Текст книги "Охотный Ряд и Моховая. Прогулки под стенами Кремля"

У Тестова нравы были еще те. Иностранцы и москвичи кушали у него отдельно, в разных залах. Как-то изголодавшийся после своих среднеазиатских турне в трактир в Охотном ряду заглянул знаменитый художник-баталист Василий Верещагин: «Последний раз я возвратился из Туркестана через Сибирь; по курьерской подорожной скакал 4 недели сряду, то делая по 250 верст в сутки, то кружась целую ночь в снежной вьюге за 2, 3 версты от станции. Еда была, конечно, не знаменитая, и, признаюсь, мысль о хорошем обеде в Москве часто занимала голову. Приехавши в «матерь городов русских», я отправился в Патрикеевский трактир и только было расположился, под звуки органа, выбрать блюда, как подскочили половые с просьбою «пожаловать на черную половину». Я был в новом романовском полушубке. – Почему же это? Ведь от меня не воняет! – Никак нет-с, только вы в русском платье. – Ну так что же? – В русском платье не полагается – пожалуйте на русскую половину. – Не бушевать же в трактире, – похлебал ухи на черной половине».

Кроме ухи, готовили у Тестова и фирменные суточные щи, к чему относились так же священно, как к выкармливанию поросят. В горшок с уже сваренными щами клали мозги, после чего его замазывали тестом и на сутки выставляли на воздух. Вокруг щей ходить полагалось только на цыпочках: «Тихо, щи доходят! Таинство!» Не дай бог мальчонке на побегушках просвистеть мимо, сам Тестов за ухо поймает и давай учить уму-разуму: «Тут щи доходят, а ты… бегом, нехристь какой!»

Но бывали и проколы. Для работников кухонь и столовых есть одна извечная проблема – куда девать пахучие излишки, кроме тех, что уже удается унести домой. Закупают, например, свинину или говядину, а пустить ее в производство не удается – с душком продукт, и все тут. Здесь главное оперативно ее в дело пустить и подсунуть какому-нибудь неискушенному едоку. Купец Иван Слонов рассказывал, как еще мальчиком работал он в башмачной лавке Ножевой линии. И вот как-то хозяин, лавочник Заборов, вреднющий старик-скряга, кормивший трудившихся на него детей чем бог на душу положит, расщедрился, дав мальчишкам 25 рублей. Он сказал, чтобы духу их не было дома (купец жил в Замоскворечье), пока не закончится свадьба его сына. Ну, ребята и обрадовались возможности поесть по-человечески в первый раз. Всем гуртом заявились они к Тестову, заказав два десятка порций рубленых говяжих котлет с горошком. Половой лишь руками развел – ну и публика! Но заказ исполнил, таковы были правила, равные для всех, кто бы ни пришел в трактир.

Полчаса пролетели незаметно, и вот идет половой с огромной тарелкой, на которой возвышается гора пышущих жаром котлет, как у Пушкина в «Евгении Онегине»: «Горячий жар котлет». Полуголодные ребята с ходу набросились на еду, однако, смолотив половину, учуяли странный запашок: мясо-то не свежее! Опыт-то у них имелся какой-никакой, ибо росли они на рынке. Рубленые котлеты потому так и называются, что сделаны из рубленого мяса, в которое можно добавить кусок и второй свежести, и третьей.

Поднялся шум и гвалт, половой пытался было отвертеться: что с них взять, с детей-то! Но подошедший к столу распорядитель взял их сторону, приказав немедля убрать несъеденные котлеты и принести новые, свежие. Вдоволь наевшись, мальчики отправились догуливать выпавший им счастливый выходной в райскую ложу Большого театра, которую они выкупили за четыре с полтиной.

Патрикеевский трактир избрало местом своих регулярных собраний Общество русских драматических писателей и оперных композиторов – первый профсоюз деятелей искусства, основанный в 1874 году в Москве. Главной целью объединившихся творцов была задача актуальная и по сей день – защита авторских прав. Поначалу в общество входили лишь драматурги, они договорились бороться с нарушением своих прав на созданные произведения сообща – не разрешать постановки своих пьес на театральной сцене без их согласия (а это было весьма распространено в России). Во многих городах агенты общества от его имени заключали договоры, дававшие право ставить тот или иной спектакль на условиях выплаты авторского гонорара. В случае невыплаты гонорара агент запрещал постановку пьесы через нотариуса.

Первым председателем общества был Александр Островский, членами профсоюза были А. К. Толстой, Г. П. Данилевский, П. Д. Боборыкин, Н. А. Некрасов, А. Ф. Писемский, Н. С. Лесков, М. Е. Салтыков-Щедрин, И. С. Тургенев, А. П. Чехов, Д. Н. Мамин-Сибиряк и другие сочинители, сумевшие наскрести в своих карманах 15 рублей (вступительный взнос). В 1875 году к драматургам присоединились композиторы, предводительствуемые Н. А. Римским-Корсаковым. После смерти Островского председателями общества были С. А. Юрьев, А. А. Майков, И. В. Шпажинский. Юридическую службу общества возглавлял сам Ф. Н. Плевако. Общество проводило творческие вечера, создало свою премию – Грибоедовскую, вручавшуюся победителям конкурса на лучшую пьесу. Премию обмывали у Тестова.

Секретарь Островского Н. Л. Кропачев рассказывал, что в 1879 году после осеннего собрания общества его члены собрались поужинать в патрикеевском трактире, «где за закуской Александр Николаевич предложил мне выпить «брудершафт». Я, разумеется, принял его предложение с восторгом, но тут же отказался говорить ему «ты», предоставив ему сохранить это право за собой по отношению ко мне, и я был счастлив его дружественным расположением ко мне. После этого он называл меня amicus, или друг, и почасту говорил мне ты».

Кстати, биографы драматурга до сих пор спорят – какой именно трактир Охотного ряда послужил местом третьего действия «Доходного места», где говорится так: «Трактир. Задняя занавесь на втором плане, посреди машина, направо отворенная дверь, в которую видна комната, налево вешалка для платья, на авансцене по обе стороны столы с диванами». Скорее всего, это трактир Печкина, ибо пьеса написана в 1857 году.

Когда в 1904 году грянула неудачная для России война с японцами, трактир превратился в ресторан, что отразилось не только на вывеске, но и интерьере, заполнившемся современными столами и стульями, а также всякого рода декадентской живописью. Существенно обновилось и меню, в основном иностранными названиями. Мода не обошла своим влиянием и Охотный ряд и призвана была привлечь к Тестову новых посетителей.

Что же до старых бородатых клиентов, не могущих и глаза поднять на какую-нибудь откровенную картину («Срамота одна!») и с третьего раза учившихся произносить новые слова («метр – метр – метрдотель – прости, Господи!»), то специально для них, не принявших модерна, оставили небольшой зал – «низенький, с широкими дубовыми креслами и на разлатых диванах». Сядет на такой диван седобородый купчишка и крякнет от удовольствия: «Вот это другое дело, здесь по-старому, по-тестовски, как прежде!» Незадолго до Октябрьского переворота, в 1913 году, ресторан принадлежал торговому дому «Тестова Я. сыновья».

Среди московских купцов, как известно, немало было старообрядцев. И в Охотном ряду тоже был трактир – «Русский», принадлежавший представителю этого религиозного течения. В «благочестивом» трактире ярославца Егора Константиновича Егорова запрещалось курить (но на улицу не выгоняли – для курения отводился специальный кабинет). Не дай бог было нарушить и пост, а потому пищу в такие дни подавали скоромную. Неудивительно, что частыми гостями трактира стали все те же седобородые старообрядцы. Да и половых Егоров тоже брал своих, перевезя в Москву чуть ли не всю родную деревню Потыпкино Рыбинского уезда. А по субботам он самолично раздавал милостыню, причем всем подряд.

Интерьеры егоровского трактира и вовсе представляли собой нечто ветхозаветное: «Окрашенные в серый цвет стены, деревянные лавки и столы, потемневшие от времени, бросающиеся в глаза пестрые цветные скатерти ярославского изделия; простота сервировки; деревянная расписная чашка с ложкою троицкого образца, наполненная клюквенным морсом, отпускаемым здесь бесплатно; по углам тяжелые киоты с образами в ценных серебряных ризах, с неугасимыми лампадами, а вверху – клетки с разными птицами… Все это вместе сообщало окружающей обстановке что-то мрачное, таинственное, производящее на свежего человека гнетущее впечатление. Такое впечатление еще более усиливалось при виде почтенных старцев, мирно восседающих возле столов за парочкою-другою чайку с угрызеньицем или медком, ведущих шепотом, боязливо, едва внятно душеспасительные беседы с воздыханием на тему о суете сует и всяческой суете. А над всей этой картиной царила глубокая тишина, изредка прерываемая то хриплым боем часов, то отчаянной трелью птиц, заключенных в неволе».

Кухня у Егорова была превосходная, а какой чай подавали в особой «китайской» комнате! Пальчики оближешь. И это притом, что старообрядческая церковь употребление чая не приветствовала, мягко говоря (а некоторые ее последователи и сейчас от него отказываются). За чай могли даже отлучить от церкви, расценивая его питье как грех сластолюбия. Считалось, что чай, происходящий из «ханской земли», то есть Китая, несет в себе сущее зло. А источником зла считался самовар – «шипящее чудище», как обозвал его один из случайных гостей Егорова, впервые приехавший в Первопрестольную помор-крестьянин с Русского Севера. «Чур, чур меня, зелье басурманское», – только и смог он вымолвить, крестясь не переставая. Пришлось готовить ему узвар.

Но все-таки чаепитие было злом меньшим, чем курение табака или пьянство. Наименее консервативные старообрядцы, к коим относился и Егоров, позволяли себе грешить – пить чай, после чего немедля замаливали этот грех, благо икон в трактире имелось в достатке. От егоровского трактира и пошла поговорка: «Чайку покушать да органчика послушать», и это в то время, когда про другие аналогичные заведения говорили: «Такой чай, что Москву насквозь видно». За чаем не только велись благопристойные беседы, но и, например, деловые переговоры. Пригласить на чай у Егорова купец-должник мог и своих кредиторов, дабы продлить срок выплаты займа.

Чай пили с сахаром (в пост подавали сахар из картофельной патоки или засахаренный «кувшинный» изюм), медом, вареньем, калачами и кренделями, баранками (огромной величины – с голову человека) и бубликами, гренками и конфетами, пастилой и мармеладом и, конечно, пряниками всевозможных видов и вкусов. А вот лимоны были роскошью, в народе их называли «алимоны». Бытовала даже такая поговорка «Купец Артамон ест лимон, а мы, молодцы, – одни огурцы». Кстати, об огурцах. Завсегдатаем егоровского трактира был один купец-старообрядец, что не садился пить чай без соленых огурцов. Такая вот «закуска» к чаю. Соленые огурцы он любил макать в мед, чем удивлял видавших виды чаевников. У Егорова пекли и вкуснейший чайный хлеб, из заварной муки на дрожжах. Его всегда подавали к чаю, причем рецептура чайного хлеба насчитывала более двух десятков вариантов.

«С чая лиха не бывает», – повторял Егоров, поглаживая свою окладистую бороду. Правда, ближе к концу XIX века в ходу появилась иные поговорки: «Чай, кофей – не по нутру, была бы водка поутру». Почему-то посетители норовили все пить водочку вместо чая. Так, в Центральном историческом архиве Москвы хранится дневник купца Петра Васильевича Медведева, регулярно напивавшегося в егоровском трактире. 28 января 1859 года он записал: «Вот сегодня в городе виделся со знакомыми – пьешь чай, беседуешь, все хорошо. Сходил к вечерне в Заиконоспасский монастырь. Вечерня идет здесь исполнительно. Поют стихиры празднуемому святому. Слушаешь и не наслушаешься, таково в душе хорошо, кажется, всем доволен. Но, наконец, при этом довольстве нужно бы идти, заперши лавку, домой. Нет, привычка бывать по вечерам в трактире так и тянет; стараешься отыскать приятеля и, конечно, найдешь (а эта привычка вошла по милости Сидорова Тимофея – чтоб ему бес приснился). Так и сегодня: Иван А. Свешников пригласил, и я обрадовался, будто какому кладу. Пошли в Егоров. Слово за слово, судили-рядили про дела, про себя, да касалось и до людей. Рюмка за рюмкой, в голове зашумело, ну и ври что попало, а там шампанского. Напился я до положения риз, а он, кажется, ровно пил, но все-таки довольно тверд. Кое-как я доехал до дома и лег на кровать, как говорится, лыка не вяжет, мертвецки пьян. Вот и поди смотри на себя. Стараюсь исправиться и сколько даю себе обещание не быть пьяным, а ежели пить, то пить разумно, но никак не могу удержать себя; к тому же и страсти не имею к вину, а с людьми за компанию налижусь – вот слабость характера. И не хочется, и не по комплекции, и нездоровится, и трата денег, а все пью». Да, веселие Руси есть питие, и не только чай.

Любил к Егорову зайти Иван Бунин, в «Темных аллеях» он описывал свои впечатления от съеденного и увиденного: «В нижнем этаже в трактире Егорова в Охотном ряду было полно лохматыми, толсто одетыми извозчиками, резавшими стопки блинов, залитых сверх меры маслом и сметаной, было парно, как в бане. В верхних комнатах, тоже очень теплых, с низкими потолками, старозаветные купцы запивали огненные блины с зернистой икрой замороженным шампанским. …Подошел половой в белых штанах и белой рубахе, подпоясанный малиновым жгутом, почтительно напомнил: – Извините, господин, курить у нас нельзя… И тотчас, с особой угодливостью, начал скороговоркой: – К блинам что прикажете? Домашнего травничку? Икорки, семушки? К ушице у нас херес на редкость хорош есть, а к наважке…»

Верхний этаж егоровского трактира скрывал чудо чудное, диво дивное – стеклянный бассейн, но не для того, чтобы расшалившиеся купцы купали там молоденьких актрис в шампанском (типичное развлечение мироедов!). В бассейне плавала стерлядь. А в клетках, подвешенных под потолком, разливались трелями соловьи – курские да валдайские, которых приходили послушать специально.

На втором этаже больше понравилось и Бунину, он глазами своего героя Арсеньева запомнил его таким: «Я завтракал в знаменитом трактире Егорова в Охотном ряду. Там было чудесно: внизу довольно серо и шумно от торгового простонародья, зато наверху, в двух невысоких зальцах, чисто, тихо, пристойно, – даже курить не дозволялось, – и очень уютно от солнца, глядевшего в теплые маленькие окна откуда-то с надворья, от заливавшейся в клетке канарейки: в углу мерцала белым огоньком лампада, на одной стене, занимая всю ее верхнюю половину, блестела смуглым лаком темная картина: чешуйчатая, кверху загнутая крыша, длинная терраса и на ней несоответственно большие фигуры пьющих чай китайцев, желтолицых, в золотых халатах, в зеленых колпаках, как на дешевых лампах».

Стопки блинов не случайно угодили на страницы бунинских произведений. Это были вкуснейшие так называемые воронинские блины, ибо блинная на первом этаже трактира когда-то принадлежала купцу Воронину, а от него перешла к Егорову. Но ворона с блином в клюве – символ прежнего владельца – на вывеске осталась. Секрет приготовления блинов Егоров никому не сообщал. Они были так вкусны, что однажды некий купец, объевшийся блинами, прямо за столом и помер, утроив славу заведения («Вкусно, аж жуть берет!»).

Постепенно воронинские блины переименовали в егоровские, Влас Дорошевич даже написал: «Москва Егоровских блинов», причем Егоровских – с большой буквы! Да, это вам не видавший виды фастфуд из просроченной муки и прогорклого масла, используемого по пятому разу. Блины пеклись тут же в большой печи, так что ели их с пылу с жару, добавляя не какой-то кетчуп, а самые что ни на есть русские добавки – осетрину, белужину, сметанку, хренок, вареньице.

Егоровское заведение было просто-таки находкой для Чехова, Антон Павлович упоминал его по каждому случаю как некое, что ли, московское недоразумение: «Я, пожалуй, могу написать про думу, мостовые, про трактир Егорова… да что тут осколочного и интересного?» – спрашивал он Николая Лейкина 22 марта 1885 года.

А вот еще из «Осколков московской жизни»: «Гешефтмахерствующие москвичи, когда им не хочется расставаться с деньгами, поступают таким образом. Берут лист обыкновенной газетной бумаги, режут его на маленькие кусочки и каждому кусочку дают особое наименование. Один называют трехрублевкой, другой 2 р. 16 коп., третий четвертной и т. д. И таким образом получаются купоны, за которые можно закусить и выпить и в Salon сходить. Операция не сложная, но для коммерческого человека она находка. «Купонный вопрос», занимающий теперь московские умы, присущ только одной Москве, в такой же мере, как аблакаты из-под Иверской, разбойник Чуркин и трактир для некурящих Егорова».

Или: «По Москве ходит и упорно держится в народе один зловредный слух. Говорят, что известный (Москве, но не России) г. Шестеркин хочет сотворить «газету». Не хочется верить этому слуху. Считался доселе г. Шестеркин гражданином полезным и благонамеренным. Уважали его и протоиереи, и диаконы, и сахаровские певчие, и даже содержатель «некурящего» трактира Егоров. Правда, он несколько горяч, молод душой, всюду сует свой шестеркинский нос не в свое дело, мнит себя между купечеством Плевакой, но ведь все это пустяки, мало умаляющие его гражданские добродетели. Считался благонамеренным, и вдруг – слухи!.. Расти, портерная пресса! Твое время!»

Если у Тестова достопримечательностью был половой Селедкин, то у Егорова – Петр Кириллов, ярославский уроженец, мальчиком привезенный в Охотный ряд из Углича, к концу своей карьеры умевший так обвести вокруг пальца клиента, что тот еще и благодарен оставался. Это будто про него сложил народ поговорку «Семь по семь – рубль сорок семь» или еще: «Две рюмочки по двадцать – рубль двадцать». Однажды Петр Кириллов чуть было не обсчитал самого Гиляровского:

«Наглядевшись на охотнорядских торговцев, практиковавших обмер, обвес и обман, он ловко применил их методы торгового дела к своей профессии. Кушанья тогда заказывали на слово, деньги, полученные от гостя, половые несли прямо в буфет, никуда не заходя, платили, получали сдачу и на тарелке несли ее, тоже не останавливаясь, к гостю. Если последний давал на чай, то чайные деньги сдавали в буфет на учет и делили после. Кажется, ничего украсть нельзя, а Петр Кирилыч ухитрялся. Он как-то прятал деньги в рукава, засовывал их в диван, куда садился знакомый подрядчик, который брал и уносил эти деньги, вел им счет и после, на дому, рассчитывался с Петром Кирилычем. И многие знали, а поймать не могли. Уж очень ловок был. Даст, бывало, гость ему сто рублей разменять. Вмиг разменяет, сочтет на глазах гостя, тот положит в карман, и делу конец. А другой гость начнет пересчитывать:

– Чего ты принес? Тут пятишки нет, всего девяносто пять…

Удивится Петр Кириллов. Сам перечтет, положит деньги на стол, поставит сверху на них солонку или тарелку.

– Верно, не хватает пятишки! Сейчас сбегаю, не обронил ли на буфете.

Через минуту возвращается сияющий и бросает пятерку.

– Ваша правда… На буфете забыл…

Гость доволен, а Петр Кирилыч вдвое.

В то время, когда пересчитывал деньги, он успел стащить красненькую, а добавил только пятерку».

А про то, как Петр Кириллов вынимал последнее у пьяных, и говорить не приходится. Что уж тут поделаешь, не обманешь – не продашь – эту охотнорядскую истину половые усвоили как нельзя лучше. Многое прощалось Петру Кириллову за его искусное умение разрезать рыбные расстегаи. Приготовить такой пирог с дыркой посередине, заполненной осетриной и налимьей печенкой, – это полдела. А вот как разделать ее – вот вопрос. «Ловкий Петр Кирилыч первый придумал «художественно» разрезать такой пирог. В одной руке вилка, в другой ножик; несколько взмахов руки, и в один миг расстегай обращался в десятки тоненьких ломтиков, разбегавшихся от центрального куска печенки к толстым румяным краям пирога, сохранившего свою форму. Пошла эта мода по всей Москве, но мало кто умел так «художественно» резать расстегаи, как Петр Кирилыч, разве только у Тестова – Кузьма да Иван Семеныч. Это были художники!»

Петр Кириллов мог бы еще долго трудиться у Егорова, если бы не марки – суррогатные деньги (о них – «купонах» – и писал Чехов), на которые половые должны были обменивать полученный от клиентов расчет. Воровать стало сложнее, и опытный резчик расстегаев укатил к себе на родину, в Углич, где имел богатый дом.

У Егорова было удобно заказывать с собой и своеобразный сухой паек. Любили москвичи в воскресный день съездить погулять в Царицыно да в Сокольники и на Воробьевы горы – Москву обозреть с птичьего полета. А как же без провизии? Вот и посылали к Егорову в Охотный за снедью всякой. Будущему писателю Ивану Шмелеву, автору «Лета Господня», родные доверяли съездить «к Егорову взять по записке, чего для гулянья полагается: сырку, колбасы с языком, балычку, икорки, свежих огурчиков, мармеладцу, лимончиков».

Пантелеймон Романов в своем романе-эпопее «Русь», писавшемся лет через десять после Октябрьского переворота, вспоминал: «Хорошо бы сейчас в трактире Егорова в Охотном ряду заказать осетрину под крепким хреном, съесть раковый суп в «Праге» и выпить бутылку старого доброго шабли с дюжиной остендских устриц!» В 1902 году трактир Егорова перешел к его зятю С. С. Утину, устроившему здесь роскошный ресторан.

Ну а где столовался простой народ – будущий пролетариат и гегемон? Для него были в Охотном ряду и трактиры попроще, например «Лондон», куда хаживали извозчики. При этих трактирах имелась обычно парковка – для гужевого транспорта (то бишь лошадей). Говоря об извозчичьих трактирах, не грех вспомнить известную картину Бориса Кустодиева «Московский трактир». Художник ярко и самобытно изобразил обычную вроде бы сцену из жизни простого люда: в центре за одним столом сидят и дуют чай из блюдец, словно подобранные один к одному извозчики. В середине – под самой иконой и горящей лампадкой сидит старейшина компании, седобородый старец. На первом плане один из извозчиков (самый молодой) читает газету, под потолком – клетки с птицами, в соседней зале пальма. Половые с чайниками спешат угодить клиентам. Патриархальная Москва, да и только.

Имелись в Охотном ряду и трактиры для лакеев, ожидающих своих хозяев-театралов, и для прислуги, закупавшей провизию для господ (со стороны охотнорядских купцов это было наподбие взятки – угостить знакомого повара обедом). А был еще трактир, в который приходили совсем не затем, чтобы подкрепиться, называли его «Шумла». Порядочные люди порог трактира даже и не переступали. Публика в нем сидела специфическая – все жулики да аферисты. За столами «Шумлы» проворачивали свои темные делишки те, кого сегодня принято называть «решальщики вопросов», кто мог за взятку дать ложные показания или, напротив, оговорить неповинную голову. И все, само собой, за соответствующее вознаграждение.

Как вспоминал старый актер Иван Горбунов, здесь ошивались дельцы, изгнанные из московских палат, судов и приказов – «всякие секретари – и губернские, и коллежские, и проворовавшиеся повытчики, бывшие комиссары, и архивариус, потерявший в пьяном виде вверенное ему на хранение какое-то важное дело, и заведомые лжесвидетели, и честные люди, но от пьянства лишившиеся образа и подобия божия. В этом трактире и ведалось ими, и оберегалось всякое московских людей воровство, и поклепы, и волокита. Здесь они писали «со слов просителя» просьбы, отзывы, делали консультации, бегали расписываться «за безграмотностью просителя». И текла их жизнь, полная лишений, полная непробудного пьянства и угрызений совести, у кого она оставалась».

Начало новых времен задавило трактирную Москву, все больше стало ресторанов, потчевавших своих гостей всякими там оливье и консоме. Постепенно с самими трактирами исчезли и их завсегдатаи – седобородые купцы, часами гонявшие чаи с сахарком вприкуску да вприглядку. «Пришли новые люди на Москву, чужие люди, – писал Влас Дорошевич. – Ломать стали Москву. По-своему переиначивать начали нашу старуху. Участком запахло. Участком там, где пахло романтизмом…»

«Большая Московская гостиница» на месте «Московского трактира». Конец XIX в.

Трактирный бизнес Охотного ряда, как правило, дополнялся гостиничным. Но если обычно трактир содержится при гостинице, то здесь было наоборот. Все встало на свои места с появлением «Большой Московской гостиницы», выстроенной в 1878 году купцом 2-й гильдии Сергеем Сергеевичем Карзинкиным (1869–1918) на месте «Московского трактира», напротив Воскресенских ворот. Владельцу ветхого здания Карновичу (из-за чего дом давно уже прозвали Карновичевской руиной) Карзинкин отвалил 600 тысяч рублей. Один из богатейших людей Москвы, Карзинкин слыл еще и большим гурманом, питая слабость к дорогим обедам и банкетам. Один из сидевших за столом поведал миру, что средний такой обед «обходился во много тысяч рублей, и вина подавались такие, что даже знатоки только щелкали языками да пальчики облизывали. Да и немудрено: сам он [Карзинкин] был в этом деле лучший знаток и даже имел особого экспедитора во Франции, который и выписывал по его заказу из Шампани и прочих винных французских центров этого товара свыше чем на 30 000 рублей в год».

Открытие новой гостиницы превратилось в общегородское празднество, целью которого было поразить всех и роскошью, и щедростью, и богатством новой московской достопримечательности. Под стать гостинице и ресторан, призванный затмить славу прежнего старого трактира с его молочными поросятами. На торжество позвали и Петра Боборыкина, записавшего свои впечатления в 1882 году:

«Эта глыба кирпича, еще не получившая штукатурки, высилась пестрой стеной, тяжелая, лишенная стиля, построенная для еды и попоек, бесконечного питья чаю, трескотни органа и для «нумерных» помещений с кроватями, занимающих верхний этаж. Над третьим этажом левой половины дома блестела синяя вывеска с аршинными буквами: «Ресторан». Вот его-то и открывали. Залы – в два света, под белый мрамор, с темно-красными диванами. Уже отслужили молебен. Половые и мальчишки в туго выглаженных рубашках с малиновыми кушаками празднично суетились и справляли торжество открытия. На столах лежали только что отпечатанные карточки «горячих» и разных «новостей» – с огромными ценами. Из залы ряд комнат ведет от большой машины к другой – поменьше. Длинный коридор с кабинетами заканчивался отделением под свадьбы и вечеринки, с нишей для музыкантов. Чугунная лестница, устланная коврами, поднимается наверх в «нумера», ожидавшие уже своей особой публики. Вешалки обширной швейцарской – со служителями в сибирках и высоких сапогах – покрывались верхним платьем. Стоящий при входе малый то и дело дергал за ручки. Шел все больше купец. А потом стали подъезжать и господа… У всех лица сияли… Справлялось чисто московское торжество.

Площадь перед Воскресенскими воротами полна была дребезжания дрожек. Извозчики-лихачи выстроились в ряд, поближе к рельсам железно-конной дороги. Вагоны ползли вверх и вниз, грузно останавливаясь перед станцией, издали похожей на большой птичник. Из-за нее выставляется желтое здание старых присутственных мест, скучное и плотно сколоченное, навевающее память о «яме» и первобытных приказных. Лавчонки около Иверской идут в гору. Сноп зажженных свечей выделяется на солнечном свете в глубине часовни. На паперти в два ряда выстроились монахини с книжками. Поднимаются и опускаются головы отвешивающих земные поклоны. Томительно тащатся пролетки вверх под ворота. Две остроконечные башни с гербами пускают яркую ноту в этот хор впечатлений глаза, уха и обоняния. Минареты и крыши Исторического музея дают ощущение настоящего Востока. Справа решетка Александровского сада и стена Кремля с целой вереницей желтых, светло-бирюзовых, персиковых стен.

А там, правее, огромный золотой шишак храма Спасителя. И пыль, пыль гуляет во всех направлениях, играя в солнечных лучах.

Гости все прибывают в новооткрытую залу. Селянки, расстегаи, ботвиньи чередуются на столах. Все блестит и ликует. Желудок растягивается… Все вместит в себя этот луженый котел: и русскую и французскую еду, и ерофеич и шато-икем. Машина загрохотала с каким-то остервенением. Захлебывается трактирный люд. Колокола зазвенели поверх разговоров, ходьбы, смеха, возгласов, сквернословия, поверх дыма папирос и чада котлет с горошком. Оглушительно трещит машина победный хор: «Славься, славься, святая Русь!»

А вот архитектору Ивану Бондаренко этот «огромный дом безвкусной архитектуры» пришелся не по нутру. Он назвал «Большую Московскую гостиницу» «центральным биржевым трактирным местом, с обширной клиентурой, преимущественно из крупных фабрикантов». Вероятно, что зодчий не был приверженцем популярного тогда русского стиля, в коем «Большую Московскую гостиницу» и отделал один из его главных апологетов – Иван Ропет. Тут было все, как проповедовал идеолог «русского стиля» Владимир Стасов: узоры с расшитых вручную полотенец, народные орнаменты и т. п. И хотя вместо трактира при гостинице открыли ресторан из десяти огромных отменно оформленных залов и множества отдельных кабинетов, здесь по-прежнему играла музыкальная машина, исполнявшая песню «Снеги белые» и гимн «Коль славен наш Господь в Сионе». Говорили, правда, что машина слишком была велика и звуки ее оглушали сидевших в главном двусветном зале клиентов (зал был к тому же в два этажа, да еще и с хорами).

Для себя лично Карзинкин, не стеснявшийся тут же и обедать, дабы доказать высокое качество обслуживания, обустроил в «Большой Московской» еще и многокомнатную квартиру. Но воспользоваться ею не успел, скончавшись в 1881 году и оставив после себя троим сыновьям 20 миллионов рублей и гостиницу в Охотном ряду в придачу.

В великолепных номерах «Большой Московской» останавливался весь цвет русской культуры конца XIX – начала XX века. Здесь жили Чайковский, Н. Рубинштейн, Римский-Корсаков, Чехов, Бунин, Шаляпин, Рахманинов, Балакирев, Фет и многие другие. Один из служащих «Большой Московской» вспоминал: «Чайковский гостиницу нашу любил. Приедет, бывало, днем, так часа в три-четыре, – народу в это время нет, завтраки кончились, обеды не начинались, – сядет в уголок, велит подать бутылочку лафиту и сидит один, подопрет руку и все думает о чем-то. Добрый был человек, большой доброты».

Писатель Иван Щеглов как-то засиделся с Чеховым в «Большой Московской» до рассвета, настолько захватывающим вышел разговор: «Вспоминается мне, между прочим, одно полночное пиршество в «Большой Московской» гостинице в обществе А. П. Чехова и А. С. Суворина. Тема, тронутая Чеховым (о рутине и тенденциозности, заедающих современную русскую литературу и искусство) <…> оказалась, однако, чересчур обширной, и было неудивительно, что, когда мы покинули «Большую Московскую» гостиницу, на улице светало и в московских церквах звонили к ранней обедне».