Текст книги "Последний виток прогресса"

Исследование транспарированной эротики позволяет увидеть наконец в их целостности отвергаемые и уже отвергнутые модусы сублимации, брошенные задолго до их эвристического исчерпания. Прежде всего это относится к постгенитальной сексуальности и ее изощренным, многомерным стратегиям, в значительной мере инспирировавшим культурный фон двух последних столетий[85]85
  Секацкий А. К. Постгенитальная сексуальность и европейская цивилизация // Метафизические исследования. СПб., 1998. Вып. 5.


[Закрыть]. Искусство флирта (возможно, достигшее высшей точки своего расцвета в среде советских интеллигентов-шестидесятников) оказалось утраченным в одночасье. Лишь теперь, погрузившись в поток забвения бытия, оно способно внятно поведать теоретическому разуму о том, чем оно действительно было: хрупким, но чрезвычайно плодотворным механизмом эротических обменов, в соответствии с которым риторически расцвеченный логос активировал пульсацию женской чувственности и производство фигур соблазна. Стойкая активация направленного эротического выбора женщины, не менявшегося в течение целых столетий (и сама эта неизменность была чудом, которое чудеснее любых трансформаций), поддерживала и подпитывала основные параметры культурного производства. Уникальность расширенного воспроизводства ресурсов субъектности опиралась на принципиальную несимметричность ответа, на неэквивалентный обмен, в соответствии с которым метафизическое построение, музыкальная фраза или поэтическая инвектива не были замкнуты в малом круге кровообращения среди себе подобных «логоцентричностей», а обменивались на эротические отклики, на манифестации чистой декольтеологии – на томные взгляды, выразительные вздохи, приоткрывшиеся коленки, в результате чего с лихвой компенсировалась недостаточная жизненность автономного символического круговорота.

По-настоящему значение этого уникального симбиоза логоса и эроса становится понятным сегодня, когда разность потенциалов растрачена и дистрибуция сексуальности осуществляется в рамках плоского эквивалентного обмена. В отличие от запретного плода, который был сладок (и еще как сладок, он обозначал сладчайшее в человеческом мире), плоды Просвещения оказались безвкусными для субъекта. Упрек Гераклита, адресованный жителям Эфеса («Вы изгнали лучших, чтобы все прочие стали равны»), вполне подходит и для агентов Просвещения, в данном случае – психоаналитиков: вы исключили из сексуальности все непостижимое, постыдное, не укладывающееся в эквивалентный обмен, чтобы усмирить стихию и сделать ее подконтрольной. Но ваша нормализованная сексуальность недостойна более называться эротикой в честь бога Эрота – ибо у нее нет богов и в ней самой нет ничего сакрального. Сфере окончательного выбора друг друга, в которой все прозрачно и рационально, больше подобает называться фаст-факингом — ведь даже реальность флирта для нее есть нечто недостижимое и предосудительное.

Переход от эротического потлача к строго эквивалентному обмену в сфере экономии либидо таит в себе далеко идущие последствия, вполне сопоставимые с последствиями демократизации истины и профанизации гражданского общества. В эротических обменах ПСК постепенно утверждается своеобразный принцип талиона – око за око, зуб за зуб – как это явствует и из уже упоминавшегося романа Коугридж. Короткая юбка – только в обмен на белоснежную сорочку, а если уж ему так важен подбритый лобок – пусть красит яйца. Принцип декольтеологической расплаты за поэтическую очарованность все чаще дает сбои, что уже вызвало кризис всех долгосрочных эротических инвестиций. Ресурс либидо, связанный короткими инвестициями и плоской конвертируемостью, непригоден для систематической поддержки большинства символических практик, он задействуется лишь для привилегированных участков духовного производства, включенного в программу транспарации, – прежде всего это многочисленные шоу и сам принцип шоу как таковой.

Постепенно шоу завоевывает роль универсальной формы репрезентации типового культурного продукта: не только собственно секс-шоу остаются площадками для краткосрочных эротических инвестиций, но и ток-шоу и, к примеру, «бук-шоу», успешно дебютировавшие на американском телевидении и представляющие собой чтение отрывков из книги каким-нибудь жрецом Голливуда[86]86
  Структуре шоу подчиняются и все презентации, включая и презентацию книги. Прежнее, устаревшее представление о том, что презентация книги осуществляется в тот момент, когда ее читает читатель, исподволь сменилось другой реальностью: книга высвечивается как нечто сущее, наличное в мире лишь тогда, когда она предъявлена в окна mass media.


[Закрыть]. Архаизация сексуальности, точнее говоря, ее примитивизация (транспарация) лишает субъекта важнейшей экзистенциально-психологической опоры, а Европу – величайшего источника ее духовной силы, синтезированной при непосредственном участии христианства полярности постыдного и сладчайшего, сокровенного и откровенного, скромности и прозрачного платьица.

Теперь уместно взглянуть на вопрос, от какого наследства мы отказываемся, с другой стороны. Утверждаемый сегодня в качестве всеобщего образца модус сексуальности имеет, так сказать, англо-саксонские корни. Этот анклав и в лучшие времена европейской цивилизации, в период неколебимого, безальтернативного господства субъекта, дальше всего отстоял от симбиоза Эроса и Логоса и довольствовался наименьшим количеством недоговоренностей.

Существовавший в течение столетий завышенный, если угодно – спекулятивный, курс Логоса по отношению к Эросу санкционировал систематический неэквивалентный обмен, когда создаваемые на мужском полюсе завитки Логоса обменивались на трансцендентные по отношению к ним производные либидо, на чувственную валюту телесности. С точки зрения просвещенного разума такой обмен явно несправедлив, и феминизм, начиная по крайней мере с Симоны де Бовуар, сделал все, чтобы выявить и заклеймить исходную несправедливость[87]87
  Симона де Бовуар. Другой пол. М., 2001.


[Закрыть]. Действительно, констатация неэквивалентности обмена является решающей. Прочие обвинения в адрес неисправимого фаллоцентризма не столь очевидны: вековое зависимое положение женщины, ее социальная эксплуатация и политическая дискриминация могут быть истолкованы по-разному. Скажем, всегда имелись группы мужчин, более бесправные и дискриминированные, чем «сословие женщин» в целом, к тому же и в зависимом положении, что ни говори, были «свои плюсы». Но основополагающий факт никуда не денешь: предъявляемый мужчинами культурный продукт оставался в их распоряжении и в распоряжении человечества, а чувственно-эротический продукт, которым расплачивалась женщина, исчезал безвозвратно…

На первый взгляд может даже показаться, что позы соблазна (в самом широком смысле этого слова) «стоят дешевле», их продуцирование несравнимо с производством конфигураций символического, требующим аскезы, преодоления конкуренции авторствования, да и таланта, который распределен, как известно, крайне неравномерно. На деле, однако, декольтеологические манифестации не менее энергозатраты: красота требует жертв, и в этом огромном реестре требуемого подбривание лобка всего лишь незначительная деталь. Нельзя сбрасывать со счетов и пожизненный шрам морального самопротиворечия: ведь расплачиваясь столь своеобразной валютой за нечто, соприродное собственной душе, трудно избежать морального увечья[88]88
  Можно спорить, остается ли «шрам», если акт обмена носит разовый характер, после чего женщине приходится довольствоваться, в основном, обратной стороной медали.


[Закрыть]. Но главная несправедливость, к осознанию которой постепенно и пришел феминизм, – это несопоставимость суммы выигрыша в результате совершаемой сделки. Ведь, как уже отмечалось, предъявитель Логоса, помимо эротической оплаты своего предложения, обогащает себя неким знанием и опредмеченной суммой вдохновения; его товар получает шанс длительного хранения в исторической памяти человечества.

Жесты благосклонности, которыми расплачивается женщина (а еще чаще инвестирует их в качестве предоплаты), никакой умопостигаемостью, разумеется, не обладают, в этом смысле они совершенно «глупые» (впрочем, так же, как облака или звезды). Как правило, не регистрируются и авторы вкладов, несмотря на их незаменимую роль в определении и самоопределении гениев. Исключение составляют, если можно так выразиться, сделки, совершаемые с особым цинизмом, т. е. крупномасштабные инвестиции обольщения, принимающие формы тендера, – тут сразу вспоминаются Лу Андреас Саломе, Лили Брик и те немногие «женщины французского лейтенанта», которые совершенно осознанно выбрали для своих экзистенциально-эротических вложений культурную среду, – но даже их весьма специфическая соавторская известность остается в рамках неэквивалентного обмена. Таким образом, на протяжении ряда столетий женщина неизменно оказывалась в «глупом» положении – и это при том, что она избирала ум, утонченность, сам талант как главный фактор мужской привлекательности, демонстрировала способность чувственно отреагировать на каждый завиток Логоса.

Рано или поздно подобное положение вещей должно было вызвать реакцию противодействия: требование феминизма, обращенное к самим женщинам, собственно говоря, так и звучало: прекратить одностороннее удобрение чужих огородов. Конечно, некоторые формы беззаветного инвестирования были свойственны и мужской половине – речь идет о бескорыстном поощрении женской красоты, конвертируемой в sex appeal, этот наиболее драгоценный ресурс вознаграждался и культивировался без какой-либо практической пользы. Общей чертой, роднящей талант с культивируемой женской красотой, то есть с аурой самой женственности, является принципиальная неравномерность и незаслуженность распределения, тот факт, что никакими трудовыми усилиями и никакими моральными подвигами нельзя обрести то, что больше всего ценится и поощряется противоположным полом[89]89
  См.: Секацкий Александр. О смертности смертных//Нева. 2004. № 10.


[Закрыть]. Понятно, что феминизм осудил эти «подачки сладострастников» едва ли не в первую очередь – в каком-то смысле как вторую сторону медали, как важнейшее препятствие на пути к окончательной, прогрессивной транспарации.

О радикальном изменении положения вещей говорить пока рано – все-таки синтез новой идеологии есть дело долгое и весьма проблематичное. Однако отношение к принципу неэквивалентного обмена в современном феминизированном обществе безусловно изменилось: тут можно было бы говорить и о классовом сознании, но в этой роли выступает тендерная солидарность, что-то вроде описанного еще Аристофаном солидарного решения женщин «не вздымать ноги к небу» пред этими жалкими, недостойными мужчинами. В рамках общей тенденции к рациональному, контролируемому обмену вещами и символами, промежуточным уровнем «простого товарного производства» оказывается декларированный принцип талиона (вплоть до полного подчинения эротических инвестиций денежному эквиваленту). «Дурацкое положение» женщины уходит в прошлое, окончательно разрушая при этом конвейер производства человеческого в человеке, выворачивая с корнем опорные столбы (устои) субъектности. Нельзя не отметить, что при всей очевидной утилитарной несправедливости в жертвенных инвестициях женщины (в той мере, в какой она свободна) есть справедливость высшего рода, режим максимального благоприятствования самовозрастающему Логосу. Именно к этому разряду трансцендентальной благодати принадлежит и столь восхищавшее Гегеля почтение, которое здравый смысл испытывает к науке, и готовность платить за говорящие уста, а не за слушающие уши, и еще ряд подстраховок, казавшихся избыточными, но теперь близящимися к своему исчерпанию.

Даже и в этом ряду возобновляющаяся самоотверженность эротического выбора женщины занимала особое место. Грядки удивительно роскошных цветов зла, уникальные духовные формации и, можно даже сказать, целые цивилизации своим существованием были обязаны непосредственной эротической реакции на Логос. Русскую интеллигенцию, это на заре своей чахлое деревце, выходили когда-то тургеневские барышни, их эстафету подхватили затем гимназистки румяные, а затем верные и прекрасные подруги шестидесятников щедро дарили свою любовь непризнанным поэтам и гонимым художникам[90]90
  Некоторые подробности приведены в моей работе «Тайна Кащея Бессмертного» в книге: Секацкий Александр. Сила взрывной волны. СПб., 2005. С. 5–28.


[Закрыть]. Еще более ярко асимметричность эротических обменов была выражена на протяжении нескольких столетий в еврейской диаспоре – и на этом стоит остановиться подробнее.

Существует некая загадка непомерно большого вклада еврейской диаспоры в мировую культуру. Этот неоспоримый факт может быть усилителем ненависти, предметом замалчивания, но и в самом тотальном замалчивании скрывается вопиющая очевидность признания. Путь восхождения от «Йезод» (основание) к «Тиферет» (прекрасному) может быть сопоставлен только с древнегреческим логосом, но в чем-то он достоин большего удивления: ведь в равной мере блистательными оказались и включения в «приютившие» национальные культуры, и духовный вклад собственно диаспоры в ее имманентном творчестве (каббала, гематрия, Хабад, формула существования беноним). Именно в уникальной формуле существования диаспоры и следует искать истоки духовной мощи, а главное – духовной результативности этого народа.

Многие составляющие формулы уже упоминались и исследовались. Например, роль мессианской установки: вкрапленное в материнский инстинкт ожидание Машиаха порождает исключительное по своей внимательности и специфической заботливости отношение к детям. Вдруг это Он; или Она – та, которой суждено понести в своем чреве? Соответственно, обращает на себя внимание легкость переноса мессианских ожиданий на огранку любого таланта отпрыска, возделывание любого знака избранности. Сюда же можно прибавить неподдельное сокрушение в случае неоправданности родительских ожиданий: каждый несостоявшийся мессия виновен перед матерью. Не менее значимы последствия такой установки и для девочек, ведь им передается эстафета, они впитывают атмосферу благоговейного ожидания и учатся играть в волнующую игру узнаваний-неузнаваний.

Бесспорна роль культа знаний. Но и здесь, как в случае протестантской этики, важны не общие слова, а конкретное духовное know-how. Всмотримся в условия существования образованного сословия диаспоры и обратим особое внимание на статус ученых занятий. Этот статус всегда был так высок, так глубоко впечатан в набор исходных экзистенциальных инструкций, что для его поддержания было достаточно самой минимальной инфраструктуры, совершенно несравнимой с той, на которую опирались европейские университеты или даже мусульманские медресе. При этом столетиями обеспечивалось и воспроизводство (можно даже сказать, расширенное воспроизводство) образованного сословия, и преемственность духовных дисциплин. Линия преемственности Маймонид – Исхак Лурия – Шнеур Залман пребывала в безусловной самодостаточности, время от времени делегируя в гойский мир «отщепенцев» вроде Спинозы (массовая инфильтрация началась лишь после отмены заградительных барьеров с середины XIX века).

На что опиралось столь энергозатратное перераспределение социальной активности? Вглядимся в структуру местечковой повседневности, например, XVIII века. Происходит ли дело в Польше, в Литве или в Румынии, мы всюду видим типичную картину: муж изучает Тору и комментарии к ней (то есть предается ученым занятиям), а жена ведет хозяйство, растит детей и выполняет функции семейного министра иностранных дел. Не столь важно, приносят ли занятия мужа какие-то деньги (это зависит от возможности развернуть расширенную инфраструктуру), они, эти ученые занятия, все равно поощряются женщиной. И суть в том, что еврейская женщина не просто терпит (и русская баба вполне способна терпеть чудачества своего непутевого мужа) – она действительно гордится – в том числе и непрактичностью, за которой, как она знает, скрывается высокая ученость, вызывающая у нее, помимо всего прочего, эротический трепет.

Это сочетание, весьма необычное в психологическом смысле, оказалось крайне плодотворным в культурном отношении. Чем же заполнены труды и дни этих цадиков (и пытающихся им подражать беноним)? Двумя вещами: они сидят над книгами и рукописями да еще предаются страсти, чтобы размножиться как песок морской в соответствии с заключенным заветом. Перед нами непрактичность особого рода, принципиально отличающаяся, например, от «непрактичности» русских интеллигентов, а заодно и от всех прочих мужских стереотипов.

В сущности, базовых стереотипов не так уж и много. Есть, например, мачо с ярко выраженной мужской статью. Жена от него может многого натерпеться, но зато уж приласкает так приласкает… Есть интеллигент — неприспособленный к жизни, ни рыба ни мясо, гвоздя в стену не вобьет – но зато с духовными порывами, к тому же несчастненький такой… Есть, наконец, хозяин, настоящий мужик, у которого в руках все спорится. Он, конечно, звезд с неба не хватает, но зато за ним как за каменной стеной. А иной раз и приголубит очень даже ничего. Мы видим, что выбор, в сущности, небогат.

На этом фоне знаток Торы реализует уникальную стратегию бытия мужчиной (разумеется, насколько ему позволяет женщина). По своей непрактичности он существенно превосходит типичного интеллигента и бесконечно далек от «настоящего мужика». Однако в пылкости он не уступает самому крутому мачо – и при этом его устремленность в трансцендентное, скрепленная несгибаемой духовной дисциплиной, даже и не снилась подавляющему большинству «творческих работников» гойской формации. Удерживается уникальное сопряжение крайностей при полном выпадении среднего термина.

Главным достоинством такой ячейки хранения всеобщего духовного опыта является ее компактность. Сжатие Эроса и Логоса в единую монаду без промежуточных звеньев «экономит» дорогостоящую и неэффективную инфраструктуру духовного производства, обеспечивая в то же время его высочайшее напряжение. Зимзум, акт Божественной контрактации, знаменуя космологическое начало, распределяется по самым ключевым точкам бытия диаспоры: переносной кукольный театр пространства, который можно раскинуть, развернуть при любой паузе, при минимуме терпимости со стороны окружения, конденсаторы творческой пустоты на местах зияющих пропусков гласных еврейского алфавита, сама Тора, всякий раз благодатно изливающаяся в ответ на встречную жажду. Это аксессуары номадической цивилизации, доказавшие свою исключительную эффективность в споре с такими неповоротливыми, громоздкими институциями, как государственность и гражданское общество, конституируемое посредством множества передаточных звеньев.

Но даже и в этом ряду роль семейной ячейки уникальна, при том что сама «ячейка» создается благодаря асимметричным эротическим обменам, возобновляемым каждым поколением еврейских женщин. Именно их безупречная реакция на смесь острого ума и хорошей эрекции предотвращает мерзость запустения и предохраняет морской песок от размывания волнами истории. Принципиально важно, что от лица женщины и произносится сама формула компактного хранения в ее кратчайшем конспективном виде. И звучит она, если отбросить эвфемизмы, так: «Когда мужчина читает Тору, всем блядям стоять!»

Можно было предположить, что, пока великая формула действует, никакие враги не страшны избранному народу. И наоборот, распад круга сугубо неравновесных обменов будет означать (или уже означает?) утрату уникальной лаборатории по производству и поддержанию субъектности[91]91
  Это, кстати, одна из важнейших тем художественной литературы «нью-йоркской диаспоры» – достаточно обратиться к романам Филипа Рота или нобелевского лауреата Сола Беллоу.


[Закрыть].

Русская интеллигенция и еврейская Шехина, исторически тесно сплетенные друг с другом, являли самый яркий пример самоотверженности асимметричных обменов. Но в той или иной форме этот фактор оказал влияние на всю европейскую цивилизацию. Под двойным патронажем Эроса и Логоса и при максимально выгодном для культуры их обменном курсе решалась сверхзадача производства субъекта – и, как это понятно сейчас, решалась в тепличных условиях. Но санкционированный Просвещением процесс синтеза однородной среды разумности постепенно положил конец тепличным условиям. Транспарация же, выдвинувшая альтернативную программу производства человеческого в человеке, придала движению от Эдипа к Нарциссу необратимый характер.

Изменение принципов и критериев эротического выбора произошло фактически в течение двух-трех десятилетий – что в масштабах истории выглядит как взрыв или обвал. С какой-нибудь инопланетной точки зрения может показаться, что человечество – по крайней мере его авангард – внезапно сменило ориентацию, в результате чего исследованную Фрейдом стадию выбора объекта приходится фактически переписывать заново. Неопознанные эротические объекты эпохи Транспарации чем-то похожи на знаменитые НЛО, они бесшумно, почти не взаимодействуя с веществом, проходят сквозь плотные слои человеческих смыслов, оставаясь пока едва различимыми на фоне других объектов и практик, обслуживающих Lustprinzip, – словом, они, эти объекты, не распознаваемы «традиционными субъектами». Персонажи мужской эротической утопии, населявшие территорию искусства на протяжении нескольких веков, вымирают как динозавры, их впору заносить теперь в Красную книгу. Впрочем, своего рода Красной книгой становится сегодня и Набоковская «Лолита». Когда ее главный герой Гумберт Гумберт, человек знания, носитель высокой культуры и специфической утонченности, выбирал в качестве абсолютного эротического объекта несмышленую нимфетку, он, безусловно, нарушал запреты, но все же действовал в рамках интенций и позывов классического субъекта. В соответствии же с логикой торжествующего феминизма действия Гумберта Гумберта примитивно архаичны, они вообще не несут в себе заряда соблазнения, с которым следовало бы считаться.

Сегодня позиция нимфетки определена лишь в области лесбийского выбора, для гетеросексуальных отношений более характерен скорее нимфет (термин Павла Крусанова). Недавно Америка во всех подробностях смаковала историю Мэри Кей Летурно, тридцатичетырехлетней учительницы средней школы, которая соблазнила Вили Фуало, своего двенадцатилетнего ученика, и, будучи уже матерью и замужней дамой, родила своему возлюбленному двух девочек. Хотя этот случай и шокировал Америку, для эротики эпохи Транспарации он не является настолько инопланетным, каким был бы сегодня случай Гумберта Гумберта.

Как уже отмечалось, в скорости транспарации Соединенные Штаты безусловно идут впереди планеты всей. Поэтому похоже, что в искусстве классического флирта, основанного на неэквивалентном обмене, за всю Америку отдувается один Вуди Аллен. Солидарное женское сознание отказалось обналичивать мужской фаллократический логос знаками эротического возбуждения. Такая же участь постигла и пламенных мачо. Зато феминократия выражает готовность оказывать безвозмездную сексуальную помощь различным дискриминируемым меньшинствам – «колясочникам», даунам, заключенным – вообще всем, кто имеет «проблемы» и готов открыто их обсуждать. Джейн Ван Лавик-Гудолл, посвятившая свою жизнь гориллам, и Мэри Кей Летурно, каждая по-своему, могут служить символами эпохи нового эротического выбора, полюсами скромных предпочтений для простодушных хуматонов. Они обе в равной мере противостоят рыжей красавице, воспетой Венедиктом Ерофеевым, дистанция между проекциями этих точек на воображаемую ось либидо равна общему расстоянию между субъектом и хуматоном. Стандартизация сексуальности органично вписывается в общий процесс рационализации, конституирующий ПСК, наряду со стратегиями потребления она точно так же выбивает опору из-под иррациональной позиции субъекта, состоящей в «противодействии добру упрямством».

Существенный момент состоит в том, что исчезает сверхценность проявлений либидо, на которой, собственно, и основывался весь фрейдовский психоанализ. С точки зрения хуматонов, получающих удовольствие от жизни, виндсерфинг принципиально ни в чем не уступает сексу (фаст-факингу) – это, как говорится, на любителя. Особую маркировку сохраняют лишь картинки, предъявляемые в окна mass media, ведь они все же играют роль эталонов бытия в признанности. Ради персонального обольщения одного из малых сих (то есть мужчин) не следует, конечно, особо напрягаться, но ради участия в шоу стоит подбривать лобок и делать эпиляцию. Стало быть, что-то «святое» все-таки еще сохраняется, одновременно происходит и расцвет стриптиза как своеобразного массового спорта.

Понятно, что речь идет о стриптизе в самом широком смысле – как о времяпрепровождении, напоминающем сидение за прялкой, излюбленное занятие русских девушек вплоть до XIX века. Шоу различаются по степени публичности и по своему значению: в «местечковых» шоу на уровне отдельного университета, клуба или ресторана преобладает прямое нарциссическое удовольствие от собственного тела; в тех шоу, которые транслируются по каналам mass media, доминирует косвенное удовольствие от факта своего растиражированного иноприсутствия. Но какой-либо статусной несовместимости, всегда насыщавшей позицию женственности энергией перверсивного желания, нет и следа. Пожалуй что девушка за прялкой, будучи потенциальным объектом подглядывания заинтересованных парней, вела себя более кокетливо, чем современная стриптизерша. Если говорить о наиболее продвинутых территориях ПСК, например о восточном побережье США, то там участие в той или иной форме стрип-шоу является «делом чести», актом формальной статусной признанности. Современная просвещенная девушка не только не думает скрывать от бой-френда свое участие в местном topless show – она, напротив, требует от него неослабевающего внимания и уважения к этому занятию. Примерно так же три столетия назад какой-нибудь цадик из Лодзи требовал уважения и внимания к своим ученым занятиям от супруги или невесты – и получал плату в надлежащей валюте! Но это была Вселенная субъекта, в галактике хуматона дело обстоит с точностью до наоборот.

Неуважение к «моему шоу» может быть расценено избранницей как душевная черствость, невежество и вообще как позорный фаллоцентризм. Правда, это еще не повод для окончательного отказа от близости (от совместного фаст-факинга) – по крайней мере, до тех пор, пока сохраняется возможность перевоспитания (просвещения) погрязшего в самодурстве мужского субика. Возникающая здесь коллизия является одной из самых популярных тем массовой культуры, это новая версия просвещенческой утопии о воспитании чувств и смягчении нравов. Миф о золушке больше не работает, поскольку не отвечает реалиям ПСК, общество явно ощущает потребность в альтернативном мифе. Его параметры как раз сейчас и консолидируются усилиями массовой культуры.

Возьмем обобщенную типичную ситуацию, в которой участвуют он и она[92]92
  Одним из первых контуры новой сексуально-семейной утопии наметил писатель Джон Ирвинг. См. напр.: John Irving. The World according to Garp. N. Y., 1989.


[Закрыть]. Она – назовем ее Джейн Смарт – мать троих детей, по профессии, скорее всего, психоаналитик (одна из самых пристойных и в то же время массовых женских профессий в современной Америке). Реализуя бытие в признанности, Джейн становится ведущей на местном телеканале – ведущей умеренно эротического и неумеренно просветительского данс-шоу. И он, ее муж Дик Симпл, отец одного из этих детей, – по профессии, пожалуй, автомеханик, работающий, однако, упаковщиком и разносчиком пиццы. На протяжении ряда лет Дик рассматривает шоу своей супруги как повод для законной гордости и как возбуждающий эротический фактор. Тем самым Симпл является не только благодарным и преданным мужем, но и типичным представителем своего класса.

Вскоре кондиции Джейн Смарт перестают отвечать даже умеренно эротическому характеру данс-шоу, и Джейн уходит из программы. Однако будучи женщиной деятельной и ведущей активную борьбу за признанность (то есть типичной представительницей своего класса), она берется вести ток-шоу «Лишнего веса не бывает», где отстаивает законные права людей с избыточным весом и по-прежнему неустанно занимается просвещением. При этом ни уважение со стороны супруга, ни его готовность к фаст-факингу не меняются. Да и с чего бы? Ведь у Джейн Смарт есть ее шоу, и не суть важно, чему оно посвящено. Она, в свою очередь, продолжает ценить мужа, демонстрирующего самые лучшие проявления мужского начала: предсказуемость, немногословность, а главное – роль благодарного зрителя. Такова современная идиллия made in USA, и за экспортными поставками этого товара дело не станет.

Преобразования в экономии либидо происходят повсеместно[93]93
  Исключение составляют мусульманские страны. На сегодняшний день ислам вообще является единственной планетарной силой, противостоящей Транспарации, и по уровню значимости этот конфликт можно сравнить лишь с антагонистическим противоречием между буржуазией и пролетариатом.


[Закрыть]. Интересны и симптоматичны в этом отношении записки Елены Вяхякопулос, работавшей в интернатах и клиниках для умственно отсталых детей в Финляндии, Швеции и Дании. Е. Вяхякопулос описывает организацию скорой сексуальной помощи, куда входит обучение мастурбации и своевременное выявление проблем, в решении которых психиатр (а в современной Скандинавии, впрочем, как и в США, это профессия почти исключительно женская) способен принять непосредственное участие. Реабилитация инвалидов и умственно отсталых (сверхзадача Плоско-Субъектного Континуума) представляет собой комплексную процедуру, и сексуальная реабилитация является ее неотъемлемой составной частью. Автор приводит интересные отрывки из дневников и интервью пациентов:

«Просто удивительно. Я очень занятой человек, живу в общежитии, работаю в трудовом центре, хожу на хоккей. И все равно остается время для любви! Уже семь лет, как я занимаюсь любовью! И конца этому не видно… Лежу рядом с девушкой, целуемся. Туда-сюда… Лежу и думаю: ну, повезло Весе»[94]94
  Вяхякопулос Елена. Любовь по правилам//Нева. 2004. № 7. С. 161.


[Закрыть].

Весе, простой финский парень, с простым и распространенным в эпоху глобализации диагнозом (олигофрения в стадии дебильности), вполне счастлив, как явствует из отчета. Столь же счастливы и благодарны и его американские братья по духу, многочисленные Симплы и Симплициссимусы, хотя и не имеющие медицинского диагноза, но все же, безусловно, нуждающиеся в скорой сексуальной помощи, которую и оказывают в добровольном порядке женщины новой формации. Проявляемая ими определенная степень самопожертвования, будучи англосаксонской, протестантской и феминистской по своему характеру, отчетливо противостоит прежнему, «архаичному» самопожертвованию эпохи неэквивалентных обменов, самопожертвованию, на котором сформировалась и выросла фаустовская культура. Скорую помощь в режиме реального времени нельзя, конечно, назвать эквивалентом экономии либидо, но она, по крайней мере, напрочь исключает привередливость пациента и избавляет благотворительницу от энергозатратной и разрушительной внутренней перверсивности, которую неизменно взыскует извращенный субъект, предпочитая ее всем моральным добродетелям. С новым субъектом все проблемы можно решить, поскольку они прозрачны, как и сам новый субъект. Обратимся вновь к Е. Вяхякопулос:

«Пациент Кари М., 36 лет. Диагноз: умственная отсталость.

Проблемы: хватает за грудь медсестер отделения и инструкторов трудового центра.

Реабилитация: проведены пять занятий по сексуальному воспитанию. Занятия включали: 1) беседы на тему «Чем отличается женщина от мужчины?» и 2) разбор картинок с изображениями обнаженных людей обоего пола.

Реакции пациента: при предъявлении первой картинки (женщина) пациент сказал: «Какой кошмар!» На вопрос «Кто изображен на картинке?» отвечать отказался. При многократном повторении вопроса ответил: «По-моему, это брат».

Результаты реабилитации: пациент перестал хватать за грудь инструкторов трудового центра. Хватает за грудь только медсестер отделения»[95]95
  Вяхякопулос Елена. Любовь по правилам//Нева. 2004. № 7. С. 165. Иной вариант идентификации представлен в прекрасном фильме Александра Рогожкина «Жизнь с идиотом», снятым по одноименному рассказу Виктора Ерофеева.


[Закрыть].