Текст книги "Мы пойдем с конем по полю вдвоем…"

«Бывает, что жизнь и не балует…»

Бывает, что жизнь и не балует,

Бывает – сплошной переплет.

И только лишь добрая бабушка

Утешит тебя и поймет.

Мы все для нее дети малые,

Примчишься сквозь ветер и дождь —

Ладони ее исхудалые

К губам осторожно прижмешь.

Расскажешь про тайны укромные,

Любовных баталий бои —

Мы все для нее внуки кровные,

За каждого сердце болит.

Для каждого слово хорошее

Найдет за вечерним чайком

И скромный гостинец положит нам

В дорожную сумку тайком.

У бабушки комнатка светлая,

Глаза – в мире ласковей нет.

Молитвой ее беззаветною

Я с детства храним и согрет.

Глядит на меня, улыбается,

И ходики тихо тик-так…

Отрада моя, здравствуй, бабушка,

Прости, если что-то не так.

Розовые годы

Какие дни стояли в сентябре,

Какие мысли голову кружили!..

Я убегал из дома на заре,

Что за девчоночки со мной дружили!

Как волновались мама и отец,

Как вызывала тетя «неотложку»!

«Ну молодец, – твердили, – молодец…»

Я так любил потертую одежку.

Какие дни стояли в сентябре,

Какие мысли голову кружили!

Как до утра мы пели во дворе,

Как мы дружили, жили – не тужили!

Как день рожденья праздновал сосед,

Каких кудрявых только не кадрили,

Как я гулял в свои семнадцать лет,

Что нагадали мне, что надарили!..

Няня

Не брани меня, милая няня,

Непутевого, не брани.

Я на шлюпочке в океане,

Сохрани меня, сохрани.

Нянька-няня, достань игрушки,

Нянька-няня, спать уложи.

Я с веселой дошел пирушки —

Клены вольные так свежи!

Я на шлюпочке весь промокший,

Замотался грести-грести.

Изнемогший весь, весь продрогший,

Обувь грязную мне прости.

Нянька-няня, достань игрушки,

Нянька-няня, спать уложи.

Я с веселой дошел пирушки —

Дюже девушки хороши!

Не брани меня, милая няня,

И проказы не выдавай.

Не брани меня, нянька-няня,

Я любимый твой шалопай.

Нянька-няня, достань игрушки,

Нянька-няня, спать уложи.

Я с веселой дошел пирушки,

Ты мне сказочку расскажи.

Полюби меня

На окраине белого города

Приютилась часовня ветхая,

Никого кругом, только голуби

Колобродят, печали не ведая.

Озоруют они, безгрешные,

Безобидные, знай балуются!

А над городом – грозы вешние:

Никого не найдешь на улице.

Виноватые люди здешние,

Люди здешние – боязливые.

И пугают их грозы вешние,

И пугают их грозы с ливнями.

А ведь тоже вам снились голуби

И часовня, от ветра ветхая,

На окраине белого города,

На окраине города белого.

Бедное сердце

Ой, до чего ж до дома далеко!

Далеко мой путь, далеко…

Бедное сердце нет-нет, да ёкнет,

А гармонь поет знай свое.

Сердце, не бойся, не бойся, небось

Столько всего повидать довелось!

Веруй, надейся, влюбляйся и смейся —

Небо родное увидим авось.

Бедное сердце, печалиться брось!

Сердце, не бойся, не бойся, не бойся!

Я никогда не верил приметам,

Я не ведаю, где приют.

Песни мои гуляют по свету,

А случись что – не продадут.

Спой мне, утренних улиц ветер

Снилось мне давнее время чудес,

Дом на окраине, клены до небес.

Я проснулся ранним утром,

Оглянулся – будто бы воскрес.

Я забыл все печали свои,

Что тревожили зря.

А за окном зацветал

Нежный город.

Спой мне, утренних улиц ветер,

День завтра будет светел,

Спой мне об этом, спой мне,

О хорошем напомни.

Спой мне, ветер рассветных улиц,

Спой так, чтоб все проснулись

И улыбнулись дети.

Ветер, ты спой мне.

Дом на окраине, клены в окне,

Давнее время вновь пришло ко мне.

Безотчетная надежда

Вновь побыть с тобой наедине.

Очень жаль – мы другие теперь,

И не встретиться нам.

Но все такой же цветет

Нежный город.

«Как будто бы вчера…»

Как будто бы вчера

Звенели наши песни под гитару.

Как будто бы вчера

Гуляли мы в обнимку по бульвару.

Как будто бы вчера

Ты первый раз распутывала косы,

И нежные ветра

Ласкали твои слезы, твои слезы.

Побудь со мной чуть-чуть,

Чудесный вечер подарил нам встречу.

Спроси о чем-нибудь —

Я снова невпопад тебе отвечу.

Как будто бы вчера

Решали мы отважную задачу.

Как будто бы вчера

Не спрячу я веселых глаз, не спрячу.

Институт

Время двигалось. Сносно обучаясь в школе, я без проблем поступил в Московский электротехнический институт связи. Выбор был обусловлен близостью к дому. На электричке от станции Вешняки до Новой минут десять. За окном прекрасные пейзажи Кусковского парка. В любое время года. А еще, при первом свидании с альма-матер, помню, поразила меня парадная лестница, точней перила. Не знаю, осталась ли эта антикварность доселе по адресу Энергетическая улица, 8. Мне все равно было, какое получать образование. Вопрос-то, чем я буду заниматься, уже имел свой ответ. А в институте плохому не научат.

Володя Похвалинский, мой сокурсник, поддерживал мои начинания. С ним поэтический криз случился на студенческой скамье, поэтому в его понимании я был уже маститый, проверенный персонаж. Еще бы – увидав нашу компанию на поэтических вернисажах, нельзя было не заразиться сочинительством.

– Сыр Похвалинский или Володя Пошехонский, – представлялся мой товарищ.

Однажды на лекции по истории КПСС профессор Иовлев строго спросил:

– Вот вы, вихляете там на последней парте, как ваша фамилия?

– Похвалинский, – еле промямлил Вовка.

– Как-как?

– Похвалинский.

– Да кто ж вас так назвал! И как вы себя ведете! Вашу фамилию, раз услышав, уже не забудешь. И как же вы собираетесь сдавать мне экзамен с таким поведением? Марш на первый ряд!

Володя радостно рассказывал всем эту историю. Она имела успех у девушек. Историк КПСС понимал, о чем говорил. Об умении маскироваться, надо полагать.

Напечататься в газетах, журналах молодому поэту с улицы в стране СССР не представлялось никакой возможности. Хотя и поэтических страничек в печатных изданиях было поболее нынешних, но я уже обмолвился – графоманили кто во что горазд. И куда тут еще молодая поросль, восемнадцати годков от роду! Тогда молодым поэтом запросто считался паренек сорокалетнего облика с комсомольским румянцем. С закалкой на трудовом фронте, женат-разведен-женат, пьет-пьянеет в меру, задорен, наладил знакомства в творческих союзах. Правила игры были понятны, и никто из нас особо не напрягался. Опубликованными свои стихи ты никогда не увидишь, поэтому расслабься и сочиняй в свое удовольствие. Что мы и делали по мере таланта. А я еще смекнул: чтобы быть услышанным – пиши песни. Аудитория найдется. Пусть и небольшая. Главное – пиши.

Четвертый метод

Петр Александрович Попов. Неистовый преподаватель. Доцент, но для меня он был академик. «Теория линейных электрических цепей» – вот как именовался предмет его лекций. И расчет этих самых цепей – дело не пустячное. Фундаментальные открытия в этой области случились в предыдущем веке. До этого никаким электричеством не пахло. Одни лучины. На крайняк – свечки. И наш Петр Александрович, живой и осязаемый, рассчитал эти самые цепи своим методом. То есть в чистом виде встал в ряд Эдисона, Белла, строгие портреты коих украшали наши лабораторные кабинеты. А Петр Александрович, в меру рассеянный, как все ученые, перепачканный мелом, в стареньком костюме, тронутом перхотью, устало бредет коридорами института связи.

Наверное, ему завидовали коллеги, если он так и не стал профессором, хотя все называли его метод поповским. Это сродни тому, что при жизни твоим именем назовут проспект. Или город. И ты в нем живешь. Это тешит самолюбие. Во всяком случае, мое бы – точно. Того возраста. А Попов называл свое великое открытие только как «четвертый метод». Не иначе. Хотя, конечно, знал, что для всех-то он уже давным-давно не обезличенный четвертый, а именной поповский. В ту пору, в ту эпоху были популярны фильмы о скромных ученых. Сейчас, впрочем, тоже.

Как у всех юных дарований поэтического фронта, места наши были на последних рядах аудиторий. Именно там поэты, художники, певцы, композиторы, футболисты. Все, из кого выходят более-менее приличные люди после технического вуза. И вот как-то на одной из лекций Петр Александрович поверг меня в смятение. Видя, что студент Шаганов ничего не делает, а студент Шурухин (тоже разгильдяй) просто спит, он подошел к нашей безалаберной парте. Негромко, но твердо сказал:

– Ну-ка, встаньте оба. Вы на что рассчитываете? Ничего не делаете и думаете, что на экзамене я поставлю вам двойки? Даже не надейтесь. Я поставлю вам три, и пусть вам всю жизнь будет стыдно.

Мы стояли не шелохнувшись. И думали – пусть нам всю жизнь будет как-то не по себе, только поставьте нам ту самую несчастную тройку.

Жил Петр Александрович в Подмосковье. В Малаховке. Должно быть, это ему нравилось. Свежий воздух, пиши себе книги по электричеству. До работы добирался на электричке. Путешествия минут на сорок. А мотаться в столицу, кроме как преподавать, надобности особой не было.

В Малаховке есть, наверное, и до сих пор институт физкультуры. В нем учились симпатичные девушки. Симпатичные девушки знакомятся с молодыми поэтами. По-другому не бывает. Зима, лес, дачный поселок – мы с моим приятелем остались с ночевкой. Девчонки занимались то ли плаванием, то ли лыжами. Не суть. Все обаятельны, привлекательны – влюбляйся не хочу! И вот в середине нашей вечеринки одна из пловчих-лыжниц спрашивает:

– Вот вы пишете стихи – это хорошо. А где вы учитесь или работаете?

Мой приятель говорит:

– Вот Саша у нас студент института связи. Девиз у них – «Связь без брака»!

– Вот как, а у меня там дядя преподает.

Ну, мало ли чьи там дяди преподают! Одних факультетов целых шесть, студентов восемь тысяч. Не считая вечернего обучения.

– Может, знаешь, Саш, – Петр Александрович Попов. Я у него любимая племянница, он сам одинокий человек. Хочешь, скажу ему – он тебе пятерку поставит без экзаменов. За стихи.

Я чуть не поперхнулся.

– Слушай, я тебя очень прошу. Не говори своему дяде, что мы с тобой знакомы, что вот уже первая бутылка «андроповки» заканчивается, а то мне точно в следующий семестр не перебраться. Не изучать электрические цепи.

Короче, «отлично» у меня в аттестате по этому предмету. Все выучил – от и до. Все методы. Особенно поповский. Вдруг, думаю, подруга все-таки расскажет дяде про то, «как мне дороги подмосковные вечера». А у Шурухина – тройка.

Вот живет человек, а в душе у него кошки скребут. Электрические.

Студент

Здорово, бедный брат-студент,

Здравствуй, старина!

Сегодня дел серьезных нет,

Сегодня праздник дотемна.

Вольному – воля, а спасенным – рай,

Долгий рассказ оставь для первокурсниц!

Вдохни свободный воздух улиц

И сам себя не осуждай.

Покуда горе – не беда,

Будет все путем.

Кривая вывезет всегда,

Давай о том с тобой споем!

Вольному – воля, а спасенным – рай,

Долгий рассказ оставь для первокурсниц!

Вдохни свободный воздух улиц

И сам себя не осуждай.

Инженер «Мостелефонстроя»

С грехом пополам я окончил в июне 1987 года родной институт. Тема диплома звучала так: «Линии связи в условиях вечной мерзлоты». Очень не хотелось воплощать написанное на практике. Хотя и ничего особенного, наверно, – пакуешь себе кабель в железобетонные костюмы. Только прохладно, должно быть, у этой вечности.

От былой отличности в оценках не осталось и следа. Два последних курса листки зачетки пестрели унылыми «удами». Я особо не расстраивался. Все время поглощало стихосложение. Препод Шварцман говаривал:

– Удовлетворительно – хорошая оценка! Это значит, и вы удовлетворены, и государство удовлетворено.

Молодого инженера электросвязи принял в свою обитель трест «Мостелефонстрой», СМУ-2.

Месяц-другой я протирал штаны в каком-то отделе по учету и планированию вблизи метро «Калужская». По ночам сочинял до посинения, утром с красными глазами занимал позицию за столом, перекладывал с места на место разные платежные поручения. Вглядывался сонными глазами в чертежи коммуникаций, совершенно не разумея, что к чему. Пару раз безнадежно засыпал на рабочем месте. Напротив меня, лицом к лицу, сидел начальник отдела. И я думал, что, видимо, желтоватый оттенок его кожи и некоторая тучность фигуры ожидают со временем и меня самого. Буду тихо хиреть, а после и стареть, занимаясь нелюбимым делом. Уволиться было нельзя. Три года после института молодой специалист должен был отработать по распределению. Сейчас понимаешь, пристраивая юного лоботряса куда-нибудь на работу, что эта социальная защищенность вовсе и не так плоха для неокрепших молодых душ.

– Да, Шаганов, вижу, трудновато тебе дается сидячая работа. Но ничего. Направляем тебя в строительное подразделение. Будешь инженером-измерителем. Все поживей, чем здесь, и оклад на червонец повыше.

Чего там и говорить, тот мой начальник обладал душевным теплом. Спасибо ему.

Ну что ж, это совсем другое дело. Во-первых, после выполненной работы на объекте можно было не возвращаться на базу – в полуподвальное помещение здания в начале улицы Марии Ульяновой. Свободного времени прибавилось. Во-вторых, все объекты, они же АТС (автоматические телефонные станции), находились не в одном районе города, что тоже вносило некоторое разнообразие. В-третьих, коллектив наших рабочих был также приветлив.

– Ну, вот скажи, Саша, что тебя больше всего интересует на сегодняшний день? Может быть, оптические волокна в телефонии, а? – с надеждой спросил меня новый босс.

– Виктор, скажу вам честно. Больше всего меня интересуют мои новые стихи. Те, которые я еще не сочинил.

Увлечение мое несколько его расстроило, сразу было видно. Он вздохнул.

– Эх, до тебя на этом месте трудился тоже художник. Все рисовал, рисовал, бедняга…

Что он там рисовал, я не стал уточнять. А вот мои песни частенько транслировались по однопрограммному приемнику, и ребята с удовольствием подкалывали:

– Ну, что нового создаешь, поэт? Как там твой «Черный кофе» – «Зеленый чай»?

Я не обижался. Кудри, подстриженные военной кафедрой, снова отросли до плеч. И весь мой облик говорил сам за себя – перед вами, господа мои хорошие, «совсем неизвестный среди хулиганов московский поэт Александр Шаганов».

И я решил: как только скромные авторские отчисления сравняются с инженерным окладом, буду линять с трудового фронта. Каким образом – непонятно, может, даже через статью параграфа 33 трудового законодательства: увольнение за прогулы без уважительных причин. Будь что будет. Ночи напролет я медитировал, как подорванный. Поэтические образы не оставляли в голове места измерительным приборам.

Судьба была и в этот раз благосклонна. Перестройка, Горбачев! В «Литературке» целые газетные подвалы были посвящены таким, к примеру темам: «Можно ли заниматься частным извозом» или «Первое кооперативное кафе на Остоженке – хорошо это, плохо ли?».

– Саня, сходи в СМУ. Борису Ивановичу через год на пенсию, может, он тебе и подмахнет открепительный листок, – надоумил меня Виктор. К тому времени он окончательно понял, что его любимые оптические волокна не вызывают у подчиненного никакого рефлекса, кроме скрытого рвотного.

– Шаганов, – сказал мне Борис Иванович, – я бы тебя со всей душой отправил и в эстраду, и подальше куда, но ведь мне по шапке дадут. Милый, – жалостливо попросил, – поезжай в трест. Дай спокойно до пенсии доработать.

В тресте меня принял самый главный руководитель. Похоже, его дети были музыкально развиты, если он был наслышан о некоторых молодежных рок-группах.

– Позовите-ка ко мне начальника отдела кадров, – попросил он по селекторной связи секретаршу.

Вошла дама среднего возраста.

– Вот молодой специалист Шаганов из СМУ-2.

– Да-да, мы его сами выбирали.

– Так вот его нужно уволить.

– За что? Как так, что он натворил?

– Саша, значит, езжай в Министерство связи. Там отдел по работе с молодежью. Все объяснишь. Если не отпустят – звони, поедешь второй раз вместе со мной. Но вначале действуй сам.

В министерском кабинете типичный клерк не сразу вник в мои проблемы и просьбу уволить переводом в студию «Рекорд».

– А вы уверены, что это ваше настоящее призвание, а не юношеская блажь? Может быть, дополнительная рабочая закалка не помешает творческому организму? А у вас есть публикации в периодике?

Что я мог ответить? Никаких публикаций у меня не имелось и не предвиделось. И уже в самом конце беседы с некоторым даже упреком тот человек спросил меня:

– А вы знаете, сколько государство потратило на ваше инженерское обучение? Шесть тысяч рублей, а вы вот, можно сказать, так безалаберно и расточительно поступаете с государственными средствами…

Мне хотелось ответить на последнее, что бюджет страны мне дорог как гражданину. Но сдержался. Что объяснять, какую прибыль получает государство за миллионный тираж пластинки «Черный кофе» при цене два с полтиной за экземпляр? А скромный автор получил свои разумные 500 целковых. Но я не стал, сдержался. Итак, весь мой побег висел на волоске.

Уехал я ни с чем. Ни да ни нет. Рассмотрят, сказали, мою просьбу, а когда – неясно.

В апатии ко всему окружающему прожил я последующие две авитаминозные недели. Но вот в понедельник мартовским деньком прихожу на работу, а Виктор и сообщает:

– Все, Шаганов, сдавай спецовку. Сегодня позвонили из треста, сказали – пиши стихи!

А из всей спецовки-то только рукавицы и надо вернуть. Да я их и возвращать не стал. Домой поехал.

Свободен, значит. Восемь месяцев всего инженерил.

На семи холмах город песен моих

Поэзия – всегда наитие

Вот говорят – «профессиональный поэт». Наверное, это те хлопцы с газетных страниц. Для меня же поэзия всегда наитие. Была и есть. Очень я непрофессиональный в этом отношении. Ненадежный. Надо написать быстро и по поводу, а я не могу. Многие сердятся. Думают, что выделываюсь.

Тогда была немножко другая эпоха. Я знал, в чем мое призвание, где-то лет с шестнадцати. То есть я знал, чем буду заниматься в жизни. Может, даже с четырнадцати. Это была юношеская мечта, а лет с шестнадцати я просто понимал, чем бы я хотел заниматься. И получая такую мужскую мужественную профессию, я при этом был записан одновременно в пять-шесть библиотек нашей Первопрестольной. Поэзии невозможно научиться иначе, чем самообразованием. И я просто пропадал. Огромное количество времени самосовершенствовался. Что я хочу сказать? Эти «кроссы» поэтические, никому не нужные, кроме моих близких друзей, таких же сорванцов, были не востребованы, да? Но мы их «бегали» уверенно. Мы любили песенное слово. Мечтали, а потом чудесным образом как-то все это пригодилось.

И вот что я скажу. Во-первых, нужно постараться напевать стихи, которые ты сочиняешь. Тогда эта некая напевность обязательно войдет, и композитору будет легче сочинить. Во-вторых, есть такое благозвучие песенное, а есть неблагозвучие. Каждый для себя это откроет по-своему. Самое главное в песне, мне кажется, не писать… Это не роман. В ней нужна какая-то одна очень точная мысль, эмоционально выраженная. Какой-то очень хороший образ.

«Дождь придуман для того…»

Дождь придуман для того,

Чтобы ты осталась дома

И звонила по знакомым,

Где давно нет никого.

Пусть тебе семнадцать лет —

Ты уже так одинока,

И любовь твоя далека,

И друзей как будто нет.

Для того придуман дождь,

Чтоб всю ночь могла ты плакать

И в слезах обиду прятать.

Кто ж виновен в этом, кто ж?

Правду эту не поймешь.

Только дождь пройдет однажды,

Остальное все неважно —

Дождь не вечен, глупый дождь.

Золотые облака

Надо мной безмолвное небо,

А на нем безвольные звезды.

Что в кино смешно и нелепо,

В жизни горестно и серьезно.

Не моя ты больше подружка,

Вот и все – окончился праздник.

У дитяти отняли игрушку,

Но зачем его еще дразнят?

Золотые облака

В полуночной тишине

Так жестоко, свысока

Образ твой рисуют мне.

Золотые облака

Мне забыться не дают,

Все плывут они, плывут,

Золотые облака.

Не пойму, на что я надеюсь,

Небеса мои слезы прячут.

Откровенья мои и песни

Ничего для тебя не значат.

Ты скажи, ну что тебе стоит?

Позвони однажды под вечер.

Подскажи решенье простое,

Ну зачем мне душу калечить?

«Куда плывете, облака…»

Куда плывете, облака,

Куда манит вас непокой?

Туда, где радуга легка,

Где льется свет над милой рекой.

Туда, где одинокий плес

Венчал влюбленных много раз.

Он не забыл счастливых слез,

Он не забыл печальных глаз.

Ах, облака… Ах, облака,

Купайте сны в небесной мгле,

Стелите нежные луга

Для всех сердец на бедной земле.

Душа взлетит в златую высь

За вами вслед, за вами вслед.

Приснись, любовь моя, приснись

Любовь, которой больше нет.

Студия «Звук»

Вообще-то в нашем деле очень важно придумать первую настоящую песню. Хорошо бы сочинить так, как до тебя никто не писал. Сразу обратят внимание. Никуда не денешься. Журналисты задавали любопытные вопросы: «Вы поэт или рок-поэт?», я смущался. Теперь спрашивают: «Как вас лучше представить, поэт или поэт-песенник?» Последнее несколько смахивает на словосочетание «мать-одиночка». Я особо не трепыхался, тем, кто хотел услышать «рок-поэт», отвечал утвердительно, другим также кивал, не разрушая замысла их интервью. Так поступаю и по сей день.

Мне было все равно, как назовут. Но всегда тянуло к нормальному живому слову, хотелось разговорных оборотов, приближенных к языку улицы, фольклору. Хотелось, что называется, «быть понятым своей страной», говоря стихами Маяковского. Поэтому с клише «рок-поэт» простился я без сожаления, не переставая любить музыку юности и те команды, что звучали на пленках катушечной «Астры», купленной по великому случаю моей матушкой в магазине «Орбита» на Смоленке к моему шестнадцатилетию.

Андрей Лукинов – тогда руководитель замечательной студии «Звук» – познакомил меня с Маликовым. Дима записывал свои первые песни. Мы встретились на Большой Грузинской, дома у Андрея. Дима приехал с папой. Они были очень любезны и учтивы. Неизменно улыбающийся Юрий Федорович долго тряс мою руку и предложил подготовить номер к «Новогоднему огоньку». Дела у «Самоцветов» шли не очень, время других гитар. А Дима через месяц-другой после выхода в эфир «До завтра» стал настоящим кумиром девчонок.