Текст книги "Свет светлый. Повесть о митрополите Алексии Московском, всея России чудотворце"

Глава 6
И тьма его не объят

– Лучше бы я оставалась слепою! – не раз и не два на дню говаривала несчастная царица Тайдула. И немудрено. Каково ж было ей видеть на троне убийцу своего сына и осознавать, что этот злодей её родной внук! Сие не вмещалось в сознании, мозг готов был лопнуть. Она рада была бы снова ослепнуть, а ещё лучше обезуметь, дабы не терзаться страшными мыслями. Но ни слепота, ни безумие не шли на её призывы.

Отцеубийца Бердибек. Хан Золотой Орды. Неслыханное дело! Воскресни Чингисхан, он бы такого не простил своему потомку!

Мало и того, что отца убил… Будто демоны вселились в Бердибека, да не два-три, а целая сотня. Исчезло заведённое при золотоордынском дворе мусульманское благочестие. Пирам и увеселениям стали предаваться ежедневно, еженощно, ежечасно.

Но и это не всё! Страшно осознавать, стыдно вымолвить… Одного из своих нёкёров, красавчика Ахмыла, приблизил к себе Бердибек пуще других и полюбил, как любят женщину. И стал Ахмыл ему любезнее всех жён, приобрёл власть над ханом, как бывает, когда старик влюбится в молоденькую и капризную стерву, и та вертит им туда-сюда как хочет. Но только Бердибек был далеко не старик, и Ахмыл – не молодая женщина, а мужчина, хоть и испорченный.

Сыновья Бердибека люто ненавидели Ахмыла, сгорали от стыда за отца, а старший Момат в лицо Бердибеку говорил:

– Никогда не знала Золотая Орда подобного паскудства!

Даже при гостях Бердибек не стеснялся ласкать и целовать гнусного Ахмыла, одетого в немыслимые одежды и усыпанного с ног до головы драгоценными каменьями. Великий князь Иван, приехав в Сарай и наблюдая сие непотребство, краснел, как рак, по-новому оправдывая своё прозвище «Красный». Но ничего не сказал противного, за что был отпущен ханом с почестями и снова получил ярлык на великое княжение.

Момат, более других переживавший за отца своего, совершил паломничество в Мекку и отныне к его имени добавилось почётное звание ходжи. Но недолго суждено ему было носить это звание. Посланный в Русскую землю утвердить границы между Москвой и Рязанью, вскоре Момат Ходжа был вызван к отцу на суд.

– Отвечай, негодный сын мой, правда ли, что ты намеревался убить меня и моего возлюбленного Ахмыла, чьё лицо прекраснее всех лиц на свете, а гибкости стана позавидует любая женщина?

– Это он, выродок, поди, наклеветал на меня! – воскликнул оскорблённый сын. Ахмыл, лёжа в наглой позе, с презрением скривил губы и по-женски закатил глазки. Момат Ходжа набросился на него и ударом кулака вбил в глотку кадык. Извращенец захрипел, выпучивая глаза, упал со своего лежбища, пару раз перевернулся, катаясь по полу и затих мёртвый.

Всё случилось до того внезапно и неожиданно, что присутствующие оцепенели, и Момат Ходжа, не встречая препон, бросился бежать.

Бердибек рыдал над остывающим трупом любовника и некоторое время не в силах был отдавать приказы. Наконец, придя в себя, велел догнать сына и вернуть в Сарай, а если окажет сопротивление, убить.

Посланные в погоню так и сделали. Понимая, что если они схватят Момата и приведут пред грозные очи Бердибека, хан может своей рукой совершить и сыноубийство, они закололи несчастного благородного юношу, а потом сказали, что он свирепо, как барс, защищался, и не было никакой возможности пленить его.

И пуще прежнего в Орде возненавидели Бердибека. К чёрной славе отцеубийства добавилась не менее чёрная слава детоубийцы. Недолго бы он продержался после смерти Момат Ходжи, если бы не эмир Мамай и не нойон Товлубей, которые держали всех в страхе и повиновении Бердибеку. Всюду они раскрывали заговоры, и немало голов, повинных и невиноватых, слетело с плеч в те лето и осень.

А Тайдула почернела от горя. Оплакала сына, теперь оплакивала любимого правнука и желала смерти внуку. И неоткуда было ждать ни утешения, ни помощи. А когда потоки слёз исторгались из её очей, она вспоминала того, кто научил её плакать, и по-своему молилась ему:

– Приди, свет! Приди, светлый! Положи руку свою на голову проклятого Бердибека, и пусть он ослепнет, а потом пусть чума скрутит его, а потом пусть он весь вспыхнет и превра тится в горстку пепла, которую развеет ветер!

Однажды после такого обилия слёз и молитв, обессилев, она упала и уснула, и тот, кого она так упрашивала прийти вновь, приснился ей. Она увидела его в просторной палате, но очень скорбного. И он сказал ей:

– Рад бы и прийти на зов твой, хатунечка, да не могу, сам сижу скован, не выпускают меня отсюда!

Проснувшись на другой день, Тайдула отправила гонца узнать, где и как теперь митрополит Алексей. Гонец вернулся через пару недель и сообщил, что русский первоиерарх жив и здоров, а ныне вот уже девятый месяц находится в Киеве, где у него много накопилось дел.

– Отправьтесь же к нему в Киев и прикажи те, чтобы он снова приехал ко мне! И пусть вер нёт мне мою слепоту!

А святитель Алексей и впрямь находился в заточении. Не в темнице, не в узилище, а в хорошем доме и при хорошем обращении, в тепле и сытости. Но – под замком.

На другой день, когда митрополит Киевский и всея Руси собрался переселиться в Киево-Печерскую лавру, стража окружила митрополичий двор, явился князь Василий и объявил:

– Прости, отче Алексию, но, посовещавшись, решили мы, что не можно тебе отныне никуда передвигаться, а полезно будет временно оставаться на своём дворе.

– Что значит «мы»?! Что значит «полезно»?! – чуть не задохнулся от гнева святитель.

– Мы, сиречь сановные паны киевские, – отвечал князь Василий. – А полезно тебе, святителю отче, Успенским постом тут находиться и никуда не передвигаться. Для того и пост.

– Это ты кому, княже, речешь?! Митрополиту Киевскому и всея Руси?!

– Митрополит ты, отче, и впрямь Киевский… Но дюже долго на Москвах обитаешь. Вконец обмосковился.

– Стало быть, хотите, чтоб я облитовился?

– Хотим, чтобы ты тихо-мирно посидел тут и хорошо подумал. О многом подумай, отче! И прости нас грешных.

– А ежели я отпишу великому князю Ивану, да он пришлёт войско меня вызволить?

– А коли не напишешь, то он и не пришлёт, – зло ухмыльнулся князь Киевский. – Остынь, отче! Да вразумят тебя Господь Бог наш Иисус Христос и Пресвятая Дева Мария!

– Да ты… Да как ты… Да я… – Кровь ударила митрополиту в голову, дневной свет погас в его очах, стало темно, будто во мраке, в коем пребывали добровольные затворники Руф и Вениамин. И не было в том мраке света, который во тьме светит и тьма его не объят.

Святитель задохнулся, сделал шаг в сторону, шаг назад… И – упал навзничь. Андроник и слуги бросились к нему на помощь, подняли, понесли в кровать.

Успенским постом он хворал. Правая сторона поначалу оставалась неподвижной, но понемногу молитвами, а также и с помощью снадобий, которые присылал из Псково-Печерской лавры монах Ипатий, руки и ноги обрели былую подвижность.

В праздник Успения митрополит Алексей только присутствовал в храме Святыя Софии. Служить не мог.

К сентябрю дела его стремительно пошли на поправку. Но поставленные князем Василием стражи не выпускали за пределы митрополичьего двора, а московский отряд младший Вельяминов, как на грех, увёл в Москву, оставив митрополита на попечении у киевлян.

Особенно святитель почувствовал прилив здоровья после того, как пришло известие из Орды.

– Новость-то! – докладывал инок Андроник. – В Орде Бердибека убили! Испил тую же чашу, коей напоил отца своего Жданибека и братью свою!

– Вот дела! Кто же убийца, не ведомо?

– Ведомо. Сыскался ещё один Жданибекович – Наурус!

– Ах, бедная Тайдула! – вспомнилась мигом Алексею исцелённая им хатуня. – Экий вокруг неё клубок змей! Сперва сын поубивал своих братьев. Потом родной внук убил самого Джанибека. После тот же злодейский внук за любовника убил собственного сына, Тайдулина любимого правнука. А теперь какой-то Наурус убил ея внука! Бедная, бедная хатунечка!

– Вот уж кого жалеть-то…

– Не скажи, Андрониче. Живая душа. Да и ни от кого не было нам столько покровительства в Орде, сколько от этой стареющей вдовушки.

– Сказывают, не только Бердибек убит, но и его доброхот окаянный, Товлубей. И многие иные злые советники Бердибека.

– А Мамай?

– Тот избежал. Скрылся.

– Жаль! Прости Господи… Ну а кто теперь новый царь ордынский? Оный же Наурус?

– Нет, посадили Бердибекова сводного брата, Кулпу.

– Разве Кулпа сын Жанибека?.. Что-то мне казалось, он племянник… Хотя, у них там поди разберись, кто чей сын, от какой из многих жён! Сдаётся мне, сей Кулпа не сын Жанибека. Самозванец. Однако… Зело славно! Кем бы он ни был, а у Кулпы дети крещённые – Михаил да Иван. Глядишь, Орда вся креститься начнёт. Добрые вести. Хотя про убийство тако грешно сказывать, но видит Бог, всё к лучшему оборачивается.

– Только вот что-то князь Иван не спешит нам на помощь.

– А точно ли дошли до него вести про моё заточение?

– Трижды уж посылали.

– Быть может, на Москве дел много иных, нежели митрополита вызволять, – вздохнул горестно Алексей.

В тот же день, а точнее, в ту же ночь случилось то, чего и он даже не ожидал. Ворвались, схватили его и Андроника, повязали глаза и, крепко держа, повели неведомо куда, усадили в повозку, везли с горки под горку, с горки под горку – Киев-то весь на горках – и доставили куда-то, снова вели, до боли крепко сжимая предплечья, наконец, развязали глаза и покинули в довольно просторной келье, но без окон, на столе свеча горит, в разных концах – кровати, и более ничего.

– Где ж это мы? – спросил Андроник, переводя дух.

– Вряд ли скоро узнаем, – ответил святитель. – Иначе бы нас не везли сюда татьбою. Стало быть, упекли нас с тобою, Андронюшко, в более строгое узилище. Возблагодарим Бога за такое испытание. Завтра праздник Усекновения честныя главы Иоанна Крестителя. Пост наистрожайший. Станем же и мы отныне крепче поститься. Во избавление от грехов. И пусть Господь устрояет судьбу нашу. Всё, что ни даст, всё благо! Слыхал, сынок, про добрую судьбу Иоанна Кантакузена, царя Константиноградского? Его свергли, а он – в монахи, и, сказывают, весьма благочестивый монах получился, пишет летопись своего времени.

Так началось для Алексея и Андроника новое житьё-бытьё в неведомом месте. Два раза в день к ним приходил пристав, приносил пищу и воду, подметал в келье, проветривал помещение, в котором из-за отсутствия окон всегда бывало душно.

– Ты смотри, и пристава нам глухого и не мого дали, – усмехался святитель. – Скажи, милейший, где мы находимся?

Пристав только мычал, угукал и разводил руками, показывая, что глух и нем, ничего не понимает, а и понимал бы, так не смог бы ответить.

– Экое ты погутькало! Ино принеси нам бу маги и чем писать, – говорил митрополит, по казывая знаками, чего он добивается, но при став в ответ так же знаками и гугуканьем давал понять, что сие запрещено.

Узники, сговорившись, из приносимого приставом вкушали только хлеб и воду. Всё своё время они отдавали молитве, и святитель радовался:

– Какую милость Господь оказал нам! Ведь честно сказать, я, Андрониче, давно так помногу не молился, как ныне. Только когда был в монахах в Богоявлении, да и то меньше, чем теперь. А потом, как блаженный Феогност назначил меня своим наместником, всё меньше и меньше времени было на долгую и проникновенную молитву. Дела и дела. Съедали мою молитву! То ли соделалося ныне! Как хорошо, право слово! Век бы сидел в этом узилище. Ведь ты подумай, сыне мой, до чего нам легко, что мы даже не ведаем, где находимся! Ничто нас не отвлечёт. Ино даже затворники Руф и Вениамин… Они же знают, что находятся в затворённых кельях Киево-Печерского монастыря, им время от времени сообщают о событиях земного бытия, они могут выйти, когда заблагорассудится. А нас милостивый Господь ничем не отвлекает от общения с Ним. Ничем!

– Истинно! – отвечал с восторгом Андроник. – Мне такое и в голову не приходило. А ведь и впрямь благодать Господня!

– Впрочем, нет, – тотчас сам себе возражал святитель. – Есть преграды между нами и Господом. Это мы сами. Было бы ещё лучше, кабы нас с тобой в отдельные кельи поместили. А так мы с тобой разговариваем и отвлекаемся от Бога.

– Но ведь о Боге и беседуем!

– Одно это и утешает меня.

В другой раз иная мысль озарила митрополита:

– А знаешь что, Андрониче… Давай во всём будем аки Руф и Вениамин! Не станем более при свече жить. А полной чашей во мраке заточения!

– И воздуха будет больше, – согласился инок.

С того дня они погрузились во мрак, а свечу сунули в руки приставу и показали: уноси, мол, прочь! Пристав удивлялся, мычал, но слушался. Со временем он и прочую еду перестал приносить, только хлеб и воду. И не дважды в день, а единожды.

Во мраке они беспрестанно молились. Проснувшись от сна, совершали полный чин утренних молитв, перечисляли всех, о ком просили Господа, да дарует им здравия духовного и телесного и мирная и премирная благая, и тех, о ком просили Всевышнего, да простит Он им вся прегрешения их вольная и невольная, даруя им Царствия Небеснаго. Затем с душевным трепетом приступали к молитве Иисусовой. Действовала она дивным образом.

– Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго!

Бессчётное число раз повторяя эти восемь слов, постепенно погружаешься в несказанное море блаженства. Наступает миг, когда потоки слёз сами собой хлынут из глаз, неизъяснимо сладкие. А когда высохнут слёзные потоки, приходит тишина. Ты продолжаешь повторять Иисусову молитву и она несёт тебя вверх, ты летишь по небу, хотя плоть твоя остаётся на земле…

И вот, на третий месяц заточения настал день, когда открылся Алексею свет светлый, о котором проповедовал Григорий Палама и говорили Руф и Вениамин.

Вдруг замерцало что-то в келье, аж сердце заколотилось от испуга…

– Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго!

И озарились в углу иконы – Спас и Богородица – тихим, как бы сапфировым светом, николи неведомым доселе. Силы стали покидать святителя, но он набрался мужества и продолжал повторять и повторять – делать молитву Иисусову. И свет не исчезал, озаряя иконы.

Он искоса глянул на руку, совершающую очередное крестное знамение, и увидел, что и она слегка озарена светом светлым. Радость охватила его, но он старался не дать этой радости полностью овладеть им, боялся, что она спугнёт пришедшее чудо.

– Нет его в Киеве, и нигде нет! – докладывали царице Тайдуле. – Отбыл, а куда – никто не ведает. Пропал!

– А что же в Москве про то сказывают? – возмущалась хатуня.

– Там все горюют о князе Иване, хворает он сильно, при смерти.

– Он же ещё молодой такой. Красивый… Сколько ему? Тридцать?

– Тридцать три.

– Рано болеть.

– Видно, отравили князя. Русские травят друг друга.

– Ну да, а мы душим, сворачиваем головы, переламываем позвонки. Это, конечно, честнее…

Сильно постарела Тайдула за последние три года, с тех пор, как убили Джанибека, а потом покатилась череда кровавых убийств. Очи свои выплакала, и выцвели очи, некогда ярко-зелёные, потускнели. За всю свою жизнь отплакала Тайдула, некогда хвалившаяся, что никогда не плачет.

Теперь совсем чужой человек был на ордынском троне, хан Кулпа, выдававший себя за сына покойного Джанибека.

Дети его, окрещённые Сарайским епископом Иваном, приходили к Тайдуле, расспрашивали, что она чувствовала, когда митрополит Алексей излечивал её от слепоты.

– Не знаю… Не помню… – сухо отвечала она.

– Ты слёзы пролила, потом свечу увидела, мы наблюдали это, – говорил старший, Михаил Кулпич.

– Как же ты не помнишь? – удивлялся младший, Иван.

– Не мучайте меня, я забуду скоро, как меня-то зовут, – отмахивалась некогда могущественная и красивейшая владычица.

А на Москве и вправду умирал великий князь Иоанн Второй – Иван Иванович Красный. С июля слёг. Поначалу испугались: чёрная смерть возвращается! Уж очень похожие были признаки – кололо под рёбрами, головные боли, умопомрачение… Но потом это прошло, князь возрадовался, а рано – осенью стала у него опухать и расти печень. Ляжет на правый бок, она – будто рыбу под рёбра подложили. На левый бок – рыба шевелится и тянет, переваливаясь сверху книзу. Ляжет на спину – она в живот плывёт, давит. А перевалится животом к постели, рыба того и гляди сорвётся и уйдёт из садка в тёмные воды…

С каждым днём всё хуже и хуже. Чем ближе к зиме, тем он чернее становился, и уже не прекращались боли во вздувшейся рыбе.

– Где же мой духовник? – спрашивал и спрашивал Иван Иванович. И в ответ слышал одно и то же:

– Нигде не могут сыскать. Был в Киеве до Успенья. Ударом лежал свален. Потом, сказывают печерские монаси, хотел к ним перебраться из митрополичьих палат, да куда-то уехал, и с тех пор вот уже сентябрь, октябрь, ноябрь начался – о нём ни слуху, ни духу.

– Не в Цареграде ли он? Не у Григория своего Паламы? Сказывал, что хочет ещё раз у него в гостях побывать, – в надежде кряхтел от боли несчастный Иван Иванович.

– Сыщется! – твёрдо говорил тысяцкий Вельяминов. – Должен почуять, что духовному чаду его худо.

Великий князь от боли впадал в состояние бреда, и последние слова мучили его, искажаясь: «Худому чаду его чудо… Чудому хаду его духо… Чумному хаму хохо хухо…»

Сколько раз он исповедовался своему наставнику, сколько раз плакал под его епитрахилью, сколько раз целовал руку старца Алексея… И вот теперь, когда духовный отец особенно необходим на Москве, нет его! Тайдулу исцелил, а к нему не спешит, чтобы совершить ещё одно чудо! Как же так? Как так? Ничего не понятно в этом мире! Чем же он, Иван, прогневал Бога, что нету поблизости того человека, без которого смерть!

– Могли и упрятать его киевляне парши вые, – высказывал предположение всё тот же Вельяминов. – Сказывают, к ним по осени сам Ольгерд наведывался. Да с побочным митропо литом Романом. Они нашего Алексея и того… С глаз долой. А сами Роману предоставили потен цию – служить в Святыя Софии. Срам какой! Буд то Роман митрополит Киевский, а не наш Алексей!

– Господи, мука какая! До чего же болит, спа су нет! – корчился больной князь. – А не послать ли войско на Киев?

– Войско-то можно… – мялся тысяцкий. – Но это война с Ольгердом. А мы теперь с ним воевать не готовы. Войско переоснащается. Науку воевать изучаем по старинным книгам. Годик дай – тогда повоюем.

– Годик! Прожить бы мне годик-то сей!

К мукам телесным добавлялись муки сердечные – жалобно было взирать на любезную супругу, Александру Васильевну, как она не может сдерживать слёзы, и всё шепчет, шепчет ласковые слова и прошения не умирать. Но хуже всего князю было видеть, как страдает за него девятилетний сынок. Милый его увалень Димитрий. С недавних пор стал он отличаться от остальных своих сверстников полнотою, ходил в раскачечку. Маленького, бывало, не заставишь ничего есть, а теперь вдруг полюбил покушать. От блинов, от пирогов – за уши его не оторвёшь. Но при том – до чего ж сердечное дитя!

– Батюшко родный! Как бы я хотел, чтобы вместо тебя у меня так болело!

– Что ты, что ты, сыночек! Пусть у тебя никогда ничего не баливает. Храни тебя Господь, соколик мой ясный! Хоть бы твой крёстный объявился! Придёт, приласкает всех, скажет: «Дети…» И всё как рукой снимет!

А крёстный Димитрия продолжал пребывать во мраке заточения, ежедневно делая молитву Иисусову, пребывая в несказанном свете, который отныне и Андронику стал являться. И в недолгих перерывах в молитвенном бдении оба обменивались короткими беседами:

– Ну как было?

– Так же. Невозможно сказать.

– За что такая любовь Господня?

– Стало быть, Он нас Своей любовью к чему-то готовит.

– К мученичеству?

– Боязно, сынок, и загадывать…

И вдруг однажды тревожное видение было Алексею. Сильно всколыхнуло душу. Привиделось, будто князь Иван Красный подходит к нему на исповедь. Лицо у князя, и без того известное своею красотою, теперь было особенно ясное, чистое, радостное. И вдруг, подойдя, Иван молвил:

– Отныне не тебе. Ему! Крестника не за будь!

И – исчез!

Стряхнув сон, Алексей всполошился. Доселе пребывая в радостях молитвенного подвига, он ни разу не потревожился мыслями о том, как там теперь на Москве. А ведь последнее, что он знал, это что убили Бердибека и ордынским царём стал Кулпа, отец двух крещёных сыновей.

И что же? В мире всё стало тихо и благостно? Да, быть может, и Кулпу уже тоже придушили бесермены ордынские. И что это за странный сон об Иване? Слишком уж явственное было видение. «Крестника не забудь!» Это, стало быть, Дмитрия. Если Иван уходит исповедоваться на небеса… Дмитрию всего-то девять лет от роду. Кто его поставит на Москве князем?!

Он поведал о своём видении и своих тревогах Андронику. С этого дня оба стали усиленно молиться о здравии князей московских, а на другой день ещё одно видение было святителю – сам Григорий Палама явился к нему в сапфировом свете, с улыбкою поклонился и исчез.

Вскоре в их добровольную темницу заглянул киевский князь:

– Ну что, отче Алексию? Тайдулу спасал, а себя спасти не можешь?

– Я тут спасаюсь лучше, чем где-либо, – отвечал святитель. – Благодарю тебя, княже, что предоставил мне поприще для молитвенного подвига. Храни тебя Боже.

– Ишь ты!.. Сказывали мне, как вы тут подвизаетесь.

– Кто же сказывал? Неужто глухой и немой приставка?

– Бывает, что и стены говорят. А почто не спросишь, как там у тебя на Москве? Али ты уже наш, киевлянин?

– Ну и како там на Москве?

– Известие получено. – Князь на какое-то время умолк, затем стал произносить с большими перерывами между каждым словом: – Великий… князь… Иван… Иванович… Красный…

– Знаю, – сурово перебил его митрополит. – Преставился. Так?

– Кто донёс?! – так и вскинулся киевлянин.

– Ангелы. Чем же он помер?

– Про то не доложили аньделы?

– Так чем же?

– Печенью. Сказывают, отравлен бысть.

– Давно ли он скончался?

– Неделю назад. Перед самым апостолом Филиппом. Конец Москве! Малолетку Димитрию царь ордынский ярлыка не выдаст! И ты ему в том не поможешь. Сидишь тут, затворничаешь… – Киевский князь ехидно усмехнулся. – Чудесами тешишься. С аньделами беседуешь.

– Так отпусти меня, я и помчусь на Москву.

– Не время, отче. Совершай свой молитвенный подвиг. Дам тебе ещё возможность насладиться затворничеством.

– Добрый ты, ничего не скажешь.

– Такова моя к тебе христианская любовь.

– Храни тебя Господь за неё! А не слыхано ли из греков что-либо о Солунском архиепископе Григории, прозвищем Палама? Ангелы говорят, он тоже преставился.

– Про то не слыхано. А вот к тебе посол от Ольгерда, великого князя Литовского, Жмойтского и Русского. Хочет с тобой побеседовать. Примешь?

– Как, Андрониче, примем Ольгердова киличея? – спросил митрополит своего однокелейника.

Вскоре в их келью, опираясь на палку и прихрамывая на правую ногу, вошёл уже не молодой, статный и красивый литовец в пышном сверкающем наряде, с сильным пронзительным взором ясных голубых очей, с седоватою русою бородой. Лысеющая его голова была не покрыта. Некоторое время он с огромным любопытством изучал обстановку и двух затворников, один из которых был первоиерархом Русской Православной Церкви. Наконец посол заговорил на своём литовском языке, где среди обычных русских слов так и высверкивались причудливые словечки и необычные для русского слуха обороты речи, будто нарочно вставленные для особицы.

– Князь великий Ольгерд, Литовски, Жмойтски и Русски, желает тебе здравия, свя тителю Олексию, митрополиту Киевску и всея Руси. Он хочет мира и прислал мене, дабы я уверил тебе в его хрыстыянском почтении.

– Того же и князю Ольгерду передай, – слегка поклонился святитель.

– Прошли тыи лета, – продолжал литовский посол, – егда Ольгерд був противец хрыстыян. Десять роков тому назад князю Ольгерду вельми сподобалася една девица. Она дюже хранила чистость. И князь Ольгерд просил ее себе в малжонку. Но ему рек отец ея: «Я бых за тебе рад дал дочку свою, лечь ми ся не годит дочки своея хрыстыянски за тебе поганина дати. Ачкольвек еси пан велики, а коли ся охрыстышь в нашу виру, я ее за тебе дам». Князь Ольгерд тогда вельми огорчен бысть и побивал хрыстыян.

– То нам ведомо. Добавил к сонму великих мучеников за веру, – тяжело вздохнул Алексей. А посол продолжал:

– Но ныне князь Ольгерд сам стал хрыстыянин. И коли князь Ольгерд понял за себе жону красну Ульяну витебскую, для которое ж князь

Ольгерд охрыстылся в русскую виру. И рымское виры, и поганское виры в Литве паки уже несть, а только русская змешалася.

– Любо мне слышать такое, – улыбнулся святитель. – Чего же хочет от меня великий князь Ольгерд?

– Князь Ольгерд справедливы и много валки мевает. И панует фортунливе. Князь Ольгерд речет, что хочет мира и любви людзем русским и всем князем русским. А докончают межу собою, что всей братии быти послушно великого князя Ольгерда, и быти им з Ольгердом завжды и до живота у великой правде и любви братерской. И на том межи себе и присягу да вчинят. А тебе тогда быти единым митрополитом Киевским и Виленским и всея Литвы, Жмойды и Руси.

– А как же Роман? Его куда?

– А Роману быти архибискупом Волынским.

– Вот оно как! – восхитился святитель Алексей. – Замысел великий и похвальный! Но вот что, князь Ольгерд, скажу я тебе так…

Мнимый посол встрепенулся, забегал глазами, уличённо улыбнулся.

– Меня, сынок, не обманешь, – сказал ми трополит Киевский и всея Руси. – Я сразу увидел, что ты не посол.

– Недаром тебя величают не токмо наивысшим попом русским, но и великим ворожбитом, – процедил Ольгерд.

А святитель, словно стал выше ростом, вырос над литовским князем:

– В заточение меня бросили по твоему велению?

– Так есть.

– Стало быть, вот что, ясновельможный Ольгерде, замысел твой добрый, и зело прият но слышать про то, как ты стал христианином. Подобно Савлу, обратившемуся в Павла. По добно князю Владимиру Красно Солнышко, принявшему Христа всем сердцем. Вижу и тебя новым господарем православным. Однако, не быть тебе, Ольгерд, господином над всеми князьями русскими. А условие моё таково: я со гласен стать единым митрополитом всея Руси и Литвы и Жмуди и благословлю тебя быть на званным братом моему крестнику и духовному чаду, князю Димитрию Ивановичу…

– Але он…

– Не спеши перебивать! Да, ему ещё только девять лет от роду, это так. Но отрок смышлёный и в будущем предрекаю ему великую славу, какая на Руси будет громче звучать, нежели твоя. Хотя ты и есть вельми могущественный господарь и справедливый, и много валки меваешь, и пануешь фортунливе. А вот тебе моё благословение: быть братом Димитрию, а Литве и Жмуди быть сёстрами Руси. Принимаешь такое благословение, подходи, я благословлю, как положено. А нет, молча поворачивайся и уходи. И пусть тебя тогда Роман благословляет.

Ольгерд стоял и недоумевающе смотрел на затворника.

Ему казалось, он придумал такое согласие, от которого святитель Алексей никак не может отказаться, особенно учитывая малолетство и беспомощность нынешнего наследника московского престола. А этот митрополит отчего-то упёрся и отрекается от явной выгоды и себе, и всему народу русскому.

– Але увидишь, яко в скоры роки моими будут и Киев, и Чернигов, и Брянск, и Смоленск, и Вязьма, и Тверь, – промолвил Ольгерд с озорством в голосе. – А там и Москва моя будет.

Он горделиво развернулся и чинно отшествовал прочь из кельи Алексея и Андроника.

С того дня митрополит и монах в обычную череду молитвенных бдений стали добавлять одну новую молитву:

– О, святая великомученица Анастасия! Ты, рекшая игемону: «Несть места, где не было бы Христа». Ты, Христа ради достояние отца своего расточившая бедным и страдающим. Ты, узы многим и премногим узникам дивно разрешившая и свободу им даровавшая. Ты, многие муки претерпевшая. Ты, смерть, подобную Христовой, ликуя, себе избравшая. Моли Бога о нас, святая Анастасия Узорешительница, яко мы усердно к тебе прибегаем, скорой помощнице и молитвеннице о душах наших.

И день за днём они по многу раз произносили эту молитву в надежде, что святая, к которой они обращались, найдёт способ дать ключ к их свободе.

А на Москве царила скорбь. Приближался сороковой день кончины великого князя Ивана Ивановича, которого при жизни за его красоту звали Красным, а теперь, после смерти, вспоминая, каким он был добрым и мирным человеком, добавили новое прозвище – Кроткий. То и дело вспоминали, как перед кончиной в последний раз его исповедовал игумен Богоявленского монастыря Стефан Радонежский, а бедный Иван уже бредил и видел в Стефане своего духовника:

– Отче Алексею! В твои руци отдаю сына моего Димитрия… Да будет он великим князем московским. Ты же держи его под своей епитрахилью, не остави его своим покровительством.

Так он и умер, полагая, что святитель Алексей нашёлся, что он здесь, на Москве, а, значит, Москва и дети в надёжных руках.

А вдова новопреставленного, великая княгиня Александра Васильевна, со слезами вспоминала, как когда она стояла у смертного одра своего супруга, тот уже видел в ней не её:

– Смотрит на меня своим кротким взором и речет: «Матерь Пресвятая Богородица! Не остави детей моих и жену!»

Александре ещё не было и тридцати. Жить бы да жить с хорошим мужем, но вот – его нету!.. А дети ещё малолетние, старшему, Дмитрию, всего-то девять. Хотя бы ещё лет семь повременил Иван с кончиною!

Страшно было всем: что отныне станет с Москвой? Вот уже много лет она возвеличивалась над остальными городами русскими, и теперь потеряет ярлык. И Тверь, и Суздаль, и Рязань, и Смоленск – все бросятся рвать её на части. Никому не прощается былое, но утраченное первенство!

Москва готовилась к войне, которую стоило ожидать с любой стороны света. В эти снежные декабрьские дни бояре, собравшись в Кремле, присягнули беспрекословно подчиняться тысяцкому Василию Вельяминову, родному брату овдовевшей и придавленной горем княгини Александры.

Вельяминовы были древним родом. Их славный предок, варяг Африкан, перешёл на службу к Ярославу Мудрому и принял Православие под именем Вениамин, что по-русски обычно произносилось как Вельямин.

Василий Васильевич, любя иноземные слова, называл людей, стоящих за него, «ратной фасцией»:

– Бояре и люд московский доверили мне полную потенцию власти. – докладывал он княгине Александре и своему племяннику, юному князю Димитрию. – Покуда московский князь не возмужает, всё будет подчинено мне – его дяде, верховному московскому тысяцкому. Я ввожу на Москве общее военное дело – ресмилитарис. Я утверждаю стратиократию – военную власть. Моя ратная фасция защитит Москву. Сие не по гордыне моей, а токмо по необходимости делается. Будь здесь Алексей, он бы дал мне своё святительское благословение.

Но до сих пор ничего не знали о судьбе святителя, пропавшего в Киеве вкупе со своим спутником, монахом Андроником. Митрополит – не иголка, а поди ж ты, как исчез в одну из сентябрьских ночей со своего двора в Киеве, так и не могли нигде его отыскать. Кто выкрал его, как?.. Ясное дело, что-то темнят киевляне, но как их ущучить?..