Текст книги "Три столетия реформ и революций в России"

К ноябрю 1860 г. редакционные комиссии подготовили проекты документов, согласно которым помещичьи крестьяне освобождались от крепостной зависимости и наделялись в их собственность за выкуп усадебной и пахотной землею.

28 января 1861 г. обсуждение проекта о крестьянах прошло на общем собрании Государственного совета. Заседание открыл император Александр II. «Дело об освобождении крестьян, которое поступило на рассмотрение Государственного совета, по важности своей я считаю жизненным для России вопросом, от которого будет зависеть развитие ее силы и могущества, – сказал он. – Я уверен, что вы все, господа, столько же убеждены, как и я, в пользе и необходимости этой меры. У меня есть еще другое убеждение, а именно что откладывать этого дела нельзя; почему я требую от Государственного совета, чтобы оно было им кончено в первую половину февраля и могло быть объявлено к началу полевых работ… Повторяю – и это моя непременная воля, – чтоб дело это теперь же было кончено».

Заседания продолжались две с половиной недели. В эти дни чиновник Министерства внутренних дел М.И. Топильский был послан в Москву с секретной миссией: просить митрополита Московского Филарета (Дроздова) составить текст манифеста, извещающего русский народ о важнейшем событии (вариант, написанный Ю.Ф. Самариным, был отвергнут императором). Московский святитель настроен был скептически к делу эмансипации, предвидя недовольство обеих затронутых ею сторон. Но он согласился, и в несколько дней новый текст был написан.

Освобождение крестьян

Все годы, пока разрабатывалась реформа, крестьяне с необыкновенным терпением выжидали решения своей участи. Противники освобождения не раз указывали Александру Николаевичу на «потенциальную угрозу» со стороны мужиков, предостерегали от возможных волнений и бунтов. Царь отвечал просто: «Не верю этому!» До него доходили сведения о полном спокойствии среди крестьян. В то же время обольщаться этим затишьем было бы опрометчиво.

Вероятно, что сам Царь-Реформатор не сознавал во всем объеме громадность начатого им дела, но революционное значение дела ему было понятно. Ясен был разрыв с социально-экономическими устоями старого общества, хотя перспективы нового строя виделись туманно… И доходили до него резкие разговоры оппозиционного к реформам дворянства. Одним из выразителей таких настроений оставался отставной генерал Л.В. Дубельт. «Пусть Государь не думает, – писал он в дневнике, – что, дав свободу крестьянам, не нужно будет более или менее изменить образ нашего правления. А малейшее изменение сделает в Престоле щели и подкопает его. Тогда и без журналов, и не умея их даже читать, русский народ через полвека провалится в ту же пропасть, в которой теперь барахтаются свободные европейские народы… Наш народ от того умен, что тих, а тих оттого, что не свободен. И если Россия цела, так именно потому, что она не свободна».

Александр Николаевич понимал, что пять лет назад мог бы попробовать сохранить весь николаевский строй, устранив наиболее вопиющие злоупотребления и ужесточив полицейский режим. Так было бы проще и всем понятнее. Но жизнь потребовала перемен, он отозвался на это требование… и теперь сам страшился вызванных им к жизни преобразований.

18 февраля поздним вечером император отправился в Петропавловскую крепость. Александр Николаевич помолился на гробнице своего отца, завещавшего ему дело освобождения.

Что он переживал? Нам это трудно даже вообразить, вероятно, не только радость и усталость, но и тревогу.

В Государственном совете при голосовании проектов по делам освобождения голоса разделились: 30 против 15, 14 против 31 и т. д. Он утвердил мнения эмансипаторов, даже если они оказывались в меньшинстве.

На последнем заседании Государственного совета Александр Николаевич прочитал вслух полученное им анонимное письмо, в котором его винили в пренебрежении к закону, в грабеже чужой собственности, предупреждали о «ножах», которые «точат на него и на все его семейство»… Но он не дрогнул.

19 февраля после совершения Литургии в Большой дворцовой церкви, после завтрака в семейном кругу с неизменной чашкой кофе император направился в свой кабинет. По дороге еще раз зашел в церковь и помолился.

В кабинете государственный секретарь В.П. Бутков выложил ему все документы. И обыкновенным гусиным пером, часто макая его в чернильницу, Александр II подписал манифест, Общее положение о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости, и 16 других законодательных актов, в которых излагались условия освобождения крестьян в различных частях империи.

Буря самых разных чувств поднялась в душе императора. И, повинуясь сердечному зову, он пошел в комнату дочери. Великая княжна Мария Александровна играла с фрейлиной. Она удивилась, увидев взволнованное лицо отца. Он обнял дочку и крепко расцеловал. «Сегодня лучший день в моей жизни!» – сказал он. Фрейлина Анна Тютчева с удивлением увидела в глазах императора слезы. Вечером Александр Николаевич записал в дневник: «День совершенно спокойный, несмотря на все опасения».

5 марта 1861 г., в Прощеное воскресенье, император сам объявил об освобождении в Михайловском манеже, на разводе военных частей. Впервые народу было позволено войти в манеж, и все слушали государя, затаив дыхание. «Ура!» – кричали лишь солдаты. Простолюдины молчали, не зная, позволено ли им выражать свои чувства, но на улицах государя встретили громкие восторженные крики. На Царицыном лугу в тот день было народное гулянье, около двух часов дня царская карета свернула туда. Едва народ увидел государя, толпа заколыхалась, шапки полетели вверх, раздалось дружное и мощное «ура!». Восторг переполнял сердца людей. Хотя акт освобождения касался только 23 млн крепостных душ, большинство российских подданных сознавало историческое, поворотное значение события для всей истории России.

В тот день в столицах манифест читали во всех церквях после Литургии, а в течение марта во все губернии и крупные города были направлены генерал-адъютанты и флигель-адъютанты государя для оглашения манифеста. В сельских церквях его читали с амвона священники.

Что получили крестьяне?

Основные положения сводились к следующему:

– крестьяне получали личную свободу без всякого выкупа помещику;

– они получали личные и имущественные права (свободно вступать в брак, иметь движимую и недвижимую собственность, заниматься торговой и промышленной деятельностью, переходить в другие сословия, переезжать с места на место, поступать на военную службу);

– в течение определенного времени тем не менее сохранялось их положение временнообязанных, точнее, до приобретения ими в полную собственность своих поземельных угодий. Кроме того, до введения в действие уставных грамот они оставались обязанными отбывать несколько урезанные повинности барщины или платить оброк;

– в деревне вводились начала самоуправления (в сельском обществе дела решались общим сходом, избирался староста; общества соединялись в волости, там на волостном сходе избирались волостное правление и волостной крестьянский суд). В то же время помещик сохранял «право надзора» судебного и полицейского на пространстве принадлежащего ему имения на правах «попечителя сельского общества»;

– крестьянин получал в пользование свой земельный надел, тот полученный от помещика участок земли, который он обрабатывал для пропитания своей семьи; размер надела определялся либо по добровольному соглашению с помещиком, либо в соответствии с установленным положением (в нечерноземной полосе от 1 до 7 десятин, в черноземной – от 1 до 6 десятин; в степной полосе – от 3 до 12 десятин [1 десятина равна примерно 1,1 гектара]);

– собственно реализацией положения должны были заниматься мировые посредники из местных дворян, в их функции входило утверждение уставных грамот между помещиком и крестьянами, разбор споров между ними, надзор за органами крестьянского самоуправления;

– государство выплачивало помещикам 80 % стоимости земли, переходившей к крестьянам; оставшиеся 20 % должны были выплачивать сами крестьяне своим бывшим господам, а 80 % стоимости – государству в течение 49 лет из расчета 6 % годовых.

Названные условия показались многим мужикам вполне удовлетворительными, но у иных вызвали недовольство, у некоторых и ярый протест. В общем-то все ожидали большего.

Ожидали немедленного и полного разрыва отношений с помещиками, но власти установили двухлетний переходный период. Ожидали «справедливого», с мужицкой точки зрения, разделения земли, а получили наделы, на которых трудно было прокормиться. Мало того, закон устанавливал систему отрезков, согласно которой от крестьянских наделов могли отрезаться или прибавляться до «нормы» участки пахотной земли, причем часто совсем в стороне от основного надела. Во владении помещиков оставались все леса, луга, выгоны для скота и водопои, которыми крестьяне могли пользоваться за дополнительную плату.

Наконец, сама земля, которую получал во владение крестьянин, становилась не его личной собственностью, а собственностью общины. Без позволения общины крестьянин не имел права распоряжаться своим наделом. Выход из общины был сильно затруднен необходимостью погашения недоимок и выплатой вперед различных сборов, что могли позволить себе немногие богачи. Выкупные платежи повисли тяжелой гирей на мужиках.

Наделение крестьян землей носило принудительный характер: помещик обязывался предоставить надел крестьянину, а тот обязывался его принять. До 1870 г. по закону крестьянин не мог отказаться от надела. Эта мера должна была предупредить своевольство мужиков и обеспечить государство с их стороны налогами и повинностями.

Фактически 23 млн крестьян получили от 2 до 4 десятин на работника, всего 34 млн десятин, в среднем 3,4 десятины на душу, притом что для обеспечения прожиточного минимума требовалось в черноземной полосе 5,5 десятины, а в Нечерноземье – от 6 до 8 десятин. У 100 тысяч помещиков осталось 69 млн десятин.

Как повели себя крестьяне

Крестьяне сочли себя обманутыми. Они собирались вокруг местного грамотея, заставляя его снова и снова читать пункты положения, полагая, что при первом чтении что-то важное было пропущено. Когда же желаемого не находили, приходили к мысли, что документ ложный, что помещики его подменили, скрыв от них истинную царскую волю. А правды, желаемой им, мужики в присланных бумагах не находили. Во многих губерниях вспыхнули волнения.

В Туле чтение манифеста последовало 5 марта, а в деревнях – 12 марта и на народ никакого впечатления не произвело. Крестьяне не поняли манифеста и начали его по-своему перетолковывать, давая себе небывалые преимущества. На следующий день крестьяне без всякого позволения отправились в Тулу искать работу, а женам своим запретили выходить на барщину. Местный помещик растерялся и послал письмо становому приставу, прося навести порядок, но ответа не было. Растерянность воцарилась всеобщая.

Другой помещик из своего имения в северо-западной губернии писал сыну в Петербург: «Скверно у нас! Крестьяне бунтуют, не хотят отправлять барщину, собираются толпами. Флигель-адъютант с попом, предводителем, стряпчим, исправником, батальонным командиром и офицерами разъезжают по имениям, а им вслед несколько сот мужиков кричат: «Не пойдем! Мы вольные! Не позволим бить наших!» Губернатор ничего не делает, а флигель-адъютант Нарышкин, как видно, в подобных делах еще не бывал, не знает, что делать с толпой. Войска здесь мало… Нарышкину сказали, что он не флигель-адъютант, что помещики его переодели в адъютантский мундир и выдают за флигель-адъютанта! Жизнь помещиков не в безопасности… боюсь оставить свой дом, потому что и дворовые люди разбегутся, а мужики готовы все сжечь…»

18 апреля император получил телеграмму от генерал-майора свиты А.М. Дренякина: «С сокрушенным сердцем всеподданнейше доношу. Сегодня вынужден был употребить 41 пулю Казанского полка против бунтовавших в селе Кандеевке, гнезде возмущения, разлившегося по соседним уездам Пензенской и Тамбовской губерний: убито 8, ранено 26, но не повинились. Удалось захватить толпу с разных сел трех уездов 410 человек, и только после наказания главных зачинщиков первой категории шпицрутенами 29, второй – розгами 16, остальные покорились, кажется, чистосердечно, и прощены».

20 апреля в Зимнем дворце в Петербурге была получена вторая телеграмма генерала Дренякина: «Имею счастье всеподданнейше поднести, что чудовищное неповиновение исчезает. Окрестные селения, выдавая зачинщиков, присылают хлеб-соль. Все ожило! Работы начались!»

Как повели себя дворяне

В первые годы проведения крестьянской реформы положение в русской деревне было трудным, как и во всякий переходный период. В такие годы и крестьянское, и помещичье хозяйства слабеют. Многие помещики оказались неспособными вести свое хозяйство с наемными рабочими, со своим инвентарем, на все это у них не хватало капиталов. Тем более средств не хватало на проведение каких-либо улучшений. В черноземных губерниях помещики были вынуждены большую часть земли отдавать крестьянам в краткосрочную аренду. В нечерноземных губерниях помещики зачастую своей запашки не имели вовсе, их хозяйства быстро приходили в упадок, земли распродавались купцам и деревенским богатеям. А последних имелось немало.

Дворянство оказалось расколотым по отношению к крестьянской реформе. Его крепостническое течение было занято вопросом о политической компенсации, которую могло получить дворянство от власти, дабы сохранить свое господствующее положение в обществе. В самом начале 1862 г. тверское дворянство подало на высочайшее имя адрес, в котором предлагало проведение демократических преобразований: введение «собраний выборных от всего народа без различия сословий». Привезшие в Петербург тверские мировые посредники были арестованы, но коротким заключением все и ограничилось. Весною 1862 года петербургские и московские дворянские собрания потребовали пересмотра положений 19 февраля и «согласования» их с Жалованной грамотой дворянству 1785 г. Властью это требование было признано «неуместным». Спустя несколько месяцев П.А. Валуев предложил царю преобразовать Государственный совет в выборный дворянский орган, но Александр Николаевич отклонил это предложение, сочтя его «несвоевременным».

Чего хотели ревнители «дворянской чести и привилегий»? По видимости – введения демократических начал в государственное управление. По сути – усиления роли дворянства в делах государственного управления, ведь темное и неграмотнее крестьянство оказалось бы объектом манипулирования в руках их бывших хозяев, установилось бы господство меньшинства; в то время любая конституция в России осталась бы на бумаге. Это вполне могло бы и серьезно затормозить, и повернуть вспять крестьянскую реформу, что понимал Александр Николаевич. Будучи первым дворянином империи, он тем не менее выступал выразителем интересов всех сословий, сознавая свое значение посредника между различными частями народа. Но все же он пошел на уступки первому сословию.

Спустя пять недель после 19 февраля С.С. Ланской и Н.А. Милютин были отправлены в отставку. Ланской получил титул графа, а Милютин – звание сенатора и «позволение отправиться в заграничный отпуск». «Я вынужден расстаться с вами, – сказал при аудиенции император Николаю Алексеевичу. – Дворянство считает вас красным».

Новым министром внутренних дел стал Петр Александрович Валуев, сумевший заручиться поддержкой и эмансипаторов, и их противников. Либеральный краснобай, Валуев объявил, что ставит своей задачей «строгое и точное введение в действие положений 19 февраля, но – в примирительном духе». По выражению великой княгини Елены Павловны, он был «способен много наговорить, но сделать немногое». Валуев тут же повернул дело в пользу помещиков.

Государь не обольщался мыслью о широкой поддержке, знал, что в обществе опора его преобразований намного слабее, чем в народе. В конце февраля 1861 г. он как-то пришел на концерт придворного оркестра. Маленькая зала придворной певческой капеллы была полна публики, сюда имели доступ сливки петербургского общества. При виде государя дирижер А.Ф. Львов и несколько хористов крикнули: «Боже, царя храни!», но публика молчала, никто даже не пошевелился. Но Львов сделал знак оркестру, грянул гимн, и только тогда публика нехотя начала подниматься с кресел. Такое трудно было забыть Царю-Освободителю.

Взбаламученное море

Немало в России оказалось людей, полностью и горячо поддержавших начало коренных перемен. «Манифест великолепен! – писал епископ Ставропольский Игнатий (Брянчанинов) 22 марта 1861 г. губернатору А.А. Волоцкому. – Выслушен был с величайшим вниманием и благоговением, произвел на все сословия самое благоприятное, спасительное впечатление. Общественное мнение о деле было искажено проникнувшим во все слои общества журналом «Колокол» и различными печатными статьями в направлении «Колокола». На этом основании многие ожидали Манифеста если не вполне в том же направлении, то, по крайней мере, в подобном или сколько-нибудь близком. Является Манифест! Высокое направление его, величие и правильность мыслей, величие тона, необыкновенная ясность взгляда на дело, прямота и благородство выражения, точное изображение несовместности и несвоевременности устаревшей формы крепостного права и вместе публичное оправдание дворянства… проповедь Манифеста об истинной свободе с устранением своеволия и буйства, которые невежеством и злонамеренностью смешиваются с идеею о свободе, – все это доставило Манифесту необыкновенную нравственную силу… Манифест, служа разумным изображением нашего Правительства, не может не изливать истинного утешения в сердца всех благомыслящих и благонамеренных, фактически доказывая, что Правительство Русское шествует по пути самому правильному, самому благонадежному… В Манифесте с первого слова до последнего выражен принцип Монархический – залог общественного порядка и благоденствия России».

Однако в стране помимо благомыслящих и благонамеренных оказалось немало и иных людей. Например, Г.Б. Бланк еще в пору подготовки крестьянской реформы обрел известность защитника крепостного права, в котором видел «отеческую заботливость помещиков о крестьянах и благороднейшую особенность нашего отечества», от которой не желал отказываться и после 19 февраля, печатая книги и статьи в газете «Весть». Правительство с озабоченностью следило за развитием по всей империи радикальных настроений и оппозиционных взглядов, но в спор с ними вступали немногие.

Редактор газеты «Московские ведомости» М.Н. Катков в статье «Кое-что о прогрессе», опубликованной в октябре 1861 г., писал: «Наши свистуны очень обиделись, когда мы назвали их гнилью; им, напротив, было бы приятнее слыть силами жизни, кипящей обновлением и прогрессом…» Он имел в виду авторов раздела «Свисток» в журнале «Современник», которые выдвигали «ultimatum нашего лагеря» своим современникам: «Что можно разбить, то и нужно разбивать… во всяком случае, бей направо и налево, от этого вреда не будет и не может быть». Катков возражает: «Наши так называемые прогрессисты воображают, что чем больше будет поломано, побито и уничтожено, тем больше окажется и прогресса. Увы, они ошибаются! В разрушении ищите чего хотите, только не прогресса. Успех только там, где с приобретением нового не теряется прежде бывшее и вся сила прошедшего сохраняется в настоящем» (Катков, 2, с. 8).

В то время русское общество опьянело от гласности, от начавшихся коренных перемен, от устранения отживших порядков николаевского царствования. Все будто потерялись в поисках ориентиров. Везде говорили о прогрессе, о благе народа, о свободе, и лишь немногие сознавали, что во главе освободительного движения стоит государство, что лидером-реформатором является государь Александр Николаевич, что после первой, крестьянской реформы правительство готовит новые, не менее важные и столь же коренные преобразования. Большинство покорно молчало, а радикально настроенное меньшинство требовало: «Скорее! Дальше! Больше!» Большая часть газет приняла обличительное направление, даже среди офицеров пропагандировались либеральные идеи.

Летом 1861 г. по столице, а там и по другим крупным городам появились нелегальные прокламации возмутительного содержания. Распространяли их почти открыто: разбрасывали на улице и в театре, рассылали по почте, подсовывали в карманы, а то молодые люди разносили и по квартирам. И все уже как-то не удивлялись, читали.

Николай Гаврилович Чернышевский (1828–1889), известный журналист, ведущий сотрудник демократического по духу журнала «Современник», сын священника, окончивший Саратовскую духовную семинарию и Петербургский университет, сформировался как убежденный материалист и революционер. Обсуждая на страницах «Современника» условия предстоящей крестьянской реформы, он, насколько это позволяла цензура, критиковал либерально-дворянские проекты, предлагая ликвидацию помещичьей собственности без всякого выкупа. В разговорах с близкими людьми он и вовсе призывал к революционному срыву «компромиссной», «половинчатой» реформы. Бедность, темнота и эксплуатация русских крестьян казались ему нестерпимыми более. Но как решить все проблемы одним махом? Путем крестьянской революции, решил Николай Гаврилович. В марте 1861 г. он написал свою прокламацию «Барским крестьянам от их доброжелателей поклон»:

«Ждали вы, что даст вам царь волю, вот вам и вышла от царя воля. Хороша ли воля, какую дал вам царь, сами вы теперь знаете… Живите вы по-старому в кабале у помещика все эти два года, да семь лет… а с проволочками-то взаправду выйдет двадцать лет, либо тридцать лет, либо и больше… Так вот оно к чему по царскому-то манифесту да по указам дело поведено: не к воле, а к тому оно идет, чтобы в вечную кабалу вас помещики взяли, да еще в такую кабалу, которая гораздо и гораздо хуже нонешней… Не дождетесь вы от царя воли, какой вам надобно… Так вот оно какое дело: надо мужикам всем промеж себя согласие иметь, чтобы заодно быть, когда пора будет… А когда пора будет, и объявление сделаем…»

Идея Чернышевского о крестьянской революции – вещь нешуточная. Он не полуграмотный крестьянин, не понимающий необходимости постепенного перехода общества от одного состояния к другому и в силу умственной ограниченности желающий получить разом все, что хочется, отняв это все у других. Он стал первым идеологом русской революции, отвергая путь постепенных преобразований, отказывая русскому народу в праве на реформы ради умозрительной идеи немедленного счастья. По его образному выражению, русское общество «начинает высказывать потребность одеться с ног до головы в новое: штопать оно не хочет». Мысль о возможности для русского общества остаться «голым» – и без старого, и без нового платья – ему в голову не приходила.

Если коронованный реформатор принимал в расчет интересы разных сословий, стремясь смягчить их жертвы и потери, Николай Гаврилович за ценой не стоял. «Исторический путь – не тротуар Невского проспекта… Кто боится быть покрыт пылью и выпачкать сапоги, тот не принимайся за общественную деятельность… занятие не совсем опрятное», – говорилось в его статье в январском номере «Современника» за 1861 г. Ну не мог же не понимать тридцатилетний журналист, что во время желанной ему революции сапоги будут выпачканы не пылью, а кровью! Понимал, знал, но ничуть этим не смущался. Ему мерещилось будущее всеобщее счастье…

В те же дни Николай Васильевич Шелгунов (1824–1891), родившийся в дворянской семье, но выработавший радикальные революционно-демократические взгляды, пишет прокламацию «К молодому поколению»: «Освобождение крестьян есть первый шаг или к великому будущему России, или к ее несчастию… Момент освобождения велик потому, что им посажено первое зерно всеобщего неудовольствия правительством… Император был крепок только помещиками. Кончились помещики, кончилось и императорство. Если Александр II не понимает этого и не хочет добровольно сделать уступку народу – тем хуже для него… Молодое поколение! Не забывайте этого. Мы обращаемся к вам потому, что считаем вас людьми, более всего способными спасти Россию, вы – настоящая ее сила, вы – вожаки народа… Если для осуществления наших стремлений – для раздела земли между народом – пришлось бы вырезать сто тысяч помещиков, мы не испугались бы и этого. И это вовсе не так ужасно». Прокламация была отпечатана в Лондоне, в герценовской типографии, тайно привезена в Россию, где получила немалое распространение.

Ставка делалась на молодежь, чистую, горячо и искренне желавшую добра, но – неопытную, потерявшую привычные ориентиры в жизни.

Летом 1861 г. Петр Заичневский (1842–1896), студент Московского университета из дворян, в деревнях Подольского и Мценского уездов разъяснял крестьянам грабительские условия проведенной реформы. О своей пропаганде он написал другу в Петербург. Письмо было подвергнуто перлюстрации на почте, доложено царю, который велел арестовать студента и посадить в Петропавловскую крепость. Находясь в заключении, двадцатилетний Заичневский написал в апреле 1862 г. прокламацию «Молодая Россия», ставшую манифестом русских революционеров. Солдаты переправили ее на волю, друзья отпечатали, и прокламация получила широкое распространение.

«Россия вступила в революционный период своего существования… Снизу слышится глухой и затаенный ропот народа, народа угнетаемого и ограбляемого всеми, у кого в руках есть хоть доля власти; народа, который грабят чиновники и помещики, продающие ему его же собственность – землю; грабит и царь, увеличивающий более чем вдвое прямые и косвенные подати…»

И ведь все это – правда. Так оно и было. И естественно возмущение молодого и чистого сердца царящей в мире несправедливостью. Ведь так хочется счастья, и правды, и благополучия, хочется рая. Но возможен ли на земле рай? Нет. Хотя свирепый духовный потомок Заичневского Лев Троцкий в 1918 г. утверждал: «…мы хотим создать на этой земле настоящий рай для людей».

И другой вопрос о цене предлагаемого Заичневским «рая». Для него, как и для его идейного вождя Чернышевского, такой вопрос, по-видимому, не вставал, годилась любая цена. «Выход из этого гнетущего, страшного положения, губящего современного человека и на борьбу с которым тратятся его лучшие силы, один – революция, революция кровавая и неумолимая, революция, которая должна изменить радикально все, все без исключения основы современного общества и погубить сторонников нынешнего порядка. Мы не страшимся ее, хотя и знаем, что прольется река крови, что погибнут, может быть, и невинные жертвы. Мы предвидим все это и все-таки приветствуем ее наступление. Мы готовы жертвовать лично своими головами, только пришла бы поскорее она, давно желанная!.. Помни, что тогда кто будет не с нами, тот будет против, кто против, тот наш враг, а врагов следует истреблять всеми способами».

Чуть ранее в Петропавловскую крепость был заключен Дмитрий Писарев (1840–1868), который в своей нелегальной прокламации утверждал: «Низвержение благополучно царствующей династии Романовых и изменение политического и общественного строя составляет единственную цель и надежду всех честных граждан России». И многим, многим людям, молодым и не очень молодым, хотелось быть «честными гражданами»…

От обсуждения высоких и светлых идеалов молодые люди переходили к вопросам конкретным: что надо сейчас делать?

В 1868 г. Петр Ткачев (1844–1885) и Сергей Нечаев (1847–1882) стали руководителями студенческого движения в Петербурге. В составленной при их участии «Программе революционных действий» конечной целью студенческого движения провозглашалась социальная революция, намечавшаяся на 1870 г., и излагался план создания и деятельности тайной революционной организации. В качестве руководства Нечаевым был написан «Катехизис революционера», в основу которого был положен принцип иезуитов «Цель оправдывает средства».

Нечаев, фанатически преданный ослепившей его идее революции, в 1869 г. организовал в Москве отдел тайного общества «Народная расправа», якобы существующей по все империи. Столкнувшись с недоверием студента И. Иванова, обвинил его в предательстве, убил его при участии четырех других членов общества и бежал в Швейцарию. Там в 1870 г. он опубликовал свою программу «Главные основы будущего общественного строя», суть которого – казарменный коммунизм: «Производить для общества как можно более и потреблять как можно меньше», обобществление собственности, труд обязателен для всех под угрозой смерти, «обязательная система одинакового воспитания», жизнь в общих спальнях и общих столовых и т. п.

А Ткачев в 1875 г. в Женеве напечатал программу нового журнала «Набат»: «Все общественные бедствия, вся социальная неправда обусловливаются и зависят исключительно от неравенства людей, неравенства физического, интеллектуального, экономического, политического и всякого другого. Следовательно, пока существует неравенство хотя в какой-нибудь сфере человеческих отношений, до тех пор будет существовать власть… Равенство предполагает анархию, анархия – свободу… Где братство, там и равенство, где равенство – там и безвластие, там и свобода… Но чтобы установить братство и равенство, нужно, во-первых, изменить данные условия общественного быта… во-вторых, изменить самую природу человека, перевоспитать его», что доступно лишь меньшинству «в силу своего более высокого умственного и нравственного развития», и оно «всегда имеет и должно иметь умственную и нравственную власть над большинством. Следовательно, революционеры – люди этого меньшинства… не могут не обладать властью». Видимо, в ответ на возражения об умозрительности своей программы Ткачев написал, что «чем абстрактнее идеал, тем он логичнее… все здесь выводится из одной идеи, все стройно, все гармонично», особенно по сравнению с проектами умеренных реформаторов, в которых смешиваются «идеалы и остатки рутины», удерживаются существенные черты «старого порядка», «по старой канве вышивают новые узоры», пытаясь примерить «старое с новым». Идеи Ткачева, как и Нечаева, нашли сторонников во Франции и в России: по признанию В.И. Ленина, в деятельности «Народной воли», а позднее – и в деятельности ленинской партии большевиков.

Следует принять во внимание, что в те годы везде в Европе было неспокойно: во Франции сторонники идей Луи Огюста Бланки создавали тайные организации для свержения существующего режима; его оппонент Луи Блан разрабатывал идеи совместной деятельности народа и буржуазии ради светлого будущего, а император Наполеон III пытался лавировать между различными политическими течениями; в Италии Джузеппе Гарибальди боролся за объединение страны и освобождение от гнета Австрии, готовил вооруженный поход на Рим; разгоралось революционное движение в Венгрии; в Пруссии с правительством активно спорила легальная парламентская оппозиция, показывая пример легальной же борьбы с монархией; весной прошли демонстрации в Варшаве, и всплыл на поверхность «польский вопрос»…