Текст книги "Охотный Ряд и Моховая. Прогулки под стенами Кремля"

Тут уж все рады – и барышня, разводившая клиента на деньги и получающая до 10 процентов от счета, и половые, что не стесняются пустые бутылки в кабинет занести и выдать их за выпитые клиентом же, и распорядитель – он тоже в доле, и в случае жалобы на обсчет и глазом не моргнет. Не зря бытовала среди московских половых поговорка: «Нас учить не надо, мы и сами жульничать умеем!»

Благодаря приват-доценту Московского университета Николаю Васильевичу Давыдову (1848–1920), автору воспоминаний о Москве XIX века, мы имеем редкую возможность почувствовать себя посетителями «Московского»:

«Зала была сплошь уставлена в несколько линий диванчиками и столиками, за которыми можно было устроиться вчетвером; в глубине залы… имелась дверь в коридор с отдельными кабинетами, то есть просто большими комнатами со столом посредине и фортепьяно… Все это было отделано очень просто, без ковров, занавесей и т. п., но содержалось достаточно чисто.

Про тогдашние трактиры можно было сказать, что они «красны не углами, а пирогами». У Гурина были интересные серебряные, иные позолоченные, жбаны и чаны, в которых подавался квас и бывшее когда-то в ходу «лампопо» (коктейль из клюквенного морса. – Авт.). Трактиры славились, и не без основания, чисто русскими блюдами: таких поросят, отбивных телячьих котлет, суточных щей с кашей, рассольника, ухи, селянки, осетрины, расстегаев, подовых пирогов, пожарских котлет, блинов и гурьевской каши нельзя было нигде получить, кроме Москвы. Любители-гастрономы выписывали в Петербург московских поросят и замороженные расстегаи. Трактирные порции отличались еще размерами; они были рассчитаны на людей с двойным или даже тройным желудком, и с полпорцией нелегко было справиться.

…Дам никогда не бывало в общей зале, и рядом с элегантной молодежью сидели совсем просто одетые и скромные люди, а очень много лиц торгового сословия в кафтанах пребывали в трактирах, предаваясь исключительно чаепитию; кое-когда, но все реже и реже, появлялись люди старинного фасона, требовавшие и торжественно курившие трубки с длинными чубуками, причем в отверстие чубука вставлялся свежий мундштук из гусиного пера, а трубка приносилась половым уже раскуренная.

В общей зале было довольно чинно, чему содействовал служительский персонал – половые. Это были старые и молодые люди, но решительно все степенного вида, покойные, учтивые и в своем роде очень элегантные; чистота их одеяний – белых рубашек, была образцовая. И вот они умели предупреждать и быстро прекращать скандалы, к которым тогдашняя публика была достаточно расположена, что и доказывала, нередко безобразничая в трактирах второго сорта, а особенно в загородных ресторанах. Трактиры, кроме случайной, имели, конечно, и свою постоянную публику, и частые посетители величались половыми по имени и отчеству и состояли с ними в дружбе».

Но не всегда половые были почтительны по отношению к посетителям. Был у Гурина половой по фамилии Иван Селедкин, умело пользовавшийся этим. Когда какой-нибудь новый гость заказывал селедку, он разыгрывал сцену: «Я тебе дам селедку! А по морде хочешь?» Бывалые люди знали, что таким образом Селедкин пытается заработать на чай, ломая из себя обиженного. Как правило, этим дело и заканчивалось.

«Раза четыре на дню, – продолжает Давыдов, – вдоль всех рядов столиков общей залы проходил собственник трактира Гурин, любезно кланяясь своим «гостям»; это был очень благообразный, совершенно седой, строгого облика старик с небольшой бородой, с пробором посредине головы, остриженной в скобку; одет он был в старинного фасона русский кафтан. Каких-либо распорядителей не полагалось, и возникавшие иногда по поводу подаваемого счета недоразумения разрешались находившимся за буфетным прилавком, где за конторкой писались и счета, приказчиком.

Подходить к буфету не было принято, и посетителям водка с закуской – «казенной», как ее звали, а именно кусок вареной ветчины и соленый огурец, подавалась к занятому столику. Вина были хорошие, лучших московских погребов, а шампанское тогда шло главным образом «Редерер Силлери». Сухих сортов еще не водилось. «Лампопо» пили только особые любители или когда компания до того разойдется, что, перепробовав все вина, решительно уж не знает, что бы еще спросить. Питье это было довольно отвратительно на вкус…

Любители выпивки выдумывали и другие напитки, брошенные теперь, и не без основания, так как все они были, в сущности, невкусны. Пили, например, «медведя» – смесь водки с портером, «турку», приготовлявшуюся таким образом, что в высокий бокал наливался до половины ликеш мараскин, потом аккуратно выпускался желток сырой яйца, а остальное доливалось коньяком, и смесь эту нужно было выпить залпом. Были и иные напитки, но все они, в сущности, употреблялись не ради вкусового эффекта, а из чудачества или когда компания доходила до восторженного состояния; они весьма содействовали тому, что московским любителям выпивки приходилось видать на улице или в театре и «белого слона», и «индийского принца», и их родоначальника – «чертика».

«Редерер Силлери» – сорт белого шампанского, производимого во Франции в окрестностях Реймса, оно пользовалось в России большой популярностью, поставлялось в хрустальных бутылках с золотым гербом. Герои комедии Красовского «Жених из Ножовой линии» 1854 года говорят между собой: «А теперь, для начала дела, не худо бы и бутылочку шампанского… Да знаешь ли что, Ваня?.. Поедем-ка к Печкину; там и хватим редерцу».

Добавим к заметкам Давыдова, что трактир Гурина славился своей водкой, настаивавшейся на листьях черной смородины и называвшейся «листовка». Иван Дмитриевич сам приготавливал крепкий напиток, никому не доверяя. У Островского в «Трудовом хлебе» (сцены из жизни захолустья 1874 года) описывается мечта героя: «Блестящий чертог Гурина, музыки гром, бежит половой, несет графинчик листовочки, пар от селянки».

Помимо селянки фирменным блюдом Гурина была утка, фаршированная солеными груздями. Предлагали блюдо обычно по осени. Но отобедавший здесь как-то Николай Лесков почему-то остался крайне недоволен и в 1871 году в повести с характерным названием «Смех и горе» упомянул гуринское заведение в негативном свете: «Поел у Гурина пресловутой утки с груздями, заболел и еду в деревню».

А вот члены Общества московских рыболовов предпочитали «листовочку», главным образом под рыбные блюда. Собирались они у Гурина даже более часто, чем на берегу Москвы-реки, напротив храма Христа Спасителя, где в обычной избе была их штаб-квартира. Но если там они в основном пили, а не ловили, то в трактире только пили и ели. Происходили собрания в большом белом зале, председательствовал первый рыболов Москвы Николай Пастухов, главный редактор «Московского листка». За столом сидели люди степенные – чиновники, купцы, отставные офицеры и просто подозрительные личности. Проблемы обсуждались наиважнейшие – об изобретении нового поплавка (дело рук купца Носикова), о чудо-приманке, от которой рыба теряла рассудок и сама бросалась на крючок. Чем больше был перерыв между первым и вторым графином водки, тем серьезнее ставились вопросы. Ну а после третьего графина начинались рассказы о рыбацких подвигах, и здесь фантазиям рыболовов и краю не было.

Угощали в «Московском» и французского поэта и путешественника Теофиля Готье. Он побывал в России впервые в 1858–1859 годах. Готье, как любым путешественником, владело естественное желание попробовать что-то из национальной кухни. Обедать в гостиницу он не пошел, а отправился в «Московский», в меню которого в тот зимний день были щи, икра осетровая и белужья, молочный поросенок, волжские стерлядки с солеными огурцами и хреном, а на третье – квас и шампанское:

«Мы поднялись по натопленной лестнице и очутились в вестибюле, походившем на магазин нужных товаров. Нас мгновенно освободили от шуб, которые повесили рядом с другими на вешалку. Что касается шуб, русские слуги не ошибаются и сразу надевают вам на плечи именно вашу без номерка и не ожидая никакого знака благодарности. В первой комнате находилось нечто вроде бара, переполненного бутылками кюммеля, водки, коньяка и ликеров, икрой, селедками, анчоусами, копченой говядиной, оленьими и лосиными языками, сырами, маринадами, деликатесами, предназначенными разжечь аппетит перед обедом. У стены стоял инструмент вроде шарманки с системой труб и барабанов. В Италии их возят по улицам, установив на запряженную лошадью повозку. Ручку ее крутил мужик, проигрывая какую-то мелодию из новой оперы. Многочисленные залы, где под потолком плавал дым от сигар и трубок, шли анфиладой, один за другим, так далеко, что вторая шарманка, установленная на другом конце, могла, не создавая какофонии, играть другую мелодию. Мы обедали между Доницетти и Верди.

Особенностью этого ресторана было то, что вместо повсеместных татар обслуживание было доверено попросту мужикам. Чувствовалось, по крайней мере, что мы находимся в России. Мужики, молодые и ладные, причесанные на прямой пробор, с тщательно расчесанной бородой и открытой шеей, одеты были в подвязанные на талии розовые или белые летние рубахи и синие, заправленные в сапоги широкие штаны. При всей свободе национального костюма они обладали хорошей осанкой и большим природным изяществом. По большей части они были блондинами, того орехово-светлого тона, который легенда приписывает волосам Иисуса Христа, а черты некоторых отличались правильностью, которую чаще можно видеть в России у мужчин, нежели у женщин. Одетые подобным образом, в позах почтительного ожидания, они имели вид античных рабов на пороге триклиниума.

После обеда я выкурил несколько трубок русского чрезвычайно крепкого табака, выпил два-три стакана прекрасного чая (в России чай не пьют из чашек), сквозь общий шум разговоров рассеянно слушая исполнявшиеся на шарманках мелодии и крайне удовлетворенный тем, что отведал национальной кухни».

Как все-таки занятно читать мнение иностранцев, невзначай попавших в страну, где по улицам якобы ходят медведи! Приглянувшаяся французу шарманка – механический оркестрион – выполняла роль музыкального автомата. Музыкой трактир славился еще при Печкине, у которого стояли так называемые машины. С июня 1846 по январь 1848 года в журнале «Библиотека для чтения» печатался роман Александра Вельтмана «Приключения, почерпнутые из моря житейского» (занятно, что этот журнал читали и посетители трактира). Приехавшему в Москву приезжему человеку с ходу рекомендуют ехать к Печкину: «Какие там машины! Как играют, чудо! Против Кремлевского сада».

Снаружи машина напоминала обычный шкаф, скрывавший внутри небольшой орган. «Оркестрионы» получили распространение в Москве в 1830-х годах, когда они еще приводились в движение специальным человеком, крутящим ручку для извлечения звуков. Сегодня их можно увидеть разве что в музеях – музыка была записана на больших медных дисках, испещренных дырочками, в которые при вращении дисков попадал стержень.

Гурин купил новые машины, полностью механические, одна такая стояла в главном двусветном зале трактира и, по уверению самого Ивана Дмитриевича, обошлась ему в 40 тысяч целковых. Мелодии исполнялись оркестрионом на заказ из своеобразного музыкального меню, которое половые раздавали посетителям. Помимо Верди можно было послушать и русские народные песни, а также и отрывки из отечественных опер, например «Жизнь за царя».

Как писал Никольский, «эта машина любопытно воспевалась в своеобразной чисто московской отрасли русской поэзии – поздравительных стихах, которые трактирные служащие подносили посетителям обыкновенно на Масленице:

 
Вина крепки, блюда вкусны,
И звучит оркестрион, на котором:
Мейербер, Обер, Гуно,
Штраус дивный и Россини
Приютилися давно».
 

А на одном из московских трактиров красовалась такая вывеска: «Трактир с арганом и от дельными кабинетами». Вообще же в московских трактирах следили за музыкальными новинками, чтобы потрафить таким образом иностранцам: «Надо гостю потрафлять, а не в рот ему смотреть и ворон считать!» Когда в 1876 году в Байройте состоялась премьера вагнеровского «Кольца нибелунгов», московские трактирщики захотели и у себя иметь такую музыку. А в дни Великого поста музыкальные машины играли только государственный гимн «Боже, царя храни».

Поразившие Готье официанты-блондины были даже более значимой достопримечательностью трактиров Охотного ряда, чем музыкальный автомат. Откуда они, собственно, взялись? Это были типичные представители ярославского землячества, заграбаставшего весь трактирный бизнес Первопрестольной. Уроженцы других русских городов и сел сюда даже не совались, правда, у них было где приложить свои силы. В частности, приезжие из Твери занимались сапожным ремеслом, туляки – банным промыслом, можайцы с рязанцами шили москвичам одежду и головные уборы, ну а владимирцы утвердились в плотницком деле. А москвичи? Москвичи все это ели, пили, надевали…

Про этих юрких ярославцев говорили: «Одна нога здесь, другая – на кухне», «Его мать бегом родила», а прозвища им давали какие: ярославский фартух, ярославский земляк, гаврилочник, толокно из реки хлебал и, конечно, шестерка. Последнее прозвище благополучно дожило до наших дней и значительно расширило свое значение. А тогда шестеркой называли полового, работавшего за ежемесячный оклад в шесть рублей. За эти деньги «человек» должен был чуть ли не расстилаться перед клиентом, ибо в других трактирах, менее престижных, денег хозяин половым вовсе не платил. Выживай как знаешь – за счет чаевых или путем обсчета. В трактирах Охотного ряда все теплые шестерочные места были заняты ярославцами.

Иван Тимофеевич Кокорев (1825–1853) еще в 1849 году констатировал не без удивления:

«Ни в Москве, ни в Петербурге нет гостей многочисленней ярославцев, и никто так сразу не бросается в глаза, как они. Не подумайте, однако, чтобы их выказывало высокое о, на которое усердно напирает ярославец у себя дома; нет, благодаря своей переимчивости, он, живя в Питере, сумеет объясняться и с чухною и с немцем; а свести понемногу, как пообживется, свое родное о на московское а ему уж не трудно. Отличие его совсем не то.

Взгляните на этого парня: кудрерусый, кровь с молоком, смотрит таким молодцом, что хоть бы сейчас поздравить его гвардейцем; повернется, пройдет – все суставы говорят; скажет слово – рублем подарит; а одет – точно как будто про него сложена песня: «По мосту, мосту, по калиновому» – и кафтан синего сукна, и кушак алый, и красная александрийская рубашка, и шелковый платок на шее, а другой в кармане, и шляпа поярковая набекрень, и сапоги козловые со скрипом. Так бы и обнял подобного представителя славянской красоты! Это и есть ярославец белотельный, потомок тех самых людей, которые три пуда мыла извели, заботясь смыть родимое пятнышко.

Да вот вопрос: откуда же взялась у него, конечно, не молодцеватая выправка, с которою он, знать, родился, а та щеголеватая одежда, что далеко не по карману и обычаю крестьянскому? А вот откуда. Между всеми столичными пришельцами и с огнем не найдешь никого смышленее ярославца. Примется он, положим, за розничную торговлю с единственным рублем в кармане, поторгует месяц, много два, серым товаром, а потом у него заведутся и деньжонки и кредит, и пойдет он разнашивать «пельсины, лимоны хороши, коврижки сахарны, игрушки детски, семгу малосольну, икру паюсну, арбузы моздокские, виноград астраханский» – товар все благородный, от которого и барыш не копеечный. Наймется ли ярославец в сидельцы, и тут он умеет зашибить копейку, не пренебрегая, впрочем, выгодами своего хозяина. А что за ловкость у него в обращении с покупателями, что за уменье всучить вещь, которая или не показалась вам, или нужна не к спеху, но к которой вы попробовали прицениться! Что за вид простосердечия в божбах и истины в уверениях насчет доброты товара! Какое мастерство в знании, с кого можно взять лишнее, кому следует уступить, с кем необходимо поторговаться до упаду! Как раз применяется к нему поговорка: «Ласковое телятко две матки сосет». Прошу не считать этих похвал преувеличенными: ярославец мне не сродни, взяток я с него не брал и говорю чистую правду. Не угодно ли сравнить его с любым разносчиком, вот хоть с этим яблочником, которого по ухватке сейчас видно, что не ярославской породы.

Здесь прежде всего поражает следующий замечательный факт: между разносчиками встретите многих и не с ярославской стороны, но трактирщики все оттуда. Трактирщик не ярославец – явление странное, существо подозрительное. И не в одной Москве, а в целой России, с незапамятных времен, белотельцы присвоили себе эту монополию. Где есть заведение для распивания чаю, там непременно найдутся и ярославцы, и, наоборот, куда бы ни занесло их желанье заработать деньгу, везде норовят они завести хоть ресторацию, коли не трактир. Не диво, что при таком сочувствии к чаю в Ярославской губернии найдется множество семейств, в которых от подростка до старика с бородою – все трактирщики; не диво, что иной ярославец три четверти жизни своей проведет в трактире: мальчугой он поступит в заведение, сперва на кухню, для присмотра за кубом, за чисткою посуды, и в это время ходит чрезвычайным замарашкой, в ущерб своему лицу белому; потом, за выслугу лет, за расторопность, переводится в залу, где приучается к исполнению многосложных обязанностей полового, бегает на посылках, и, наконец, после пятилетнего или более искуса делается полным молодцом; возмужалый, он нередко повышается в звание буфетчика, а на закате дней отправляет важную службу приказчика – и часто все в одном трактире. Зато уж каким мастером своего дела становится он и как кипит это дело у него в руках! Разносчик часто из корыстных видов умасливает покупателя, озабочиваясь сбытом своего товара; напротив, побуждения трактирщика к услуге гостю гораздо благороднее. В заведении на все существует определенная цена, запросов нет, всякий приходит с непременным желанием подкрепить чем-нибудь свои силы; следовательно, половому остается лишь оправдать доверие, оказанное его заведению гостем, послужить вам – если не всегда верою и правдою, то, по крайней мере, усердно и ловко. Если гость почетный, ярославец ведет его чуть-чуть не под руки на избранное место; «что прикажете, чего изволите, слушаю-с, сударь» – не сходят у него с языка при вы-слушании распоряжений посетителя. Воля ваша исполняется в мгновение ока, и ярославец отходит на почтительное расстояние или спешит встречать новых гостей, готовый, однако, живо явиться на первый ваш призыв. И надобно иметь такие же зоркие глаза и слухменные уши, как у него, чтобы среди говора посетителей, звона чашек и нередко звуков музыкальной машины отличить призывный стук или повелительное – «челаээк», произносимое известного рода гостями; надо обладать его ловкостью, достойной учителя гимнастики, чтобы сновать со скоростью семи верст в час и взад и вперед, то по зале, то к буфету, то на кухню, сновать среди беспрестанно входящих и выходящих гостей и не задеть ни за кого. Ярославец, когда он несет на отлете грузный поднос в одной руке и пару чайников в другой, несет, едва касаясь ногами до пола, так что не шелохнется ни одна чашка, – потом, когда бросает (ставит – тяжелое для него слово) этот поднос на стол и заставляет вас бояться за целость чашек, – он в эти минуты достоин кисти Теньера…

Число ярославцев, временно живущих в Москве, можно определить приблизительно: трактирных заведений в ней считается более трехсот; следовательно, полагая кругом по десяти человек служителей на каждое, выйдет слишком три тысячи одних трактирщиков; да наверно столько же наберется разносчиков и лавочников. Эти шесть тысяч человек составляют здесь промышленную колонию, и как ни привольна жизнь в столице, а все дома кажется лучше. И ярославец как можно чаще навещает свою родину – разносчик каждогодно, а трактирщик, смотря по обстоятельствам, через два-три года. Приезжают они домой в рабочую пору и сгоряча, в охотку, работают на славу; привозят с собой и гостинцев, и денег, и разные прихоти цивилизованного быта, к которым приучились в Москве; поживут себе как гости, да и возвращаются опять наживать копейку. И наживают они ее до седых волос, а все кажется мало, и все не знают они, когда пойдут на окончательный отдых в дедовскую избу, да станут, полеживая на теплых полатях, вспоминать старину и учить внуков, как следует вести себя в матушке-Москве».

Вот из таких деловых ярославцев и набирали персонал сначала Печкин, а затем и Гурин. Году в 1840-м из угличской деревни привезли в Москву десятилетнего мальчика Ваню Тестова. Поначалу почти год мыл он посуду в трактире, да, видимо, хорошо, потому как затем пошел на повышение – на кухню, мальчиком на побегушках – подай да принеси. Пока бегал, учил названия блюд да кушаний. Затем перевели Ваню в подручные на пять лет: то с кухни принести, то посуду со стола убрать, а порою доверяли иной раз заказ принять у клиента. Это была школа половых, аттестатом которой служил бумажник для чеков и денег – «лопаточник для марок». А кроме лопаточника успешному выпускнику вручали шелковый пояс, за который этот самый лопаточник затыкался. Ваня был смышленым, деловым юношей и к 18 годам стал полноправным половым в трактире и уже сам учил уму-разуму своих земляков-ярославцев, приезжавших в Москву работать. Вершиной карьеры Тестова стала должность главного приказчика. Хорошо уяснив всю подноготную трактирного дела, решил Иван Тестов открыть свое заведение. И действительно – сколько же можно спину гнуть на Гурина да чужие барыши пересчитывать, впору уж самому владеть трактиром. И вот в 1868 году уговорил он миллионера Патрикеева сдать ему под трактир дом в Охотном ряду, а прежнего трактирщика – Егорова – выгнать. Так и порешили, и появился здесь новый «Большой Патрикеевский трактир». Под этой огромной вывеской висела другая, чуть поменьше: «И. Я. Тестов».

Хорошего конкурента воспитал Гурин, трактир которого в 1876 году был выкуплен, а затем снесен купцом-миллионером Карзинкиным, выстроившим «Большую Московскую гостиницу», но это уже другая история. А Тестов… «Заторговал Тестов, щеголяя русским столом, – пишет Гиляровский. – И купечество и барство валом валило в новый трактир. Особенно бойко торговля шла с августа, когда помещики со всей России везли детей учиться в Москву в учебные заведения и когда установилась традиция – пообедать с детьми у Тестова… После спектакля стояла очередью театральная публика. Слава Тестова забила Гурина».

А в 1878 году Тестов стал еще и поставщиком императорского двора, честь высочайшая, все равно что знак качества. В подтверждение чего к трактирной вывеске и в меню добавился государственный герб. У Тестова работать было почетно, полового из его трактира так и называли – тестовец, что было лучшей профессиональной характеристикой, большего и не требовалось, чтобы продемонстрировать свою высокую квалификацию.

«Петербургская знать во главе с великими князьями специально приезжала из Петербурга съесть тестовского поросенка, раковый суп с расстегаями и знаменитую гурьевскую кашу, которая, кстати сказать, ничего общего с гурьинским трактиром не имела, а была придумана каким-то мифическим Гурьевым. Кроме ряда кабинетов, в трактире были две огромные залы, где на часы обеда или завтрака именитые купцы имели свои столы, которые до известного часа никем не могли быть заняты. Так, в левой зале крайний столик у окна с четырех часов стоял за миллионером Ив. Вас. Чижевым, бритым, толстенным стариком огромного роста. Он в свой час аккуратно садился за стол, всегда почти один, ел часа два и между блюдами дремал.

Меню его было таково: порция холодной белуги или осетрины с хреном, икра, две тарелки ракового супа, селянки рыбной или селянки из почек с двумя расстегаями, а потом жареный поросенок, телятина или рыбное, смотря по сезону. Летом обязательно ботвинья с осетриной, белорыбицей и сухим тертым балыком. Затем на третье блюдо неизменно сковорода гурьевской каши. Иногда позволял себе отступление, заменяя расстегаи байдаковским пирогом – огромной кулебякой с начинкой в двенадцать ярусов, где было все, начиная от слоя налимьей печенки и кончая слоем костяных мозгов в черном масле. При этом пил красное и белое вино, а подремав с полчаса, уезжал домой спать, чтобы с восьми вечера быть в Купеческом клубе, есть целый вечер по особому заказу уже с большой компанией и выпить шампанского. Заказывал в клубе он всегда сам, и никто из компанейцев ему не противоречил.

– У меня этих разных фоли-жоли да фрикасе-курасе не полагается… По-русски едим – зато брюхо не болит, по докторам не мечемся, полоскаться по заграницам не шатаемся.

И до преклонных лет в добром здравье дожил этот гурман. Много их бывало у Тестова».

Тестовские расстегаи любил Федор Иванович Шаляпин и пристрастил к этому делу своего молодого друга Сергея Рахманинова: «Пришел в театр еще совсем молодой человек. Меня познакомили с ним. Сказали, что это музыкант, только что окончивший консерваторию. За конкурсное сочинение – оперу «Алеко» по Пушкину – получил золотую медаль. Будет дирижировать у Мамонтова оперой «Самсон и Далила». Все это очень импонировало. Подружились горячей юношеской дружбой. Часто ходили к Тестову расстегаи кушать, говорить о театре, музыке и всякой всячине».

А как было не обедать у Тестова, ибо даже поросят откармливал он особым методом, держа их в специальных люльках, перегораживая свинячьи ноги специальной решеткой, чтобы «поросеночек с жирку не сбрыкнул». Тестов так и говорил, со слезами на глазах: «поросеночек» и сообщал подробности: «А последние деньки его поить сливками, чтобы жирком налился. Когда уж он сядет на задние окорочка, – тут его приколоть и нужно: чтоб ударчик не хватил маленького!»

Далеко пошла поросячья слава, в романе Мельникова-Печерского «На горах» герои за обеденным столом уплетают «окорочок белоснежного московского поросенка» и при этом говорят:

«– Важный у тебя поросенок, Зиновий Алексеич!.. Неужто здесь поён?

– Московский, – сказал Зиновий Алексеич. – Где, опричь Москвы, таких поросят найти?.. И в Москве-то не везде такого найдешь – в Новотроицком да в Патрикеевском, а по другим местам лучше и не спрашивай».

Любили к Тестову зайти московские журналисты да писатели. Более десяти лет столовался в «Большом Патрикеевском» главный редактор «Московского листка» Николай Пастухов. В мае 1883 года Пастухов привел сюда молодого Чехова – уговаривать на сотрудничество. Переговоры прошли с трудом: «Живи я в отдельности, я жил бы богачом, ну, а теперь… на реках Вавилонских седохом и плакахом… Пастухов водил меня ужинать к Тестову, пообещал 6 к. за строчку. Я заработал бы у него не сто, а 200 в месяц, но, сам видишь, лучше без штанов с голой жопой на визит пойти, чем у него работать», – сообщал писатель своему брату в письме от 13 мая 1883 года.

А в сентябре 1884 года Чехов обедал здесь с Лейкиным, обещавшим издать его рассказы. Но не издал, а Чехову нужны были деньги. И вот 1 апреля 1885 года писатель напоминает: «Когда-то я издам свои рассказики? Проклятое безденежье всю механику портит… В Москве находятся издатели-типографы, но в Москве цензура книги не пустит, ибо все мои отборные рассказы, по московским понятиям, подрывают основы (первая книга Чехова была запрещена к изданию. – Авт.)… Когда-то, сидя у Тестова, Вы обещали мне издать мою прозу… Если Вы не раздумали, то Исайя ликуй, если же Вам некогда со мной возиться и планы Ваши изменились, то возьму весь свой литературный хлам и продам оптом на Никольскую… Чего ему валяться под тюфяком? На случай, ежели бы Вы когда-либо, хотя бы даже в отдаленном будущем, пожелали препроводить меня на эмпиреи, то ведайте, что я соглашусь на любые условия, хотя бы даже на ежедневный прием унца касторового масла или на переход в магометанскую веру». Первый большой сборник Чехова «Пестрые рассказы» вышел в 1886 году в журнале «Осколки».

Татьянин день бывшие выпускники Московского университета также отмечали у Тестова, удостоившись внимания Чехова: «Сто тридцатая Татьяна отпразднована en grand и с трезвоном во вся тяжкая. Татьянин день – это такой день, в который разрешается напиваться до положения риз даже невинным младенцам и классным дамам. В этом году было выпито все, кроме Москвы-реки, которая избегла злой участи, благодаря только тому обстоятельству, что она замерзла. В Патрикеевском <…> и прочих злачных местах выпито было столько, что дрожали стекла», – читаем в «Осколках московской жизни» 19 января 1885 года.

А вот на следующий год, видимо по причине его неюбилейности, все прошло более гладко: «Отдельными кружками профессора университета и бывшие его студенты обедали в трактире Тестова, Большой московской гостинице и Эрмитаже. Товарищеские обеды эти прошли в высшей степени задушевно и весело, при воспоминании о прошлых студенческих временах и дорогой alma mater», – писал «Московский листок» 13 января 1886 года.

У Тестова в половых служил все тот же Селедкин, что работал ранее у Гурина. Репертуар его был, что и прежде. Говоря современным языком, он разводил приезжих на селедку. Как услышит это слово, так вне себя от гнева. И вот как-то раз заходит он в зал и слышит, как один из посетителей заказывает: «Селедку не забудь, селедку!» Не видя того, кто эти слова произнес, Селедкин закричал: «Я тебе, мерзавец, дам селедку! А по морде хочешь?» «Мерзавцем» оказался вновь назначенный в Москву начальник Московского губернского жандармского управления генерал-лейтенант Иван Слезкин, человек суровый и важный, главный следователь по делу о революционной пропаганде, возникшей в 1874 году в половине губерний Российской империи. Всех пропагандистов и агитаторов он тогда переловил, за что был представлен к ордену.

Это был тот самый Слезкин, что сказал Льву Толстому: «Граф! Слава ваша слишком велика, чтобы наши тюрьмы могли ее вместить». Так что невоздержанного и алчного Селедкина Слезкин мог отправить вслед за агитаторами, ведь слава тестовского полового хоть и почтенна, но не настолько, как у великого русского писателя. Тем более что угроза дать в морду селедкой могла быть интерпретирована как покушение на жизнь государственного деятеля. Но то ли уговоры самого Тестова подействовали (официант – профессия тяжелая, с людьми приходится работать), то ли потому, что адъютантом генерала служил ротмистр по фамилии Дудкин (музыкальная фамилия!), Слезкин сжалился. Ничего Селедкину не сделалось, только после этого случая свою привычку ему пришлось забыть.