Текст книги "Голоса"

Глава 12

Письма и телеграммы. Метод участия. Светлана Чижова. Нити и ниточки. Вот в чем штука!

Утром следующего дня, перед тем как идти вновь упорядочивать свое поле, составляя на нем пирамидки льна, Митя заглянул в светелку. Он надеялся найти в шкафу, полном всяческого хлама, какие-нибудь рукавицы, чтобы не так саднили руки. Митя открыл шкаф и еще раз провел беглую инвентаризацию имеющегося там барахла. Подкова, царский серебряный рубль, половина вилки, моток капроновой лески, ржавые гвозди, шуруп со сбитым шлицем, подлокотник от кресла, целлулоидный черный козырек от фуражки…

Митя выдвинул ящик, потом другой. Во втором ящике он нашел россыпь нераспечатанных конвертов с адресами. Митя вытащил одно письмо и прочитал адрес. Письмо было адресовано в студенческий спортивный лагерь, в Городище, находившееся, как знал Митя, километрах в восьми за лесом. Штемпель на конверте указывал, что письмо пришло на почту неделю назад. Митя вытряхнул ящик на кровать и стал изучать штемпели. В россыпи были письма десятидневной давности, недельные, совсем недавно полученные, а среди них несколько телеграмм, написанных от руки и незапечатанных. Все телеграммы были направлены на имя некоей Светланы Чижовой. В телеграммах сообщалось последовательно: «ПРИЕЗЖАЙ МАМА БОЛЬНИЦЕ БАБУШКА», «СРОЧНО ВЫЕЗЖАЙ МАМЕ ПЛОХО БАБУШКА», «СВЕТИК МАМЕ СОВСЕМ ХУДО ТОРОПИСЬ БОЮСЬ БЕДЫ». Последняя телеграмма была датирована вчерашним числом.

Митя в растерянности посмотрел на груду. В светелке было тихо и полутемно, только на оконном стекле жужжала толстая черная муха, упираясь в невидимую преграду. Мите показалось, что россыпь писем шевелится, шепчет что-то неразборчивое, голоса перебивают друг друга, точно все слова и сообщения, находившиеся в запечатанных конвертах, сами собой вырвались наружу и окружили Митю плотным шелестящим облаком. Тут Митя и ощутил осязаемость этого поля, о котором думал не переставая уже несколько дней. Он вслушивался в беззвучные голоса и в этот миг представил себя самого в виде полюса, вбирающего силовые линии поля. Сообщения замыкались на Мите. Когда он подумал о том, сколько индивидуальных и незнакомых ему и друг другу судеб собрались сейчас в горке конвертов, то еще раз незаметно порадовался правильности своей догадки о поле сознания, но одновременно почувствовал срочную необходимость что-то предпринять. Он один был в этот момент мостиком, соединявшим чужие проявления мысли и чувств. От Мити зависела нерушимость поля.

– Елки зеленые! – пробормотал Митя. – Какой гад!

Эти слова относились к почтальону Витьке, который проявил преступную халатность и лень, не доставив письма по адресу. Митя выскочил в сени, открыл дверь во двор и крикнул в полумрак по направлению к сеновалу:

– Витька! Ты здесь?

Ответом ему было молчание. Двор пустовал, вся живность была на пастбищах и прогулках. Витькин мотороллер отсутствовал.

Митя сгреб письма в охапку и понес их в горницу, где Аня заканчивала снаряжать детей для очередного рабочего дня. Он вывалил письма на стол и объяснил жене, что к чему. Он уже знал, что нужно делать, и знал, что он это сделает, но ему словно бы недоставало подтверждения своему намерению.

Аня быстро, по-женски, перебрала письма, будто рылась в своей шкатулке с шитьем. Она извлекла телеграммы и прочитала их. Митя видел, что деятельная ее натура уже ищет решение. Он не подсказывал, хотя и знал, что сейчас отправится туда, за восемь километров, в этот неизвестный лагерь, вторгшийся вдруг в его спокойную, академическую жизнь. Он почти обрадовался, когда Анино лицо просветлело и она накинулась на него:

– Ну и чего же ты стоишь, как пень? Неужели мне тебя все время надо учить?

– А что делать, по-твоему? – невинно спросил он, даря жене маленькое удовольствие самой придумать выход из положения.

– Нести письма! – отрезала Аня. – Господи, вдруг она не успеет? – со страхом сказала она, складывая телеграммы в отдельную пачку и отодвигая их от писем. – Прежде всего найди эту девочку… Я Витьке еще задам! Дурак длинноволосый!.. Ты дорогу найдешь?

– Найду, – сказал Митя.

– Мы будем в поле.

Аня дала Мите полиэтиленовый мешок, куда он погрузил письма, а телеграммы, сложив, спрятал в карман брюк. Телеграммы составляли отдельную миссию. Аня сунула ему бутерброд с сыром и поглядела как на путешественника, отправляющегося в далекое и небезопасное плаванье. Митя поцеловал жену и ушел.

Дорогу он знал лишь приблизительно. Первую ее часть довольно хорошо, поскольку в этом районе леса они часто ходили в прошлый приезд, но дальше несколько хуже. В Городище они бывали с Аней лишь однажды семь лет назад. Тогда никакого лагеря там не было и в помине.

Он пересек клеверное поле, прошел опушку леса и вышел на лесную дорогу, которая быстро привела его к развилке, где стояла знакомая поленница. Еще с полчаса Митя бодро шагал по известным ему местам, но дальше пошли незнакомые участки: глухие ложбины, поросшие громадными кустами папоротника, болотца, в которых торчали, как верблюжьи горбы, высокие кочки, темный, пасмурный ельник с плотным ковром иголок и запахом сырости – все это переходило друг в друга незаметно, пока дорога вела его вглубь, постепенно переходя в широкую тропу без видимых на ней следов.

Поскольку разветвлений дороги ему пока не встречалось и можно было не думать о выборе пути, Митя, шагая широко и свободно, незаметно отошел мысленно от попутных картин и даже от цели своего путешествия и занялся опять разговорами с самим собой касательно излюбленных им полей.

Исходным материалом были письма, которые легко болтались в его руке, показывая сквозь прозрачную пленку мешочка разноцветные картинки на конвертах.

Прежде всего Митя представил себя почтальоном, разносящим вести. Далее он взглянул на них с точки зрения информации и признал, что содержимое мешочка не определяется полностью этим словом, а таит в себе еще нечто неинформативное, но тоже чрезвычайно важное. Даже телеграммы в кармане, будучи по преимуществу информацией, заключали в себе какие-то неуловимые, сопутствующие ей нюансы. «Светик, маме совсем худо…» По существу, во всех трех телеграммах сообщалось одно и то же, но почему же последняя была тревожнее и печальнее других? Почему от нее веяло чем-то роковым, непоправимым?.. Стиль? Порядок и выбор слов?.. «Боюсь беды…» – вспомнил Митя. Неуловимое, присущее всему живому чувство составляло главную часть открытого им поля сознания, а информация была лишь сопутствующим довеском.

«Разве нужен мне язык, чтобы понимать тревогу, страх, отчаянье, надежду, восторг и прочие проявления чувств живых существ? Разве не передается мне непосредственно отчаянье щегла, у которого вывалился из гнезда птенец, и он с криком носится над ним, не зная, как помочь? Разве непонятно дружное внимание стада коров, когда они все замерли и стоят, повернув головы в одну сторону и прислушиваясь к тревожащему их звуку? Их передает мне поле – от души к душе и от сердца к сердцу… Но как описать это? Как создать единый для всех живых существ словарь?.. Это задачка посерьезней общей теории поля».

Митя подступался к задаче, имея под рукой только человеческий язык – разговорный, письменный, математический. Как описать поле сознания одной из составляющих его частей – языком? Возможно ли это?

Ответа Митя не знал, поэтому он вновь вернулся к письмам и рассмотрел свою миссию с другой точки зрения.

Он подумал о побудительных мотивах своего поступка, раскладывая их по полочкам и анализируя отдельно. При этом он побочно исследовал сам факт раскладывания на составные части простого и естественного человеческого желания, каким было желание доставить письма по адресу. Скверно, пожалуй, докапываться до причин, когда причина должна была быть одна. Митя позавидовал Ане, умевшей поступать естественно и без раздумий, и сравнил себя с сороконожкой, задумывающейся о последовательности переставления ног. Увы, так оно и было на самом деле: анализ любого своего душевного движения Митя доводил до такой степени раздробленности, которая мешала ему хоть как-нибудь поступить. Со стороны это выглядело как нерешительность, по сути же являлось следствием вариативности, если можно так выразиться, его мышления.

Вот и сейчас, отмечая первую и главную причину своего похода просто как желание помочь, он заметил рядом еще одну: желание, чтобы его похвалили, как в детстве, когда знаешь, что поступил правильно, но рассчитываешь, кроме морального удовлетворения, еще и на некоторую премию, доброе слово, похвалу. Эта причина Мите не понравилась. Но была и еще одна – исследовательская. Митя уже незаметно для себя занялся изучением поля сознания во всех его проявлениях, а значит, письма и факт их доставки адресатам становились некоторым возмущением поля, в котором он сам участвовал.

Короче говоря, изучение придуманного им поля требовало взаимодействия с людьми и лучшего их понимания, с чем у Мити до сей поры дело обстояло неважно.

Додумавшись до этой простой мысли, Митя присвистнул и сказал себе: «Вот так так!» С одной стороны, он, как и подобает ученому, хотел бы остаться чуть в стороне, наблюдая объект сбоку или сверху, но, с другой стороны, он шел по лесной дороге, а в руке у него болтался полиэтиленовый мешочек с одной из форм поля сознания. Мысли по поводу этого мешочка, и предстоящая встреча с адресатами, и все последующие мысли людей, которые прочтут письма, и непредсказуемая реакция незнакомой девушки Светланы Чижовой – все это тоже входило в названное поле, вовлекая в него Митю и, казалось бы, лишая его научной объективности.

«Может быть, это поле нуждается в особом методе исследования? В исследовании методом участия?.. Да-да, в обоих смыслах этого слова – как содействии и сопереживании!..» Подумав так, Митя опасливо покосился на спрессованные в мешочке конверты.

Чудесным образом он не заблудился, а вышел по тропе к новому полю, на котором рос горох. Вдалеке Митя увидел скаты крыш незнакомой деревни. Обходя поле, чтобы к ней подойти, он услышал откуда-то сбоку музыку, доносящуюся из громкоговорителя, что указывало на близость лагеря. Митя пошел на звук и через десять минут увидел палатки, раскинувшиеся у реки. Рядом с палатками стоял грубо сколоченный навес, под которым размещался длинный стол, а поодаль дымила крохотная деревянная кухонька.

Митя направился к кухне и нашел там двух симпатичных девушек с раскрасневшимися от жара лицами. Одна из них, вооруженная огромной поварешкой, болтала ею в котле, вмазанном в печь, а другая резала лук на дощечке.

Митя потряс в воздухе мешочком и сказал:

– Я вам письма принес. Кому отдать?

Девушка с поварешкой приостановила процесс и недоверчиво взглянула на Митю. Другая подбоченилась с острым ножом так, что острие его грозно направилось в Митину сторону.

– Наконец-то! – сказала девушка с поварешкой. – Мы уж думали, вы там, на почте, все поумирали.

– Да я… – начал было Митя, но остановился. После такого оптимистического начала девушки, бросив кухню на произвол судьбы, повели Митю к начальнику лагеря. Начальник лежал в своей палатке в одних брюках. Он взял мешочек, вытряхнул из него письма и перебрал их. Отодвинув одно в сторону, он сложил остальные ровной стопкой и пробурчал:

– Ну спасибо и на этом… Хорошо работаете!

Митя виновато потупился.

– Мне нужно найти Светлану Чижову, – сказал он.

– Зачем?

– Ей телеграммы.

– Она, наверное, на пляже.

Мите показали, где пляж, и он отправился туда. Остановив какого-то парня в плавках, Митя спросил, где ему найти Чижову. Парень долго оглядывал пляж, потом показал:

– Вот там, видите? В желтом купальнике.

Митя подошел к девушке в желтом купальнике, которая лежала на спине, имея на носу налепленный листок подорожника. Глаза у нее были закрыты. Мокрые волосы, сплетенные в темные льняные жгутики, рассыпались на песке.

– Вы Чижова? – каким-то не своим, более грубым голосом спросил Митя.

Девушка открыла глаза, оказавшиеся удивительно голубыми, и посмотрела снизу на Митю.

– А что? – спросила она.

– Вам телеграммы, – как можно более хмуро сказал Митя.

Он достал телеграммы и вручил их Чижовой подчеркнуто бесстрастно, будто не знал их содержания. Девушка села и начала читать с последней, быстро пробежала ее, потом вторую, первую, снова последнюю, точно искала еще какую-то, четвертую, где сообщалось бы, что все уже в порядке. Она вскочила на ноги и закричала:

– Вы что?!. Ну вообще!.. Где вы были раньше?

– Распишитесь в получении, – вдруг неожиданно для себя сказал Митя, успев с изумлением отметить, что роль, принятая человеком, диктует ему слова.

– Где?.. Что?.. – растерянно проговорила девушка, а по лицу ее уже текли сами собою слезы.

Она смотрела Мите на руки, ища бланк квитанции, карандаш или что там еще, чтобы расписаться.

– Я на вас жаловаться буду, – всхлипывая, сказала она.

Митя порылся в карманах и нашел там сложенный вдвое листок, на одной стороне которого были написаны формулы. Это был черновик с первым наброском его теории, сделанный еще тогда, в березовой роще.

Митя протянул листок вместе с карандашом девушке. Она послушно взяла бумагу, непонимающе взглянула на формулы и, перевернув листок, написала: «Телеграммы получила». Все еще плача, она расписалась, неловко водя карандашом по листку, который держала на ладони. Она еще раз взглянула на формулы, какое-то понимание зашевелилось в ней, что-то такое мелькнуло во взгляде, но для полного понимания не было времени.

– Собирайтесь, – сказал Митя. – Я вам помогу.

Она так же послушно, вытирая тыльной стороной ладони слезы, подняла с песка полотенце, книгу, повернулась и пошла к палаткам. Спина у нее была облеплена песком. На кончиках волос тоже налипли песчинки.

В душной полутемной палатке Митя разглядел несколько коек, заправленных по-девичьи аккуратно, букетик полевых цветов, рюкзаки, спортивные тапочки и портрет неизвестного ему молодого человека, вырванный из иллюстрированного журнала и пришпиленный к брезентовой стенке палатки. На одной из коек спала, лежа на животе, девушка в синих джинсах.

Чижова принялась в растерянности собираться. Она заталкивала в рюкзак какие-то тряпки, потом вынимала, складывала на дно рюкзака туфли и тапочки, снова заталкивала тряпки, тратя много ненужных движений.

– А если уже поздно… – вдруг сказала она и села на койку.

– Собирайтесь! – в ярости выкрикнул Митя. – Нельзя терять времени, вы понимаете?

Девушка в джинсах перевернулась на спину и заморгала глазами.

– Светка, ты куда? – спросила она.

– Ой, Тань, маме плохо… Я уезжаю… Скажи Игорьванычу, – ответила Светлана и уже гораздо быстрее и более осмысленно продолжала собираться. Через минуту сборы были закончены.

Митя шагнул к ней, молча взял рюкзак и навесил его на плечо, упершись рукою в лямку.

– Пошли, – приказал он. И направился куда-то решительно, не оборачиваясь, чувствуя, что она идет за ним.

Они вышли на дорогу, по которой пришел Митя, но повернули не к лесу, а к деревне. Прошли деревню все так же в молчании, потом Митя остановился и спросил:

– Как вы собираетесь ехать?

– На автобусе… – сказала она.

– Где остановка?

– На шоссе.

– Далеко?

– Там… – Она махнула рукой. – Три километра.

Митя пошел дальше. Она все так же шла за ним, почти бежала. Прошли поле, потом еще одно. Вдалеке, почти у горизонта, Митя увидел черные точки машин, проезжающих по шоссе. Солнце уже прошло зенит и медленно скатывалось вбок, к Коржину.

– А вы ведь не здешний… Не почтальон, – сказала Светлана сзади. – Почему вы сразу не сказали?

– Я почтальон, только в другом смысле, – сказал Митя.

– Ну да… – недоверчиво протянула она.

Они пришли к автобусной остановке. На обочине шоссе стояла выкрашенная в белый цвет бетонная будка со сломанной скамейкой внутри. Сверху была укреплена желтая дощечка с расписанием рейсов. Следующий автобус должен был прийти через два часа.

Вся внутренняя поверхность будки была сплошь покрыта рисунками и надписями известного сорта, поэтому Митя и Светлана на скамейку не сели, а устроились за канавой, на траве.

– Вы идите, – сказала она. – Я сама подожду.

– Ничего, – сказал Митя, понимая, что в общем-то следует уйти – миссия его выполнена, даже перевыполнена, но не двинулся с места.

Они сидели на траве, а между ними лежал пухлый коричневый рюкзак.

– Мама у меня, знаете… – тихо сказала Светлана, поджав колени к груди и обхватив их руками. – У нее три мужа было, и все умерли. То есть они погибли… Она ужасно невезучая. У меня брат и сестра сводные. От каждого мужа по ребенку осталось, и фамилии у нас разные… Я младшая.

Может быть, поэтому и не ушел Митя, что почувствовал, узнал каким-то образом, предугадал ее исповедь, которую она и не ему вовсе говорила, а траве, дороге с проскакивающими мимо редкими машинами, небу, облакам, самой себе, может быть, – но нужен был и человек рядом, иначе вряд ли она стала бы рассказывать.

И он слушал нехитрую, в общем, историю, но такую, какой не придумаешь. И опять же сбоку, побочным мышлением, удивлялся тому, как незаметно в его жизнь, в его поле, входили молодой лейтенант, убитый на втором году войны где-то на Дону, женщина с маленьким сыном в эвакуации, военный летчик-инструктор, второй ее муж, разбившийся у нее на глазах (а война вот-вот кончится), еще одна маленькая девочка, сестра Светланы, ее отец шофер, который утонул совсем недавно, два года назад, на рыбалке (а женщине уже много лет, и сердце у нее плохое), и бабушка, мать того летчика, оставшаяся с женщиной с войны, – все судьбы, связанные вместе протянувшимся во времени узелком, к которому и он сейчас пристал, пристегнулся хоть и тоненькой, но ощутимой связью.

«Вот оно, поле», – думал Митя, представляя всех людей, все человечество сразу, в виде маленьких многочисленных фигурок, связанных нитями разной толщины: толстыми, потоньше и совсем тонкими, невидимыми почти, и оказывалось, что связи эти густы и разнообразны – если дернуть в одном месте, отзовется вся сеть, – разнообразней даже, чем представляется на первый взгляд, потому что Митя не мог знать, что разбившийся инструктор служил еще до войны в одной части с его, Митиным, отцом, и Митя никогда об этом не узнает, но ниточка есть, она никуда не делась, она задолго до рождения связала Митю с голубоглазой девушкой Светланой точно так же, как другие нити связали и связывают его со множеством других людей. «Вот оно, мое поле, – думал Митя, – и вряд ли можно описать его свойства, но я попытаюсь…»

Вдали, на шоссе, показался автобус. Его хорошо было видно, солнце уже спустилось низко, и его лучи скользили по шоссе, зажигая блики в стеклах автобуса.

Митя вдруг вытащил тот же клочок бумаги, поспешно нацарапал на нем свой адрес и, когда автобус уже притормаживал, сунул листок Светлане.

– Вы знаете, напишите мне, пожалуйста, как там… ваша мама… – сказал он.

По ее лицу он увидел, что она на какое-то мгновенье поняла его неправильно, недоуменно вскинула брови, но сразу же все прошло, она взяла бумажку и сказала:

– Спасибо вам… До свидания.

И она уехала со своей распиской, адресом Мити и начальным наброском теории, которые соединились на одном листке как будто случайно.

Обратный путь был легок. Митя шел по сумеречному лесу, смотрел на освещенные солнцем верхушки деревьев и думал сразу обо всем. Он любил минуты, когда мысль не управлялась и не направлялась его волей, а свободно и прихотливо перескакивала с предмета на предмет, следуя своему собственному желанию.

Всплывали слова телеграммы, голоса, Люськина кофта, трагические в своем непонимании глаза курицы, последний полет инструктора, его гибель, которую он видел мысленно, Малыш в небе, подброшенный им высоко и парящий с раскинутыми руками в тот момент, когда время остановилось, чтобы Митя его разглядел, льняное поле под луной, мелькающие снопики льна и пирамидки на поле… – и вдруг возникли те слова, с которыми он ехал сюда, не смея произнести: названая родина. И первое слово показалось лишним.

«Так ли это?» – осторожно подумал Митя.

Где-то на полпути, в густом сумраке леса, он встретил деда Василия, победителя времени. Они вгляделись друг в друга, поздоровались и разошлись в разные стороны.

Уже в полной темноте Митя вышел к клеверному полю в деревне Коржино.

Так же полз над полем туман. Вдоль изгороди бежала корова Малюта, а за нею несся на мотороллере с зажженной фарой Витька, отчаянно матерясь. Он увидел Митю и что-то крикнул ему, но что именно – Митя не разобрал в шуме мотора. Он подошел к избе. Мотороллер стоял у крыльца, грохоча и подрагивая, а Витька сидел на нем.

– Постойте здесь, я Малюту загоню! Не пускайте ее на дорогу! – крикнул он и умчался.

Через минуту с той стороны, куда скрылся Витька, из тумана вынырнула черная громада Малюты. Корова бежала трусцой прямо на Митю. Он расставил руки, приговаривая:

– Домой, Малюта, домой!.. Слышишь?

Корова остановилась, повернула к крыльцу, медленно прошла мимо Мити и скрылась в воротах хлева. Подоспевший Витька закрыл ворота и задвинул засов.

Митя вошел в горницу. Аня накрывала стол к ужину. От чугуна с картошкой шел пар. Катя сидела за столом и сосала огурец. Малыша не было.

– Наконец-то! – сказала Аня. – Мой руки и зови сына. Будем ужинать.

Митя вышел на крыльцо к умывальнику. Умывшись, он позвал:

– Малыш, ты где?

Никто не ответил. Митя вошел в сени и отворил дверь во двор, в темноту хлева. Как тогда, ударил в нос плотный, густой запах навоза. Митя опять собрался позвать сына, но услышал голоса. Он осторожно, как тень, проник во двор и притворил за собою дверь. Ничего не было видно, кроме полуприкрытой двери на улицу, за которой виднелся кусок забора и узкая полоса вечернего неба.

– А про звезды ты знаешь? – раздался голос из темноты.

– И про звезды знаю, – ответил другой, детский голос, и Митя узнал в нем голос своего сына. – Мне папа рассказывал про звезды. Они большие и далеко-далеко…

– На звезды трудно смотреть.

– Нет, мне легко.

– Один дятел рассказывал, что он летал на звезду и продолбил в ней маленькую дырку.

– Дятел? – спросил Малыш. – Это птица?

– Будет вам! – перебил еще один голос, показавшийся Мите старым и добрым. – Завтра рано вставать.

– А если спать в другую сторону, можно проснуться вчера? – снова спросил первый голос.

– Это папа знает, – сказал Малыш. – Он маме рассказывал, а она мне. Это такая сказка. Можно проснуться, когда хочешь.

– Можно проснуться раньше, чем родился, или позже, чем умрешь, – сказал старый голос. – Это твой папа знает?

– Он все знает.

Митя стоял, прижавшись лопатками к двери, обитой клеенкой, под которой была вата. Осторожно, стараясь не скрипнуть, он повернулся лицом к двери, тихонько потянул за ручку и, сжавшись, выскользнул из двора в сени. Затворив дверь, он на цыпочках медленно пошел в горницу через темные сени, не зная еще, радоваться ему или горевать, потому что Малыш, его сын, разговаривал с голосами, а значит, слышал их, и они слышали его – вот в чем штука!