствовал, как вновь будут ранить его сердце развалины и погорелки, но и радовался, что вновь увидит эти родные для каждого русского человека киевские высоты над широким Днепром.

Первыми радостно зазвенели, приветствуя приезд митрополита, колокола высокого Печерского монастыря. Тотчас откликнулась звонница храма Спаса на Берестове. Проснулась и величественная Святая София. Полдень был хмурый, серая облачность низко лежала над Киевом, колокольный звон наполовину проглатывался сырыми облаками. На Подоле, в месте впадения в Днепр реки Почайны виднелось множество народу, вышедшего встречать святителя.

Он покинул сани и двигался впереди всех, приехавших вместе с ним, один навстречу народу. На нём был красный саккос, украшенный золотыми крестами в тёмно-вишнёвых кругах, на голове – белый клобук с золотым серафимом во лбу, с плеч свисал до самого низа саккоса белый омофор с прямыми чёрными крестами. В левой руке на лазоревом платке митрополит держал Библию в алом сафьяновом переплёте. Сухой полуденный ветер дул ему в лицо, мигом высушивая набегающие на щёки слёзы.

С этого дня началась его причудливая жизнь в Киеве.

Сразу же он принялся объезжать епархию, осматривая, в каком состоянии храмы и приходы. По нескольку дней ездил, затем возвращался в Киев, давал здесь распоряжения.

В Киеве Алексей поселился на митрополичьем дворе, что прямо около Святой Софии, но очень скоро понял: надо перебираться в Печерскую лавру! Разговоры с киевским князем и всем его окружением очень уж не радовали митрополита.

– Что мы видели от стольного града Владимира? Что видим от Москвы? Разве защиты? Разве доброго покровительства? – слышал он ежедневные упрёки.

– Сто лет и более нас грабят татарове, а великие князья ездят в Орду и кланяются басурманам.

– Возвращаются обласканные и начинают драть три шкуры с окраин. Чтобы только пуще прежнего выслужиться перед поганой нерусью.

– А всё началось с Алексашки! Ему бы надобно было с немцем объединиться и вместе с орденом ударить Батыя в зубы!

– Верно! А он вместо того бил немца, а к Батыю приполз на коленках.

– Мы бы сейчас жили припеваючи, и ни один татарин к нам бы не сунулся! А сунулся, так получил бы!

– А если бы немец потребовал подчиниться Римскому папе? – возражал святитель, терпеливо выслушивая киевских говорунов. – Что, и это нам надобно?

– Можно было договориться и без этого, – отвечали говоруны, отводя взоры. – По кривой дорожке повёл нас Ярославич. Только вообразить: не бить шведов и немцев, а протянуть им руку, вступить в великий союз и всем скопом броситься на поганых!

«Что вы мелете!», – хотелось крикнуть святителю, но он сдерживался, чуть хрипло, сдавливая злость, старался отвечать спокойно:

– Ужели вы, дети, и впрямь верите, что свеи и немчины стали бы вместе с нами бить Батыя? Да они пришли на землю Русскую, спеша успеть разграбить то, что ещё не разграбили татары. Даже если бы князь Александр Невский договорился с ними о союзе против татар, они бы нас впереди себя пустили, а потом нам же в спину и ударили.

– Сейчас вольно говорить, что хочешь, – возражали митрополиту жестоковыйные киевляне. – А мы так полагаем, что надо объединяться против поганых.

– И объединяться под Литвой! – договаривали наиболее резвые и смелые. – В Литве сила!

– К тому ж Литва, в отличие от немца, православная!

– И говорят литвины почти по-нашему. Против этого спорить было труднее всего.

Видать, много работы проделали люди Романа, уговаривая местных жителей, а главное, местных вельмож, что с Литвой воскреснет Русь. Да и примечал митрополит Алексей, как много литовцев гостит в домах у киевской знати.

– Литва!.. А давно ли Ольгерд мучил и казнил христиан православных? Недавно только прекратил свои поганые бесчинства и образумился. Надолго ли?

– Надо думать, навсегда. Роман его вразумляет.

– Что-то я не пойму вас, дети мои киевляне… Сдаётся мне, вам митрополит Литовский милее меня, митрополита Киевского?

И снова стыдливо отводят глаза. Ещё не вполне созрели, чтобы восстать против него.

– Прости, святитель! Тебе, тебе подчиняем ся! Видит Бог, ты наш покровитель.

– Мне подчиняетесь, а за литовский забор заглядываете. Роман был у вас, так вы его тоже привечали.

– Мы гостей всегда привечаем…

– Он же не бесермен. Такой же православный иерарх…

– В Цареграде поставлен, не в Сарае!

– Я прежде него поставлен! И я – митрополит Киевский и всея Руси. А потому подчиняться вы должны мне и Руси, а не Роману и Литве.

– А где Русь? На Москве?

– Да, дети, на Москве! И только Москва объединит людей русских.

– Что-то не больно она спешит. А Литва вон как наливается соками. День ото дня всё сильнее.

– Скоро все города – и Новгород, и Псков, и Смоленск, и Тверь к себе пригребёт. Орден её боится. Орда тоже начинает бояться.

– Не сердись, владыко, но мы ныне на Литву паче уповаем.

Покуда митрополит Алексей занимался делами Киевской епархии молодой Вельяминов принялся обследовать состояние киевского войска. И пришёл в ужас при виде его плачевности.

– Не приведи Бог, явится сюда Ольгерд! – негодовал он. – Придёт покорять вас, а вы и дня не продержитесь.

Но особого страха в глазах киевлян он при этом не видел. Напротив, все будто бы усмехались и отводили взгляд в сторону, как бывает, когда внутренне говорят: «Мели, Емеля, твоя неделя!»

Так, продолжая свои разъезды и распекания, Иван Васильевич в один прекрасный день вдруг испытал совершенно неожиданное для себя удивление, приведшее к не менее неожиданным последствиям. На одном из сотников он вдруг увидел опашень, точь-в-точь такого же покроя, какой был в незабвенный день знакомства с Гиневерой на её родителе, Филиппе Котарди. Сердце его затрепетало.

– Что за одёжа на тебе, сотник? – спросил он.

– Справный опашень, – с гордостью отвечал тот. – Фряжского кроя.

– Да откуда?

– Знамо дело, куплен.

– У кого?

– Приезжим фряжским купцом продаётся.

– Вот оно что… А что за купец такой? Как звать?

– Имя цветистое. Звать его – Чакомо Беллардинелли, вона как.

И ещё сильней застучало горячее сердце! Вмиг перед глазами возник огромный пятнастый олень джираффо, согнул свою длинную шею и съел что-то с груди у Ивана.

– А где сей Чакомо? Тут ли ещё, в Киеве? Али уехал уже?

– Видать, приглянулся тебе, москаль, мой опашень, – засмеялся сотник. – Нет, не съехал фряжин. Кажись по сей день торгует. За Крещатинским яром навколо Лядских ворот.

В тот же день молодой Вельяминов постучался в двери указанного ему двора, где проживал фряжский купчина. Узнав, кто он такой, да вдобавок услыхав из его уст почти правильную родную фряжскую речь, итальянцы радушно приветствовали Ивана, повели знакомить с Джакомо Беллардинелли. «Неужто тот самый? Неужто жених?» – стучало в мозгу и в душе у влюблённого московита… И вмиг все сомнения развеялись, когда навстречу ему, прежде самого Джакомо, вышла несравненная Гвиневера!

Он так и ахнул при виде неё:

– Ах! – и схватился за сердце, которое рвалось из груди.

– Дон Джованнио! Ты ли это? – таращила она на него свои дивные синие и чуть насмеш ливые очи.

Он приблизился к ней и хотел схватить… Но, как тогда помешала им голова джираффо с маленькими рожками, так теперь помешал явившийся фряжский купец. Он был высок, на полголовы выше Ивана, и строен, и одет в роскошные одежды, но отнюдь не так красив, как его пышное имя. Лоб с высокими залысинами, обещающими быструю в скором будущем лысину, отчего в воспалённом мозгу у Ивана мигом родилось утешительное прозвище, обидное для соперника – Обалдинелли!

– Познакомьтесь, – взмахнула своей тонкой рукой Гвиневера. – Синьор Беллардинелли, мой жених. А это, Джакомо, тот самый рутен-московит по имени Джованнио. О котором я тебе рассказывала.

– О да! Она удивляла меня историей о том, что какой-то пришелец из далёкой Московии превосходно изъяснялся на итальянском наречии. Так ли это? Я в нетерпении хочу услышать!

– Да, – ответил Иван и густо покраснел. В душе его пылали раскалённые сковородки. Жгучая ревность и ненависть к этому Беллардинелли, который столь нагло влез между ними.

– О! – рассмеялся купец. – Прекрасное произношение! Ты произнёс слово «да» как настоящий житель Генуи! А что-нибудь ещё, кроме «да», можно услышать?

– Да, – вновь тупо ответил Вельяминов. Постарался собрать в кулак всю свою волю и довольно коряво, с ошибками в произношении и в грамматике, спросил: – А разве ты не служил в гвардии у генуэзского дожа? Гвиневера говорила о тебе, как ты воин, а не купец.

– Да, – передразнивая Ивана, ответил синьор Беллардинелли. – Да. Я был воин. А теперь я купец. И нисколько о том не жалею. Торговля в Киеве складывается превосходно, и я намерен продолжить свои путешествия. Двинуться на север. Побывать у тебя в Московии. Ты не против?

– Нет, – сказал Иван и запнулся. Ну вот, теперь этот мерзавец станет потешаться над его «нет». Надо было продолжить разговор, но фряжские слова не шли в голову.

– Говорят, чем дальше на север, тем больше пушного товара, и шкуры всё дешевле и дешевле, – вместо Ивана говорил на чистом фряжском наречии синьор Беллардинелли, впуская гостя в свой дом, ведя его к столу, на котором стояло вино и угощение, не сказать, чтобы очень пышное. Какие-то тонкие выпечки, виноград, яблоки, да и всё. Но до угощения было ли молодому влюблённому! Он сидел за столом, вполуха слушал увлечённые разговоры хозяина о русской пушнине и – страдал. Ему нравился этот живой, полный деловой бодрости фряжский купец, но в то же время он ненавидел его за то, что он был женихом Гвиневеры.

Вдруг ни с того, ни с сего Иван Васильевич, перебивая торгашеский щебет Беллардинелли, спросил, как ударил: