Текст книги "Свет светлый. Повесть о митрополите Алексии Московском, всея России чудотворце"

Но нет, она теперь видела. Часами могла рассматривать новые произведения золотоордынских и чужеземных мастеров, накопившиеся в Сарае за те три года, что она пребывала во тьме. Особенно ей понравились расписные изразцы, на которых кроме узора наклеивались кусочки золотой фольги, обведённые красной краской.

– Это так изысканно! – восторгалась Тайдула.

Зрение не покидало её. Но не покидал и другой дар Алексея – умение плакать. Она теперь то и дело уединялась, чтобы вспомнить, как она разрыдалась в тот чудесный день. И, подумав о сыне и внуке, вновь заливалась слезами. И всякий раз так хорошо-хорошо ей становилось на душе после того, как поплачет.

– И что это я раньше не плакала! – удивля лась Тайдула. – Слёзы такое счастье!

Русские принесли ей несколько икон, и среди них она нашла изображение светлого старца, которому птичка несла какой-то жёлтый кружочек. Сам старец был в рубище, но лицом очень похож на митрополита Алексея. Просто на удивление похож.

Тайдула заказала для этой иконы раму из резной терракоты с голубой и синей поливой. На раме арабской вязью цветущего куфи, усложнённой растительными побегами, было написано: «Чудотворец Алексей, исцеливший царицу Тайдулу от слепоты, давший ей чудодейственной дар слёз». Она могла подолгу любоваться этим изображением, вспоминая милое лицо Алексея, которое ей хотелось видеть каждый день. Вот возьмёт, да и снова вызовет его к себе. Или сама отправится в далёкую Московию.

Однажды, в очередной раз любуясь иконой, Тайдула задумалась о сыне и внуке. И вдруг захотела помолиться, как молятся русские. Она даже сложила пальцы и поднесла их ко лбу, чтобы далее перекреститься… Замерла в таком положении… И – рассмеялась.

– До чего дошло! Ведь я мусульманка! В тот же миг к ней постучались.

– Царица! К тебе гонец!

Она вышла и увидела мрачное лицо мергена Мегукаша. Ей всё стало ясно. Оставалось только выслушать, что он скажет.

– Говори, Мегукаш!

– О великая госпожа! – воскликнул мерген. – Худые вести! Твой внук Бердибек зарезал своих братьев! Всех. Но это не всё, – ещё мрачнее сделался Мегукаш. – Возле города Дербента хан Джанибек и хан Бердибек сошлись, и люди Джанибека предали его, приняв присягу Бердибеку.

– Что с Джанибеком?

– Его убили.

– Зарезали?

– Задушили.

– Кто?

– Товлубей.

– Кто приказал?

– Бердибек. Отныне он хан Золотой Орды. Тайдуле захотелось ослепнуть. Покуда она

была слепая, всё шло хорошо, а теперь…

Она закрыла глаза и долго так держала. Но когда открыла, зрение не исчезло. Перед ней по-прежнему стоял мрачный мерген Мегукаш.

Глава 3
Алексей

Под Черниговом, в имении боярина Фёдора Бяконта испокон веков росла огромная старая груша. Такая высокая, что если забраться на самый верх, то, как утверждали некоторые любители приврать, в ясную погоду виден и Киев, и Новгород-Северский и даже Путивль.

В незапамятные времена боярин Фёдор с супругой своею Марьей перебрался на службу из своих тёплых краёв в холодные московские земли. И прижился он при дворе благоверного князя Даниила, самого младшего сына великого Александра Невского. Да так пришёлся ко двору, что Даниил вскоре назначил его управлять многими делами. На Москве Бяконт отстроился, разбогател, а, разбогатев, отстроился пуще прежнего. Но когда родился у него первенец, боярин Фёдор сразу решил, что на всё лето будет его отвозить в исконные края, чтобы мальчик мог впитать в себя благодатных черниговских соков.

Сын родился в знаменательный год, когда на небе случилось солнечное затмение, псковский князь Довмонт разбил немецких рыцарей, а митрополит Киевский и всея Руси преосвященный Максим, не терпя в Киеве татарского злого произволения, перенёс свой митрополичий двор во Владимир.

При крещении сыну дадено было имя Елевферий, что по-гречески означает «свободный», а в простоте звали его Алфёром, Алфёркой, а матушка – Алфёрушкой. Восприемником при святом крещении был не кто-нибудь, а сам старший сын князя Даниила Московского, Иван Данилович.

Когда исполнилось Алфёрке три года, на другое лето повезли его впервые в черниговское поместье и в первый же день потеряли. Хватились искать – нигде нету парнишки.

А он, наслышавшись от отца чудесных рассказов про древнерусскую грушу, едва только приехали, залез на самую её макушку. Груша была разлапистая, могучие ветки росли аж от самой земли, и мальчику не трудно оказалось на неё забраться. На самую верхушку! Вскарабкался, сел там и стал во все стороны смотреть. Одна дорога туда бежит, другая – туда, третья – туда. Реки видно, поля, на полях люди работают, в небесах птицы шныряют, но ни одного большого города, какие обещаны, не видно. Смотрел, смотрел, все глаза высмотрел, а так и не увидел желаемого.

А внизу тем временем стали его кликать:

– Алфёр! Алфёрка! Где ты? Отзовись! Стало ему смешно, что он тут сидит, а они

там его ищут. И никто-никто не ведает, где его искать. Пусть хоть под землю заглянут, не найдут, а здесь, на самой верхушке дерева, искать не догадаются. И долго он так сидел там. То на дороги посмотрит, как они во все стороны разбегаются, то вниз глянет, как его там повсюду ищут. Наконец, надоело ему, и он полез вниз. Тихо спустился и откуда ни возьмись – вот он я!

– Алфёрка! Где ты был? – кинулись к нему взрослые. А лица у всех перепуганные, отец с матерью ни живы, ни мертвы. Стало ему страшно за них, а как скажешь, что на дереве сидел?..

– Меня Ангелы на небо брали.

– Вот я тебе сейчас задам Ангелов! – разгневался отец и крепко тогда наказал сына.

Потом-то Алфёрка признался, что на грушу залезал, и боярин Фёдор смягчился:

– Ишь ты! Храбрый какой! Неужто на самую макушку? Я бы в три года не осмелился. Глядишь, смелый из тебя боярин получится.

Смелый-то он вырос смелый, это верно, да только не боярин…

То, что он тогда соврал отцу про Ангелов, нисколько не смущало его, а даже наоборот, всякий раз, как хотелось ему снова забраться на самую вершину груши, казалось Алфёрке, что не сам он туда тянется, а Ангелы зовут его поближе к небесам. И чудилось, будто даже слышит их голоса. Они не человеческими словами взывали к нему, а каким-то неясным и чудесным пением, завораживающим всю душу.

– Опять Алфёрушка на грушу залез, – жаловалась матушка. – Страшно мне, Федя, как бы не свалился оттуда!

– Ничего, ангелы поймают! – отвечал отец. Он рос, и с каждым годом всё чаще слышал

голоса ангелов, и всякий раз поражался тому, что не может разобрать слов, а только пение.

К десяти годам всё сильнее тянуло его к молитвам, коих он уже знал в огромном количестве, и всё склонялся к книгам, чтобы узнавать новые. И казалось ему, что когда-нибудь он найдёт те молитвы, с помощью которых научится понимать язык ангелов.

– Крестник твой сильно смышлён, книги разумеет, назубок все молитвы знает, всю службу церковную, – хвастался отец князю Ивану Даниловичу.

Крёстный всегда одаривал Елевферия всякими лакомствами и затейливыми игрушками. Потом и книгами, поскольку сын Фёдора Бяконта был уже известен всей Москве как юный книжник. В раннем возрасте его отдали учителям для книжного обучения.

Впрочем, рос он при этом вполне как все его сверстники: и забавы любил, и подраться мог, и все увлечения, свойственные отрочеству, были ему не чужды. Просто ко всему отроческому в нём добавлялись тяга к молитве и любовь к книге.

По-прежнему каждое лето привозили его на черниговскую землю, теперь уже вместе с младшими братьями, и по-прежнему любил он залезать на древнюю грушу, только чем крупнее становился, тем ниже способен он был вскарабкаться, на самую макушку уже не мог. Хотя ангелы звали и звали его к небесам.

Увлекался Алфёрка и ловлею птиц. Однажды в чистом поле расставлял он на них сети, как вдруг снова услышал пение ангелов. И это пение дивно заворожило его, да так, что он лёг и уснул, летя душою за ангелами. И вдруг сквозь сон он чётко услышал чей-то строгий и властный голос:

– Зачем, Алексей, ты напрасно трудишься? Я сделаю тебя ловцом человеков!

Тотчас Елевферий проснулся, вскочил и испуганно стал оглядываться по сторонам. Но нигде никого не оказалось поблизости. Кто это мог быть, к какому такому Алексею он обращался?

Но зная Евангелие, он помнил, кто и кому говорил: «Грядите по Мне, и сотворю вас ловцами человеков». Слова и голос, которые он услышал во сне, глубоко запали ему в душу.

Одно только непонятно было Елевферию – почему Алексей?

А когда пришло время ему пойти по стопам отца, а также и подбирать себе будущую супругу, юноша объявил родителям, что не ищет ни боярства, ни супружества, на коленях умолял простить его и, получив благословение, ушёл в Богоявленский монастырь.

Сия самая первая на Москве иноческая обитель была основана великим князем Даниилом Александровичем за три года до рождения Елевферия на берегу реки Неглинной там, где обычно в праздник Крещения Господня устраивалась Иордань – ледяная купель, в которую и в мороз и в не сильный холод многие москвичи с радостью погружались, вспоминая о Богоявлении Иисуса Христа на водах Иорданских.

Духовным наставником Елевферия сделался прозорливый и весьма почитаемый на Москве старец Геронтий. Некоторое время он проверял нового монастырского жителя – а вдруг природа возьмёт своё и станет Елевферия тянуть к миру, к женитьбе, к мирской славе и обычной жизни. Но видя, что юноша не от мира сего, когда исполнилось тому девятнадцать лет, принял решение о постриге.

Таинство пострижения произошло в семнадцатый день марта, когда отмечается память преподобного Алексея, человека Божия. Геронтий же и совершал постриг. А когда старец возгласил новое имя нового монаха, разъяснилось чудесное явление, приключившееся при ловле птиц: – Алексей!

Было это в 6825 году от сотворения мира. А от Рождества Христова – в 1317-м. На Москве тогда правил великий князь Юрий Данилович, внук Александра Невского и сын Даниила Московского. Сын святого и внук святого, а сам далеко не святой.

Шла война между Москвой и Тверью за право быть наипервейшим русским городом, и в той войне Юрий Данилович всякими средствами пользовался, часто весьма подлыми. Он женился на Кончаке, в крещении Агафье, родной сестре хана Узбека, и так породнившись, позаимствовал татарскую лютость. Однажды князь Михаил Ярославич Тверской отправил на Москву посла своего Александра Марковича со словами любви и примирения, но Юрий, приняв посла, собственной рукой его и зарезал!

Дальше больше. Война между Москвой и Тверью вспыхнула с удвоенной силой, и москвичи потерпели поражение в битве. Тогда Юрий отправился в Орду жаловаться, и хан Узбек вызвал к себе Михаила Тверского на суд. Долго его мучили, а затем зарезали. Нагое тело мученика лежало в пыли, привлекая собак. А Юрий радовался, и даже татары не выдержали, стали стыдить его, а татарский князь Кавгадый, который вместе с московским князем клеветал на Михаила, приказал Юрию взять тело и везти на Русь, дабы там похоронить. Юрий послушался, привёз умученного Михаила на Москву и положил в храме святого Преображения.

Бывшему Елевферию, а ныне монаху Алексею, было тогда двадцать лет. И он с другими монахами Богоявленской обители ходил смотреть на богатырское, зело огромное тело Михаила Тверского как на чудо, потому что мученик лежал нетленен, будто спал, и никакого смрада не исходило от него, а даже казалось, будто он едва слышно благоухает. А ведь его долго везли из Орды на телеге и на санях, и вот уже на Москве сколько дней держали!

Это было первое настоящее чудо, своими очами увиденное Алексеем, а не прочитанное в священных сказаниях.

Вслух никто ничего плохого про Юрия не говорил, но в душе все были на стороне убиенного Михаила.

В своей келье Алексей плакал и молился о том, чтобы между Москвой и Тверью наступил мир. И чтобы Юрий отдал тело тверского мученика его жене и детям.

Вскоре с Тверью заключили мир, а нетленного Михаила Ярославича отдали великой княгине Анне, княжичам Дмитрию, Александру, Василию и Тверскому епископу Варсонофию.

Шли годы, и Алексей чутко прислушивался ко всему, что доходило до Москвы из Твери. Сказывали, что тело Михаила Ярославича, положенное там в Спасской церкви, и впредь оставалось цело и невредимо, а благоухание всё усиливалось.

Однажды митрополит Киевский и всея Руси Петр, сидя в Богоявленской обители в гостях у старца Геронтия, так говорил:

– Аки Господь наш Иисус Христос, Себя на заклание за людей положивый, тако и князь Михаил себя не пожалел ради ближних своих. Аще бы он не пошёл во Орду, а спасался бы в иных землях, татарове пришли бы на Тверь и многих невинных христиан убили. Я его сильно почитал за его христианскую кротость, он и Писание хорошо знал, и к Церкви прилежен был, и от пьянства имел отвращение. Со временем собирался иноческий чин принять, а принял мученический. Что и говорить, мученические подвиги всегда на языке носивший, и ту же чашу испил за христиан!

Инок Алексей при этом разговоре присутствовал и всей душой впитывал сказанное. И мечталось ему ту же чашу испить.

О злодействе Юрия москвичи – роток на замок, но стоило какой беде приключиться, дурному знамению, солнечному затмению, – и все тяжко вздыхали:

– Вот оно наказание… Ещё и не то будет! Все ждали, как Господь накажет Юрия Даниловича. Но получилось разочарование. Спустя семь лет после убийства Михаила Тверского в Орде Юрий снова отправился туда и был зарезан старшим сыном Михаила Дмитрием, имевшим ярлык на тверское княжение.

И теперь уже сочувствовали убитому Юрию, которого с почестями привезли на Москву, и митрополит Петр его отпел в храме Михаила Архангела, где и положили во гробе, а Тверь снова стала Москве ненавистна.

Новым московским государем стал Алексеев крёстный Иван Данилович. К нему вскоре намертво прилепилось прозвище Калита. Одни говорили, за то, что при нём всегда имелась сумка-калита с деньгами для одаривания нищих, другие иначе толковали – мол, он завёл особую тайную калиту, в которую многие деньги стяжает для дальнейшего обустройства Москвы. Но что бы там ни было, а Ивана Даниловича на Москве любили куда больше, нежели его старшего брата Юрия!

Иван Калита приглашает митрополита Петра в Москву

Дмитрия Тверского хан Узбек повелел в Орде казнить. Вместо него новым тверским князем стал Александр Михайлович, и затеплилась надежда на примирение.

В год, когда у Ивана Калиты родился второй сын, названный по имени родителя, скончался светоч русского Православия, митрополит Петр. И хотя именовался он митрополитом Киевским, а двор митрополичий со времен Максима находился во Владимире, погребение Петра состоялось в ещё недостроенном московском кремлёвском храме Успения Богородицы, который он сам же и заложил и сам себе в нём каменный гроб поставил ещё при жизни.

Инок Алексей присутствовал на погребении и сам видел, как исцелились трое недужных. Благоговейный страх охватил его тогда и он думал о том, какую же веру надобно иметь, чтобы после твоей смерти совершались такие чудеса. И вера эта представлялась ему великой скалою, которую ему поднять не под силу. Но он также понимал и то, что такую силу можно обрести, если без устали пребывать в молитвенном подвиге и идти по той духовной лестнице в небо, о которой писал великий старец гор Синайских Иоанн, прозванный Лествичником.

Труды сего старца тогда очень стали почитаемы на Руси, и монахи всех монастырей знай переписывали их. Сам Алексей также не однажды переписал «Лествицу», восхищаясь мудрыми и летучими мыслями синайского учителя. А когда цареградский патриарх Исайя поставил Руси нового митрополита, грека Феогноста, тот, побывав на Москве, освятил в Кремле закладку церкви Иоанна Лествичника, иже есть под колоколы. Её строили всем миром, и монахи Богоявленского монастыря тоже привлекались к работам. Охотно участвовал в строительстве и Алексей. Врезалось в память, как однажды какой-то ордынский холуй, служивший на татарском дворе, расположенном неподалёку от строящейся церкви Иоанна Лествичника, подошёл, постоял и сказал:

– Охота дуракам понапрасну корячиться! Скоро царь Азбяк вашего Исуса отменит. Нет Бога кроме Аллаха!

Мороз по коже от подобных слов – слухи из Орды приходили: всё строже и круче насаждал хан Узбек мусульманство. Хотя православных пока не трогал.

Новый митрополит на Москве жить не спешил. Поначалу обитал в Киеве, затем перебрался во Владимир Волынский. И в этом тоже видели недоброе, мол, опасается Феогност, что Узбек придёт Москву бесерменить.

Но время шло, а никаких обид христианам не было от ордынского царя. Калита то и дело ездил в Орду и всякий раз возвращался с милостями от Узбека. И всё строил, строил, строил. Возвёл Спасо-Преображенский монастырь, а затем возле церкви Иоанна Лествичника, ближе к Москве-реке, заложил храм Архангела Михаила, задумав его как будущую усыпальницу для себя и своего потомства.

А если и были Москве какие-то беды, то участвовали в них не татары, а совсем иные силы. Так в один год следом за солнечным затмением вся Москва выгорела дотла, кроме Кремля, а у Ивана Калиты скоропостижно скончалась любимая жена Елена.

Но год на год не приходится и после бед возвращаются радости. Новгород, который было соединился с Литвой против Москвы, одумался и заключил с Калитою мир, сам Иван Данилович вновь вернулся от Узбека с дарами и ярлыками, а митрополит Киевский и всея Руси Феогност перебрался в Москву на жительство. И с Литвой получилось замирение. Великий литовский князь Гедимин, притесняемый Тевтонским орденом, более воевал с немцами, и с Москвой ему враждовать было не с руки. Калита даже поженил своего семнадцатилетнего сына Семёна с литовкой Августой, в крещении Анастасией.

Кажется, в то же счастливое время впервые объявились на Москве два замечательных брата, Стефан и Сергий. Молодые пустынножители, они пришли к Феогносту за благословением на построение церкви в своей недавно основанной Свято-Троицкой пустыньке к востоку от Москвы и временно поселились в Богоявленском монастыре. Алексей как-то сразу полюбил их, увлёк своими беседами, и братья оказались весьма образованными, лёгкими на слово, а главное, от них исходил чудесный свет, который с недавних пор Алексей научился распознавать в людях. Мало от кого подобный свет источался.

Всего-то они пару деньков и пробыли, а когда ушли, получив благословение от митрополита, Алексей заскучал по ним. Хотелось снова сидеть с братьями Стефаном да Сергием и беседовать о горнем. На прощанье он говорил им, пусть приходят жить в Богоявленскую обитель, Москве, мол, нужны такие люди, и теперь постоянно молился, чтобы его приглашение сбылось. Где-то через годик Бог услышал молитвы Алексея: один из братьев, Стефан, явился и стал монахом в Богоявленском монастыре. Сергий же остался в основанной братьями Свято-Троицкой обители.

О ту пору Алексей сильно приблизился к государевой семье, стал духовным отцом девятилетнего сына Калиты, Ванюши. Нередко его теперь приглашали в великокняжеские палаты. Иван Калита сам любил подолгу беседовать с премудрым монахом, радовался тому, что тот всей душой поддерживает возвышение Москвы над всеми другими городами русскими.

Снова великий князь ездил в орду на поклон, и снова вернулся обласканный ханом Узбеком, но через год после этого вновь огненная беда свалилась на избранный город. Жаркое лето, где-то вспыхнуло и – пошло полыхать повсюду, город выгорел, восемнадцать церквей погибло. Осенью лишившиеся крова москвичи после огня испытали и воду – зарядили проливные дожди, река вышла из берегов, затопила окрестности.

В огне и воде погибли все дома, всё имущество боярина Фёдора Бяконта. Сам отец Алексея не выдержал таких испытаний, скончался. Алексей похоронил родителя в стенах Богоявленской обители. А мать ушла в женский монастырь замаливать грехи покойного супруга.

Воспрянули рязанцы и тверичи – конец Московии! Пришла пора перехватить ярлык на великое княжение! Но не тут-то было. Хитрый Калита умел найти лазейки к сердцу хана, убедить его, что только Москва способна держать все остальные княжества в покорности Золотой орде. А то, что погорела да подмокла, не беда – отстроимся, ещё сильнее и краше станет!

Через два года после гибели Москвы в огне и воде хан Узбек вызвал в Орду тверского князя Александра и сына его Фёдора и там обоих обезглавил. А князю Ивану Даниловичу выделил средства на обустройство.

Глубокой осенью митрополит Феогност благословил начало строительства, и в удивительные сроки – к началу следующего Великого поста! – Москва полностью заново отстроилась, Кремль и многие здания возведены были из могучих дубовых бревён шириною в аршин, таких прочных, словно каменных, что далеко не всякому пожару она теперь была по зубам, столица Ивана Калиты!

И снова двоякие чувства терзали уже сорокалетнего Алексея в дни того торжества московского государя. Снова страдал он о судьбах умученных в орде Александра и сына его Фёдора, но понимал при этом, что только если одна столица будет сейчас у Руси, лишь тогда сможет русский народ встать с колен и когда-нибудь свергнуть ордынское иго. А потому жестокость судьбы оправдана – не должно быть соперников у Москвы!

Но Господь Бог Сам и возвысил Ивана Калиту, Сам и наказал его. Позволил насладиться зрелищем воскрешённой Москвы, но тем же Великим постом внезапная болезнь скрутила князя и быстро низвергла в могилу, не дав вкусить праздника Пасхи.

И все москвичи, включая Алексея, истово молились о прощении многих грехов Ивана Даниловича, оплакивая его кончину. Роптали, что именно его хитростью и коварством убиты в Орде Александр и Фёдор Тверские, но и величали Калиту как собрателя земель Русских, как создателя могущественной столицы Москвы.

Что и говорить, коли отныне великие князья именовались по-прежнему Владимирскими, а жили на Москве, митрополиты по-прежнему назывались Киевскими, а свою митрополию на Москве держали!

После смерти родителя, отпраздновав Пасху, сыновья Калиты, Иван и Андрей отправились в Орду к хану Узбеку. По пути они заехали в Нижний Новгород, где к ним присоединился старший брат Семён. Он поклялся хану Узбеку в верности, обещал продолжить дело отца своего и получил ярлык на великое княжение.

Вскоре Алексей участвовал в торжественном бракосочетании пятнадцатилетнего Ивана Ивановича с дочерью князя Брянского Феодосией Дмитриевной, быв при совершении таинства вторым лицом после митрополита. Феогност привечал Алексея, любил с ним побеседовать на родном греческом языке, которым Алексей владел так, как никто другой на Москве. И вот, любя старца Геронтия и ученика его, митрополит назначил Алексея своим наместником, и тот переселился из Богоявленской обители в святительский дом. Святитель возложил на него все церковные судебные тяготы. Сам же Феогност по-прежнему на Москве бывал наездами, в основном путешествуя по своим епархиям.

Будто сговорившись, следом за Калитою в мир иной ушли сразу два сильных государя – золотоордынский хан Узбек и славный литовский князь Гедимин. Смерть этих двоих вызвала замятню и в Орде, и в Литве. И там и там многие сыновья умерших повелителей взялись бороться за власть. В Орде Джанибек Узбекович, умертвив нескольких соперников, стал новым ханом. В Литве, разогнав и запугав других, утвердился Ольгерд Гедиминович. Он объявил, что сделает

Литву самым обширным государством в мире, и первым делом захватил Можайск и Тишинов. Вскоре его сын Андрей стал князем во Пскове, воевал с Орденом да неудачно. А Ольгерд взялся отвоёвывать земли у Новгорода. Год от года всё больше и больше становилось разговоров о Литве, о её растущем могуществе.

Ужасало то, что Ольгерд провозгласил себя рьяным язычником, приносил жертвы верховному божеству Перкуну и демону огня Зничу. Начались и казни христиан. Замучены были братья Иоанн и Антоний, а затем и придворный Ольгерда Круглец, в Православии носивший имя Евстафий. После страшных мук христиан вешали на священном языческом дубе в окрестностях Вильны, новой литовской столицы, в которую ещё Гедимин перенёс стол свой из Кернова. Или же отдавали их на пожирание огромным гадам, жившим в подземелье виленского замка.

Жена князя Ивана Ивановича Красного, увы, умерла при родах, и средний сын Калиты женился вторично. Затем произошло ещё одно бракосочетание, весьма важное. Тверь продолжала видеть в покойном Калите убийцу князя Александра и его сына Фёдора. Великий князь Семён, внезапно овдовев, искал себе новую жену и, вняв советам монаха Алексея, прислал сватов не куда-нибудь, а именно в Тверь. Вскоре состоялась свадьба. Семён Иванович женился на Марии Александровне. Сын косвенного убийцы взял в жёны дочь убитого! Москва и Тверь внезапно породнились. На свадьбе князь Московский Семён Иванович обнял князя Тверского Константина Александровича. Люди русские не могли нарадоваться! И многие с любовью говорили наместнике митрополита, ибо именно он сумел внушить Семёну мысль о столь счастливом браке.

А когда у Семёна скончался прежний духовник, он по совету Алексея взял себе новым духовником Стефана, с которым Алексей был дружен не разлей вода. С ним и с его братом Сергием, который нередко наведывался дабы рассказать, как процветает Свято-Троицкая обитель.

– И всё же, душно мне тут у вас, вблизи великих государей, – с улыбкой всякий раз говорил Сергий, покидая Москву. – Блеск московский заслоняет мне небо. Там, в моей глухомани, к Богу ближе.

– Каждому своё, – вздыхал Алексей. – Кому-то надобно и при государях.

– Мой вам поклон, – с уважением отвечал Сергий. – В глуши-то и впрямь легче спасаться. Трижды спасён тот, кто на Москве сохранит благочестие! Простите меня, братья!

Они и впрямь стали братьями, будто Алексей им родной. Он был намного старше их, Стефана – на пятнадцать, а Сергия – на двадцать лет, но рядом с ними чувствовал себя моложе своего возраста. Они, как и он, боярские дети, ушедшие из мира в монахи. Отец их имел богатые земли возле города Радонежа и сыновьям давал бы хорошие угодья. Но они предпочли себе угодья Божии.

Год шесть тысяч восемьсот пятьдесят шестой от Сотворения мира был на редкость спокойным и счастливым. Никаких бедствий.

У великого князя и княгини родился сын Даниил.

При гробе святителя Петра одно за другим стали происходить чудесные исцеления.

Из Новгорода в Москву были присланы восемьсот шведских пленников – новгородцы одержали победу над вторгшимся в их пределы королём Магнусом, а прислав пленников, тем самым почтили Москву как первенствующую среди городов русских.

Стефан Радонежский стал игуменом Богоявленской обители.

Феогност более не покидал Москву и уже говорил об Алексее как о своём наследнике на митрополии. И никто не был против такой преемственности. Алексея любили и с удовольствием видели в нём будущего митрополита всея Руси.

Феогност всё чаще болел. Хворь одолела его и в те дни, когда у князя Ивана Ивановича родился сын и надобно было его крестить. Вместо митрополита таинство крещения совершал наместник митрополичьего двора.

Младенец отличался небывалой величиной и крепостью. Алексей, окрестив его и дав ему имя Дмитрия в честь великого воина Солунского, пророчествовал:

– Се будет прославленный витязь земли Русской! Гляньте, каков богатырь! Десницею своею сокрушит врагов Отечества нашего!

Тогда же по сильному желанию князя Ивана Красного митрополичего наместника заведомо приставили к новокрещёному Дмитрию Ивановичу воспитателем.

Было тогда Алексею пятьдесят лет от роду, а все его называли старцем.