Текст книги "Все свои. 60 виньеток и 2 рассказа"

На грани

На грани смерти я был пока что трижды.

Один раз – когда в колхозе после первого курса (1955) выпер из помещения школы, где нас разместили, пьяного парня, пристававшего к «нашим девочкам». Вечером донеслась весть, что он с компанией дружков направляется к нам, чтобы меня кончать. Мужской контингент на филфаке, как известно, невелик, драка с местными была ни к чему, и меня отправили прятаться «в овсы» неподалеку от школы. Пьяные побушевали, но, не найдя меня, разошлись. Наши подали мне сигнал, и я вернулся.

Второй раз это было на зачетных стрельбах в военном лагере, летом после третьего курса (1957). Пришла моя очередь дежурить на показе мишеней. По телефону нам в укрытие командовали: «Показать!», мы поднимали над бруствером щиты на палках, так называемые появляющиеся мишени, и тогда над нами свистели пули; потом нам командовали: «Опустить!», и мы опускали; потом: «Осмотреть», мы вылезали, осматривали большие неподвижные щиты и докладывали результаты по обоим типам мишеней. После очередного «Показать!» выстрелов почему-то не было, зато, последовав команде «Осмотреть», я услышал над собой несколько отчетливых «вжик!» «вжик!», дотоле знакомых лишь по военной прозе и кинофильмам. Впрочем, пули пролетели сильно мимо, да и осмотр как подвижных, так и неподвижных щитов попаданий не обнаружил.

Когда, сменившись, я вернулся на основную позицию и спросил своего друга и будущего соавтора Юру Щеглова о его результатах, он сказал, что вышла нелепость: сначала он не понял команды, а когда стал стрелять, было поздно, и он не попал даже в «молоко». У нас с Юрой всю жизнь были сложные отношения, но тут, боюсь, даже Фрейд бессилен.

В третий раз на волоске от гибели я оказался, когда, уже в Калифорнии, едва научившись водить машину, поехал в горы кататься на лыжах один (1984). Пока я ехал, пошел дождь, а в горах – снег; образовался гололед (black ice). Я надел цепи, ехал медленно и помнил, что главное – в случае чего не тормозить. На льду меня резко повело вправо, тормозить я не стал, и машина, перевалив через слабо выраженный бордюр, полетела в пропасть.

Летела долго, трижды ударялась о склон и снова прыгала вниз, потом перевернулась в воздухе (я успел спросить себя, что же я думаю в этот судьбоносный миг, и ответить: «Как глупо!») и приземлилась, колесами вверх, на дно стометрового ущелья. Переднее пассажирское место пришлось при этом на огромный валун и было вдавлено. Ветровое стекло покрылось сеткой трещин, но не разбилось. Зато заднее было выбито, и через него я вылез наружу.

Снегопад прошел, сверкало солнце, из машины доносилась музыка – радио продолжало работать. У меня побаливала шея, в остальном все было прекрасно, беспокоила только мысль: взорвется ли машина. Если взорвется – надо срочно отбежать подальше, а если нет – как позорно будет выглядеть мой маневр. В кино машина в таких случаях всегда взрывалась, но структуралистское чутье подсказывало отнести это на счет приемов выразительности. Я все еще раздумывал, когда сверху донесся голос: «Вы живы?» – «Да. Она взорвется?» – «Нет». – «Кто вы?» – «Я фельдшер. Спускаюсь к вам».

Он спустился, посветил мне фонариком в глазное дно, слазил в машину и достал мои документы, лыжи и прочее, вызвал по walkie-talkie (мобильников еще не было) скорую помощь, полицию и эвакуаторов. Через десять минут ущелье кишело людьми в формах этих трех ведомств. Меня примотали клейкой лентой к носилкам, отвезли в больницу, сделали рентген и вскоре отпустили со словами, что переломов нет. Полицейский сообщил, что машине капут3333
  См. выше виньетку «Уроки нон-фикшн».


[Закрыть]; страховка в дальнейшем полностью оплатила ее стоимость, и я купил новую. На шее потом обнаружили трещину, но через три месяца и она затянулась. В общем, я опять отделался легким испугом.

Мораль? Первым случаем гордиться не приходится: недолгий hubris – и в кусты. Второй любопытен в свете не только психоанализа, но и выкладок Аристотеля о сравнительной эффектности трагических сюжетов. А третий всегда помню как полный триумф структурной поэтики и вообще эстетического подхода к жизни.

О любви

Недавно в связи со знаменитым катулловским «Odi et amo…» я перечитал и соответствующую эпиграмму Марциала. Ср. в русском переводе:

 
Хоть ненавижу, люблю. Зачем же? – пожалуй, ты спросишь.
И не пойму, но в себе чувствуя это, крушусь.
 

(Катулл, 85; пер. А. А. Фета)

 
Ох, не люблю я тебя, Сабидий! За что? Да не знаю.
Знаю только одно: ох, не люблю я тебя!
 

(Марциал, I. 32; пер. Ф. А. Петровского)

Двустишие Марциала, как правило, приводится в связи с его катулловским источником, но исключительно под знаком пародии – как нечто эффектное, но легковесное, грубоватое, слишком прямолинейное. Действительно, такое прочтение напрашивается. Хотя и написанная с оглядкой на высокий образец экзистенциальной медитации, эпиграмма Марциала по-простецки оскорбительна. Катулл страдает от терзающих его противоречивых чувств и безуспешно ломает голову над их причиной, а Марциал использует его словарь и формат, чтобы без обиняков высказать адресату (у Катулла и адресата-то, по сути, нет) свое ничуть не проблематизируемое «фэ».

Но это не единственное возможное прочтение. Вернее, не исчерпывающее. Мне кажется, что своей подкупающей убедительностью марциаловский возглас обязан той далеко не тривиальной психологической подоплеке, в которой он скрыто укоренен. Подоплеке, может быть, не менее парадоксальной, чем у Катулла.

Так ли на самом деле одномерны чувства марциаловского героя? И обязательно ли представлять себе их мишень, Сабидия, как персонажа сугубо отрицательного – подлого, скупого, злого, уродливого, с плохим запахом изо рта (ненужное зачеркнуть)? Разумеется, среди адресатов эпиграмм (в частности, катулловских) нередки и такие. А если персонаж вдобавок ко всему глуп, то он вполне мог бы обратиться к поэту со своим дурацким вопросом и получить заранее очевидный ответ. Но не слишком ли это просто?

Гораздо интереснее, если Сабидий не столь однозначно плох, а – как мы все, включая поэта и его читателей, – имеет, наряду с отдельными недостатками, кое-какие достоинства и в силу этого смеет претендовать на любовь окружающих, в частности Марциала. Он всячески пытается ее добиться, но, неизменно отвергаемый, опускается, наконец, до того, чтобы требовать объяснений (За что?), и тут получает уже полный и окончательный – интертекстуально заверенный – отлуп.

В этом напряжении – между определенными достоинствами персонажа и безусловным отказом ему в любви – не меньше поучительной сложности, чем в катулловской эпиграмме. Марциал как бы ставит Катулла в положение Сабидия, а сам становится на точку зрения Лесбии (периодически Катулла отвергающей). И вслушиваясь в его настойчивые «не люблю», невольно задаешься вопросом, на кого он так повышает голос – на приставучего Сабидия или на внутреннее «я», озадаченное собственной реакцией.

Быть незаслуженно нелюбимым (resp. необоснованно не любить) – ситуация столь же архетипичная, как разрываться между любовью и ненавистью. Меня она долго занимала, причем в обоих ракурсах – и когда меня не любят, и когда не люблю я3434
  См. давнюю виньетку «О нелюбви».


[Закрыть].

Вот она в комическом повороте:

Еврей, доведенный до отчаяния, бросается на колени и взывает к Богу:

– О Боже, за что мне так: дачу построил – сгорела, машину купил – украли, с работы выгнали, жена ушла!.. Боже, ну за что?

Разверзаются небеса, свешивается сверху кудлатая борода:

– Ну не люблю я тебя, не люблю!

Это анекдот, но не та же ли самая коллизия лежит в основе библейской истории? Я имею в виду предпочтение, оказываемое Богом Авелю, и реакцию отвергнутого Каина. Аналогичная динамика – в «Моцарте и Сальери» Пушкина (и «Амадеусе» Милоша Формана).

Драма каждый раз именно в том, что отвергаемый пытается заслужить любовь, однако это, увы, невозможно, ибо любовь (талант, счастье, благодать…) не заслуживается, а даруется. Кому даруется, а кому и нет. Люди, понятно, могут быть несправедливы, и последний шанс – обратиться к Богу, поскольку Бог есть любовь.

Но любовь зла…

Зощенко, Чехов и Херасков

Американская студентка, изучающая Зощенко в оригинале, затруднилась с пониманием одного слова в рассказе «Рогулька»:

…Наконец с катера кто-то высовывается и кричит нам в рупор:

– Эй вы, трамтарарам, за что, обалдели, держитесь – за мину!…

Инстинктивно я… выпустил из рук рогульку. Но как только выпустил, так сразу же с головой погрузился в воду. Снова ухватился за рогульку…

– Эй ты, трамтарарам, не трогай, трамтарарам, мину!

– Братцы, – кричу – без мины я как без рук! Потону же сразу! … Плывите сюда, будьте так великодушны!..

– Не можем подплыть, дура-голова, – подорвемся на мине. Плыви, трамтарарам, сюда…

Думаю: «Хорошенькое дело – плыть при полном неумении плавать»… Кричу:

– Братцы, моряки! Уважаемые флотские товарищи! Придумайте что-нибудь для спасения ценной человеческой жизни!..

Переводу не поддавалось слово трамтарарам. Студентка поработала со словарем, установила, что тарарам – это «шум, скандал», но чувствовала, что что-то не сходится, и непонятно, зачем к «шуму» приставлен еще трам — «трамвай»?! Пришлось объяснить, что трамтарарам вообще не существительное, а междометие – эвфемизм, заменяющий непристойное выражение.

– Какое? – спросила добросовестная студентка, и я впервые задумался, какое же именно. Задумавшись, конечно, тут же сообразил какое: то, которое однозначно задается сочетанием односложного ударного трáм и анапестического тарарáм.

Русскому читателю все понятно без слов, а студентка узнала много нового и оценила точность, с которой Зощенко обозначил, что́ кричали в рупор уважаемые флотские товарищи.

Это была второкурсница. А на аспирантском семинаре, посвященном мотиву магического слова, мы разбирали «Лошадиную фамилию» Чехова. У меня есть статья об этом рассказе, в частности о том, как неустанными творческими поисками магической фамилии знахаря читателю все время, так сказать, заговаривают зубы. По ходу обсуждения мы с удовольствием отметили разнообразную жеребятину, которой Чехов то и дело сдабривает перебор фамилий, – от одного только корня жереб- их у него более десятка! Кроме того, есть такие, как Меринов, подсовываются не лошадиные, зато отчетливо озорные, например Кобелев, а венчает рассказ полупристойное «На-кося!». Магия слова и всячески разыгрывается (не исключено, что подспудно работает фольклорное «лошадиное» заклинание «Сивка, бурка, вещая каурка!..»), и подрывается: знахаря так и не вызывают, и больной зуб врач просто вырывает, безо всякой магии.

После урока одна аспирантка, изящная молодая дама российских кровей, спросила меня, знаком ли я с новейшей вариацией на этот рассказ, известной ей из Сети. Нет, говорю, не знаком, а как называется? Тут она замялась и говорит, там все обсценно, а главное слово… главное слово… – то, которому посвящен 1‐й том словаря Плуцера-Сарно. Произнести она его не может, но рассказ поищет в Сети и пришлет.

Это оказался рассказ Дениса Драгунского «Херовая фамилия»3535
  С тех пор опубликованный в печати (с посвящением мне!).


[Закрыть]. В нем почти весь текст чеховский, только букет лошадиных фамилий заменен фейерверком фаллических, начинающимся, впрочем, со вполне печатной фамилии Херасков. Читается взахлеб, причем никаких мыслей о надругательстве над Чеховым не вызывает. Полное ощущение, что Чехов ровно это и имел в виду, так что подзаголовок Из черновиков А. П. Чехова принимается без возражений. В чем тут дело?

Прежде всего в том, что уже и в чеховском рассказе достаточно двусмысленностей. Но главное – он вообще про магию слова. Ну а что в русском языке магичнее мата?!

Вспоминается старая история, возможно апокрифическая, о зимней Олимпиаде 1972 года в Саппоро:

Когда вдруг повалил густой и липкий снег, советский лыжник Вячеслав Веденин решил перемазать лыжи сообразно изменившимся погодным условиям. Один из местных журналистов спросил: думаете, поможет – снег же валит и тает?! Что ему ответил Веденин, понимаем только мы, в России, а в Японии на следующий день газеты вышли с заголовками: «РУССКИЙ ЛЫЖНИК СКАЗАЛ ВОЛШЕБНОЕ СЛОВО „ДАХУСИМ“ И ВЫИГРАЛ ОЛИМПИАДУ».

Подставляя на место лошадиной жеребятины почти неприкрытую матерщину, Драгунский просто обнажает прием, положенный в основу чеховского текста. Можно сказать, что Драгунский – это Чехов-1885 сегодня.

Кстати, у Чехова есть еще один рассказ, где фабулу заслоняет фонтанирование непонятной, труднопроизносимой и тем более энергичной лексики, – «Свадьба с генералом», написанная за год до «Лошадиной фамилии». Там бесконечные марсы, марсовые, марсели, брамсели, бом-брамсели, бом-брам-брасы, бом-брам-шкоты, фалы и брасы, шкоты натянуты и фалы все до места подняты, брам и бом-брам-брасы вытягиваются и реи брасопятся… Это своего рода сплошной трамтарарам, звучащий не так уж неуместно, если учесть, что женитьба – шаг серьезный, ведущий к продолжению рода.

Одно место в рассказе Драгунского меня озадачило. Развязка, естественно, состоит в том, что вспоминается не лошадиная фамилия Овсов, а созвучная теме – Членов.

Приказчик стоял на краю дороги и… о чем-то думал…

– Бардаков… Блядунов… – бормотал он…

– Иван Евсеич! – обратился к нему доктор. – Не подскажете ли дорогу? Живет тут у вас по соседству некий Егор Францевич Шпигель, непременный член уездного присутствия по крестьянским делам…

Иван Евсеич тупо поглядел на доктора, как-то дико улыбнулся и, не сказав в ответ ни одного слова, всплеснув руками, побежал к усадьбе…

– Надумал, ваше превосходительство! – закричал он радостно… Членов фамилия!..

Я стал гадать, каким же образом Шпигель подсказывает Членова, и даже заподозрил, что вся соль рассказа в коварном наезде на некого реального Шпигеля. Google услужливо подбросил мне Шпигеля Бориса Исааковича, российского предпринимателя и политического деятеля, одно время члена (!) Госдумы.

Но при ближайшем рассмотрении Б. И. оказался ни при чем. В погоне за сенсационной разгадкой я проморгал присутствие члена (да еще и непременного!) в описании должности Егора Францевича Шпигеля. Проморгал, конечно, потому, что текст по большей части повторяет чеховский, и его торопишься поскорее пробежать глазами в ожидании очередных драгунских эффектов. Стыдно признаться, но широкий читатель все время брал во мне верх над методичным исследователем – явная заслуга автора.

Запрошенный через Быкова, Драгунский подтвердил, что фамилия Шпигель была выбрана без особой задней мысли, ну разве в порядке «отзеркаливания» чеховского рассказа (Spiegel – по-немецки «зеркало»).

Невольник чести
(Алкогольная проза)

О Р. мне уже приходилось писать – по научной линии. Но сейчас я хочу припомнить несколько чисто человеческих, слишком человеческих моментов. Припомнить и как-то осмыслить.

Первые контакты произошли в Тарту – во время моего первого приезда туда, в феврале 1974 года. О своих сложных отношениях с Ю. М. Лотманом и всей семиотической братией и даже о самой этой поездке (совпавшей по времени с арестом и высылкой Солженицына) я тоже уже вспоминал. Важно иметь в виду, что я был там неким чужаком, а впрочем, чужаком, по-джентльменски приглашенным и корректно, даже заботливо, принимаемым. Более того, показать мне город в первый же вечер взялась моя добрая московская знакомая – фольклористка Н., бывавшая в Тарту и, таким образом, идеально подходившая на роль медиатора.

Она водила меня по тартуским улицам и закоулкам, немного со мной кокетничала (наши отношения так никогда и не зашли за эту двусмысленную черту), называла, пародируя манеру советских гидов, городские и университетские достопримечательности, как вдруг, остановившись около небольшого палисадника с низенькой, чисто символической оградой и описав указательным пальцем шикарную экскурсоводческую дугу, в итоге устремившуюся к земле, произнесла:

– А вот, обратите внимание, ценный памятник местной культуры: видный деятель тартуского семиотического движения, ветеран многих летних школ, ведущий специалист по творчеству… – прозвучали имя, отчество и фамилия, овеянные морозной пылью Серебряного века, а вслед за ними – имя, отчество и фамилия Р.

Пока она развешивала в воздухе ночного Дерпта эти гирлянды панегирических означающих, я вглядывался в то, что предлагалось в качестве их означаемого, и моему удивлению не было предела. В тесноватом палисадничке, слегка согнув ноги в коленях и прижавшись правой щекой к земле, голой февральской земле, лежал миловидный молодой брюнет в костюме, но без плаща. Он лежал лицом к тротуару, лежал неподвижно, безмятежно, пожалуй, даже уютно – спал мертвецки пьяным сном, никак, разумеется, не реагируя на наше присутствие и комментарии новоиспеченного краеведа.

Мое удивление было двояким – и потому вдвойне обескураживающим. Прежде всего, меня шокировало соотнесение фамилии Р. – знакомой по публикациям и, ввиду их неуловимо, что ли, пардон, дамского аромата, некритически истолкованной мной в качестве женской (грамматически она допускает такую гендерную амбивалентность, а суффиксальной структурой коннотирует еще и уменьшительность), – с личностью бесспорно мужеского пола и модуса вивенди. Но еще более ошеломляющим был, конечно, контраст между только что озвученной пышной научной титулатурой и скромной донельзя позой ее носителя.

На этом первая встреча закончилась, оставшись сугубо односторонней, и я в дальнейшем никогда не позволял себе вслух, а тем более на публике, о ней распространяться, ограничиваясь, да и то в редчайших случаях, мимолетными, по-авгурски – в духе самого Р. и любимого объекта его разысканий – непроницаемыми аллюзиями, понятными лишь избранным, то есть нам двоим.

Так, столкнувшись с ним при свете дня в кулуарах начавшихся наутро заседаний Школы и будучи формально представляем ему кем-то из общих знакомых, я почтительно поклонился и сказал, что очень рад и что, к сожалению, нет, лично мы до сих пор не встречались, но что мне уже довелось однажды – собственно, не далее как накануне вечером – видеть его, он же, как это бывает со знаменитостями, не имел случая обратить на меня внимание. Он слегка вздрогнул, его правая рука потянулась к щеке, но я развивать тему не стал; как выражаются в классической литературе, я видел твое смятение, с меня довольно сего сознанья… – понимания, что дело тут в понтах über alles.

Следующей встречи пришлось ждать долго, более десяти лет. Я уже какое-то время профессорствовал в Калифорнии, когда на волнах перестройки наиболее передовые коллеги из СССР стали проникать на Запад, и одним из первых в наших палестинах появился Р. Представлять его перед выступлением у нас на кафедре выпало, естественно, мне, и свое похвальное слово, бросив на Р. заговорщический взгляд, я начал так:

– Никогда не забуду, как я впервые увидел нашего досточтимого гостя в ныне всемирно известном своей семиотической школой городе Тарту…

Он тревожно поежился, этого было достаточно, и я продолжил в дежурном комплиментарном ключе – перешел к перечислению его заслуг перед наукой.

Чего он так опасался, понять не просто, и я об этом периодически задумывался.

Дело в том, что для филологов его поколения (на десяток лет моложе «нашего») ничего постыдного в пьянстве не было, напротив, это был гусарский point d’honneur (как для нас – сексуальные и диссидентские подвиги). За долгие годы общения с представителями этого младого племени мне случилось слышать леденящие душу рассказы о беспробудной спячке сильно перебравшего Г. на мерзлой обочине автобусной трассы Петербург – Резекне, а в Москве отвозить С. после большого выпивона на такси домой, клещами вырывая у него, совершенно уже не вязавшего лыка, сведения о координатах этого самого дома. Так что свалиться без сознания с катушек на полпути из пункта А в пункт Б было у них, вообще говоря, делом чести, доблести и геройства, и я, пытаясь добросовестно, но в целом безуспешно втереться к ним в доверие, сам не раз хватал в их обществе лишнего.

Но Р. был другим не чета.

Он и среди своих держался особняком, был немногословен, загадочен, хранил дистанцию, ревниво – следуя урокам своего поэтического кумира – оберегал собственный авторитет и, например, никогда не опускался до своевременной подачи статей даже в самые междусобойные сборники. Поэтому потерять, и столь наглядно, в первую же минуту нашей первой встречи лицо передо мной, пересмешником-аутсайдером, было для него непереносимым проколом, а жить в этой – без слов, но вполне отчетливо обозначенной мной – дамокловой ситуации предстояло неопределенно долго. Понты, понтов, понтами, о понтах…

В третий раз астральный образ нашего первого свиданья соткался из влажного петербургского ветра в ходе совместной поездки в гости к поэту К. Это было на следующий день после большой пьянки в доме у общего коллеги, фамилия которого тоже начинается на К., из песни слова не выкинешь. Там лицо самым позорным образом потерял уже я – не могу сказать, из чересчур ли старательного подражания «им» или по ничем не извинимой простоте душевной. Сделал я это, конечно, в какой-то мере по-своему, ибо, как известно, против инварианта не попрешь.

А именно, приметив на конференции, ради которой все и собрались в городе на Неве, некую экзотическую брюнетку, совершенно, впрочем, не нашего карасса, я добился позволения привести ее на вечеринку, где, увлекшись застольным трепом и выпивкой наперегонки с коллегами, напрочь забыл о ней и напился до положения риз, так что отправлять мою даму на такси пришлось хозяевам, а сам я едва добрался до дома А., у которого, как всегда, остановился, отпереть парадное не сумел, истошным криком среди ночи стал вызывать А., произвел в околотке большой переполох – словом, дальше некуда.

На другой день история была у всех на устах, я с интересом выслушивал все новые и новые подробности, Р. же хранил превосходительное молчание. Поскольку я чувствовал себя на коне – не только прошедшим алкогольную инициацию, но и решительно, в духе крепкого компанейского братства, отринувшим искушение женскими чарами, – я без стеснения разглагольствовал о происшедшем и среди прочего обронил, обращаясь к Р., что-то вроде:

– А вот когда я перепивал вас…

– Помилуйте, Алик, да когда же это вы меня перепивали?! – неожиданно взорвался Р., в первый и последний на моей памяти раз выйдя из себя. Насколько помню, это было в полупустом трамвае, и немногочисленные пассажиры насторожились.

Тревожно приподнятая бровь, легкая гримаса недовольства, оскорбительное молчание в ответ на прямой вопрос, все это имелось в его репертуаре, но – не повышение голоса, не потеря самообладания! Он был явно задет за живое, а внезапно обнажившееся живое – как бы это сказать, не выходя за наметившиеся грамматические рамки? – дорогого стоит. Я принялся ковать железо, пока горячо.

– Как это когда? Да вот не далее как вчера и перепивал. Правда, перепивал, перепивал, но, надо честно признать, не перепил. Странно, что вы, знаток поэтических тонкостей, не уловили игры глагольных форм и двусмысленности суффикса -и(ы)ва, с его значениями процессуальности и многократности. Перепивал — в смысле пытался перепить, и даже в какие-то моменты, может быть, перепивал, то есть опережал вас на бокал-другой, но в конце концов не выдюжил, – победа, все видели, осталась за вами… Хотя, с другой стороны, если окинуть мысленным взором наше с вами долгое знакомство, то случалось мне (о чем вы, возможно, не подозреваете) видеть вас и перепитым, правда опять-таки не мной, а кем-то, видимо, посильнее нас обоих…

Парировать ему было нечем, и, faute de mieux, он принял позу молчаливой неприступности.

В дальнейшем мы встречались как в научной, так и в домашней обстановке неоднократно, то более или менее по-приятельски, то на остро полемических ножах, но кончилось тем, что он повел себя совершенно уже безобразно, с превышением полномочий, за что и получил в ответ публично и, как говорится, по полной. И с тех пор я его больше не видел, вот уже скоро лет десять. Конференции продолжают созываться, мы на них ездим, но как-то порознь. По-моему, он старательно меня избегает – боится.

Но это ладно, это там по научной части. А по человеческой – с опубликованием этой виньетки все остается позади и опасаться ему больше нечего.