Текст книги "Все свои. 60 виньеток и 2 рассказа"

Рассказы

Веревочка

I

Когда железный занавес достаточно прохудился и я по своим бунинским делам стал всерьез собираться во Францию, из разговоров с родственниками я узнал, что в тех местах у меня очень кстати имеется троюродный дядя, в свое время выпускник химфака МГУ, а уже лет десять как профессор Высшей школы парфюмерии (École Supérieure de Parfum) Грасского отделения Университета Ниццы, дядя, которого я никогда не видал, но которому незамедлительно написал, и он ответил, а потом и позвонил, так что вскоре я, не веря своему счастью, сидел на веранде его загородного дома, попивая с ним «Кир Рояль» и беседуя, во избежание неловкостей, которыми чреваты подобные предумышленные знакомства, на безопасные литературные темы, в частности, конечно, о Бунине. Впрочем, мы быстро и очень по-свойски разговорились – наверное, сказалось дальнее, но все-таки родство.

Началось, однако, не с Бунина. Тогда очень нашумел роман Зюскинда «Парфюмер», а дядя оказался знатоком и страстным любителем литературы, правда, ценившим в ней, как многие технари, главным образом фактографию. Он тотчас пустился в профессиональное обсуждение ольфакторных, то есть обонятельных, тонкостей романа, на что я, постепенно смелея, принялся возражать со своей литературоведческой колокольни (искусство как прием, сюжетные тропы, остранения, узнавания, мотивировки, интертексты) и закончил ссылкой на Бунина, который именно в этих местах – я описал рукой шикарную дугу – сочинял свои «Темные аллеи», причем, как он сам неоднократно подчеркивал, именно сочинял, то есть выдумывал, а не извлекал с запоздалым сладострастием из своей старческой памяти, в чем его любили обвинять современники.

– Ну, подчеркивать он в пику критикам мог что угодно, – живо отреагировал дядя, – ему и карты в руки. А ты вспомни, что он говорит в «Жизни Арсеньева»: «Писать! Но вовсе не затем, чтобы рисовать широкие картины современности! Я заходил в чайную, смотрел на ржавый шелушащийся поднос, на два белых чайника с мокрыми веревочками, привязанными к их крышечкам и ручкам… Наблюдение народного быта? Ошибаетесь – только вот этого подноса, этой мокрой веревочки!..»

– Знаю, знаю, это и мое любимое место. Все видеть, все запоминать – шелушение подноса, влажность веревочек…

– А как он чуял запахи! Тут я как парфюмер могу цитировать без конца… Одни «Антоновские яблоки» чего стоят! Или понравившийся Оле Мещерской в пожилом бонвиване запах английского одеколона?!

– Все это так, но одно не противоречит другому. Чем подлиннее мокрые веревочки и острые запахи, тем охотнее читатель верит в вымышленный сюжет и никогда не существовавших персонажей.

– Вам, филологам, конечно, виднее… А вот я тебе расскажу совершенно, поверь, бунинскую историю из собственной жизни и, заметь, чистую правду, ни грана выдумки. Но строго конфиденциально – обещай не протрепаться. История очень интимная, никому, кроме нас с ней, неизвестная. Да и давно это все было.

II

– Когда мы познакомились, – начал он свой рассказ, – мне было уже тридцать с хвостиком, а ей двадцать. Она училась в медицинском институте, была хорошо сложена, практически красива, настроена на все новое и мило, в духе времени, авантюристична. Мило – и порой вызывающе.

Но чего-то не хватало. Большие голубые глаза смотрели слишком, что ли, открыто, как бы мимо тебя, куда-то вдаль, и казались пустыми, как у близорукого человека, снявшего очки. Она посещала всевозможные концерты и выставки, заводила рискованные знакомства и смело шла на сближение, но за всем этим чувствовалась скорее программная установка, чем непосредственная вовлеченность. Так же было и с сексом, больше готовности, чем органики, и я, сам все еще довольно бестолковый, мало чему мог научить.

Познакомились мы в одном из воскресных турпоходов, куда она пришла со своим бойфрендом, довольно, впрочем, невзрачным. У меня долго сохранялся снимок: мы «стукаем» в футбол на лесной поляне, он ударил, я в броске отбиваю мяч.

Отбил я и ее.

Оказалось, что она живет недалеко, дома пользуется полной свободой и может приходить и уходить ночью. Чтобы миновать, особенно на обратном пути, консьержку, а наполовину из принципиального романтизма, принципиально же мной поощряемого, она вздумала вылезать в окно. Я жил в бельэтаже, окна полуподвала были зарешечены, и она могла бы, свесившись на моих руках, просто встать на решетку и дальше спрыгнуть на землю, но у меня нашлась толстенная веревка, которой мы увенчали конструкцию. Я попробовал сам, убедился, что это нетрудно, и с тех пор она вылезала, а то и влезала, по канату.

Ее лихость меня восхищала, но иной раз настораживала. Я прозвал ее кавалерист-девицей и сравнивал с Борисом Анрепом, про которого Ахматова написала, что он ее, конечно, не любил, а ходил к ней в семнадцатом году исключительно потому, что идти надо было под пулями.

Но все кончается, кончился и этот роман, и мы расстались – друзьями. Дело в том, что ее ночные визиты по шелковой лестнице позволяли мне перемежать этот роман другим, дневным, но новая возлюбленная меня вскоре бросила, я отчаянно страдал, и моя кавалерист-девица по дороге на свидание с кем-то еще (впервые на моей памяти начав душиться и краситься) продолжала забегать ко мне, чтобы утереть мои слезы, а иногда и не только слезы. Делала ли она это по доброте душевной, ради самоутверждения или из какой-то общей своей расфокусированности, не знаю.

Но все проходит; еще один роман спустя я женился, а там вышла замуж и она. Вышла за красавца, альпиниста и, как все почтительно добавляли, подающего большие надежды археолога. Я увидел его опять-таки в одном из наших турпоходов. Он был высокий, широкоплечий, смотрелись они хорошо, и я порадовался за нее.

Радовался и наш туристический вождь – как отец, удачно просватавший любимую дочку. Он любовался даже не столько на нее, сколько на него – на идеальную пригнанность его туристского снаряжения, занимавшего в системе ценностей нашего командора важное место. Он не мог нарадоваться на правильный, «абалаковский», рюкзак, непритязательный с виду, из простой, защитного цвета ткани, но вместительный, со множеством кармашков и ремешков и оптимальной для распределения веса конструкцией. Когда после очередного привала он подал истошную команду «Вздрючиваться!» и тот первым уверенно вскинул рюкзак на плечи, я перехватил любовный взгляд командора: его глаза как бы на ножках высунулись из орбит, и в ответ на мой немой вопрос он, не отрывая глаз от красавца-археолога, восхищенно прошептал:

– Как рюкзак уложил!..

– Вот, в сущности, и вся моя история, – заключил дядя. – В ней нет никакой драмы, никаких ваших сюжетных выкрутасов, зато все истинная правда, до последнего кармашка и ремешка. Любопытно было бы, конечно, узнать, как сложилась жизнь моей кавалерист-девицы в дальнейшем, но, уехав, я начисто потерял ее из виду и, думаю, правильно сделал. Все хорошо, что хорошо – или хоть как-нибудь – кончается.

III

История, рассказанная дядей, не произвела на меня особого впечатления, да и нисколько не показалась бунинской, чего я ему говорить, разумеется, не стал. По возвращении из Франции я не думал распространяться о ней или разыскивать ее героиню.

Тем более что через какое-то время у меня начались проблемы с сердцем. Знакомые порекомендовали видного кардиолога, я начал у него лечиться и некоторое время полежал в его клинике. Мы продолжали видеться и после моей выписки. Он оказался милейшим человеком – добрым, интеллигентным и по иронии судьбы совершенно неискушенным в делах сердечных. Однажды он сказал, что хочет поговорить со мной по душам – поделиться чем-то мучительным, и даже лучше, что я человек более или менее посторонний, – тем легче ему будет открыться. Вот что он рассказал.

– С полгода назад к нам поступила на работу интересная молодая врачиха и сразу привлекла мое внимание – стройная, спортивная, с большими, выразительными, немного затуманенными глазами. Вы могли ее видеть, когда лежали у нас.

Он назвал фамилию, имя и отчество, и я ее вспомнил. Вспомнил и – каким-то внутренним зрением – «узнал». Но виду не подал, только кивнул, дескать, ясно, о ком речь.

– Я был разведен, она замужем, – продолжал он, явно волнуясь, – но, как она мне объяснила, ее семейная жизнь с некоторых пор клонилась к разводу, так что нашему взаимному влечению ничто не мешало. Все же меня грызло чувство вины перед ее мужем, да и хотелось получше понять женщину, с которой я начал связывать серьезные жизненные планы.

Она без стеснения рассказала мне, что после перестройки профессия ее мужа, археолога, потеряла былую престижность, он оказался не способен вписаться в предлагаемые обстоятельства и все больше опускается как человек и как мужчина. Все ему безразлично, и что́ происходит в ее жизни, занимает его очень мало. «Впрочем, – любит он повторять, – врачи всегда востребованы, и в этом дивном новом мире ты уж как-нибудь не пропадешь».

Таким образом наши отношения продолжались – естественно, на моей территории. Какие-то тревожные сигналы с ее семейного фронта иногда доносились, но не слишком меня беспокоили. Я полностью доверился ее оценке ситуации, и однажды, по ее настоятельному приглашению, согласился, вопреки своим правилам, зайти к ней – она сказала, что муж в экспедиции. Мы поднялись по лестнице, и она отперла дверь.

Он висел посреди комнаты. Очень, я бы сказал, внятно висел. Будучи альпинистом, он не допустил никаких просчетов, у самоубийц нередких, – поверьте, я таких случаев перевидал немало, – репшнуром распорядился превосходно и был, как мы тут же констатировали, бесспорно и окончательно мертв. От него слегка пахло алкоголем; полупустая бутылка с аккуратно завинченной пробкой стояла на столе.

– Избавлю вас от дальнейших душераздирающих деталей, – закончил кардиолог. – Но вот что меня мучит. Я больше не мог ее видеть, не мог даже думать о том, чтобы быть опять с ней. Долго не знал, как ей об этом сказать, а когда, наконец, собрался с духом, она приняла это на удивление хладнокровно. Ответила, что прекрасно меня понимает и что глядеть надо не в прошлое, а в будущее.

Он замолчал, я тоже не находил слов. Некоторое время я колебался, не рассказать ли ему слышанное когда-то от дяди, но решил остаться единственным хранителем этой теперь уже вполне бунинской – ну и немного чеховской – новеллы.

Голубая пантера

Ангел мой Вяземский или пряник мой Вяземский, вот я в деревне. Псковские ямщики не нашли ничего лучшего, как опрокинуть меня; у меня помят бок, и я не могу дышать. Няня моя уморительна. Лечит мне спину оподельдоком и заговорами от утина (не знаешь, что это по-здешнему? – боль в крестце), сочиненными при царе Иване. И так они поэтичны, что о спине забываю, – пальцы сами просятся к перу. Adieu, couple si étourdi, князь Вертопрахин и княгиня Вертопрахина. Ты видишь, что у меня недостает уж простоты для переписки.

А. С. Пушкин. Письма

I

– Журналистика, при всей неизбежной привязанности к фактам, это искусство высшего пилотажа и во многом искусство импровизации, – провозгласил наш друг, знаменитый колумнист Р. – Да и что такое ваши хваленые факты?!

Спорить с ним никто из нас не решился. Я же счел момент удобным, чтобы попросить его привести какой-нибудь яркий случай из практики, подтверждающий его мысль. Он был явно не прочь распушить перья и охотно приступил к рассказу.

– Начну, как водится, in medias res. Вообразите меня десяток лет назад в Провансе, в полутемном кафе, за бокалом пива. Там еще только одна посетительница. Она сидит через несколько столиков от меня, лицом к бару. Я всматриваюсь в ее спину, кое-что припоминаю, соображаю и – подзываю гарсона. Тихо спрашиваю его, не ошибаюсь ли я, полагая, что эта дама – знаменитая в свое время киноактриса Розалинда Мерсье. Он с раскрытыми от удивления глазами кивает. Тогда я прошу его пойти и сказать ей, что гость из России узнал ее и хотел бы представиться, чтобы выразить свое восхищение. Он отвечает, что она часто у них бывает, сидит всегда на одном и том же месте, всегда под густой вуалью, никогда ни с кем не знакомится и вряд ли сделает для меня исключение.

– Ничего, ничего, пойдите и скажите ей, что я узнал ее со спины, – говорю я.

Он идет к ее столику, усиленно жестикулируя, объясняется с ней и вскоре кивает мне: согласие получено.

Я подхожу, почтительно кланяюсь, целую протянутую мне руку в перчатке, гляжу за темную вуаль… Мадам указывает мне на место рядом с собой, я сажусь, она спрашивает, кто я таков и как это я сумел ее узнать, на что я отвечаю, что я журналист, любитель кино, поклонник «новой волны» и, в частности фильма Мориса Канотье «Без камелий», где всю долгую сцену смерти Маргерит она играет исключительно спиной – спиной, которую после этого уже невозможно забыть.

Мои слова падают на благодатную почву. Да, да, говорит она, получилось здорово, я потом смотрела – не могла насмотреться. Но придумала это не я, придумал все покойный Морис.

– Я знаю, да и кто не знает, о вашей безвременной утрате.

– Безвременной утрате, – на переливах хорошо поставленного контральто протягивает она и тут же резко себя обрывает: – Кто не знает?! Кто не знает?! Только все было так, да не так!

– А как?

– Ну, это длинный разговор, требующий особого вдохновения. Приходите ко мне завтра в полдень. Моя вилла в конце улицы.

II

История, действительно, в свое время нашумела. Вот что всякий мог почерпнуть из газет.

Красавица Розалинда Мерсье блистала на сцене, а в кино снялась лишь однажды – в фильме своего мужа. Фильм еще не успел отгреметь, как в ее квартире произошел пожар. Актрису удалось спасти, но ее лицо было обезображено так, что о дальнейшей карьере приходилось забыть. Морис Канотье был в отчаянии, горевал вместе с женой.

Некоторое время он вообще ничего не снимал, а потом решил освоить совершенно иной жанр – полнометражного мультипликационного кино на аллегорические сюжеты, в которых действовали исключительно животные, но рисовавшиеся с реальных актеров.

Его новый проект назывался «Голубая пантера», и заглавную роль он отдал сестре-близняшке своей жены, Розамунде. Они были похожи, как две капли воды, их легко путали все, кроме самых близких, на экране же они выглядели очень по-разному. Дело в том, что актрисой Розамунда была никакой, и все это понимали. Но Канотье положился на свое режиссерское ноу-хау – и на искусство компьютерных мультипликаторов во главе с его другом и соавтором Максом Бернарденом.

Однако фильму не суждено было увидеть свет рампы. Как будто какой-то греческий рок подстерегал эту славную семью. Съемки подходили к концу, когда Канотье и Розамунда, о любовной связи которых начинали поговаривать, погибли в автомобильной катастрофе. На крутом горном повороте «Порш», за рулем которого сидел сам Канотье, сорвался в пропасть, и оба были найдены мертвыми. Сгорела и единственная смонтированная копия фильма.

Началось следствие. Подозрения сразу же пали на Розалинду, у которой были основания ревновать мужа к сестре. Более того, нашлись свидетели, помнившие, что она осматривала машину незадолго до рокового отъезда. Тут же вспомнили, что в юности Розалинда Мерсье была чуть ли не профессиональной гонщицей и, значит, вполне могла нахимичить с тормозами. Обвинение было предъявлено – и позорно рассыпалось в суде: защита доказала, что техническое состояние машины, включая тормоза, было в момент катастрофы безупречным!

Оправданная, но окруженная двусмысленной славой, Розалинда Мерсье поселилась на своей вилле в родном городке и больше уже нигде, кроме соседнего кафе, не показывалась, никогда не давала интервью и не разрешала себя фотографировать. Судите сами, с каким редким чувством везения и сознанием заслуженного успеха шел я к ней на следующий день.

III

Она приняла меня в просторной, но скудно освещенной гостиной и усадила на диван вдалеке от окна, к которому сама села спиной. Лицо ее, как и накануне, закрывала плотная вуаль. Я понял, что увидеть его мне не дано; вместо этого предлагалось воображать красавицу из старого фильма и давних глянцевых журналов. Но вот что поразительно: лица она мне не показала, а на откровенные признания, да еще какие, не поскупилась. «Ô, ces femmes!» – сказал Вольтер, и он был прав!

Стены помещения были практически голы, если не считать одного цветного постера, который я хотел было подойти посмотреть, но она строго остановила меня: «Потом», и я, как школьник, сел на место.

– Вы хороший зритель и, надеюсь, столь же хороший слушатель, – начала она. – Вам я расскажу, как все было на самом деле… На самом деле… – повторила она нараспев, как бы что-то взвешивая и готовясь войти в кадр. – Вас устраивает принятая версия?

Я постарался сыграть озадаченность.

– Вот и меня не устраивает. Тем более что я ведь ничем не рискую.

Она заговорила, и я приведу, с минимальными сокращениями, ее и без того сжатый, казалось тщательно отрепетированный, рассказ.

– Мы были двойняшки, обе красавицы, но очень разные. Я – страстная мономанка: гонки – так только гонки, потом театр – так только театр, потом только Морис и кино с ним!.. Мунди, как ее называли дома (ее – Мунди, а меня – Линди), наоборот, могла увлекаться всем сразу, ничему целиком не отдаваясь. То же самое и с мужчинами: один не мешал у нее другому. Я этого не одобряла, но в глубине души завидовала такой раскованности – единственному амплуа, которое ей удавалось.

Разумеется, мы соперничали. Вернее, она со мной. Потому что у меня было все: и гонки, и актерство, и Морис и, добавлю, Макс, который всегда был влюблен в меня и только в меня, даже не скрываясь от Мориса. Мориса это не беспокоило: он знал, что я однолюбка. Сам же он, при всей любви ко мне, глаз от окружающих дам, как и свойственно режиссерам, не отводил. Но я была уверена, что он мне не изменяет.

До тех пор, пока не стрясся этот ужас. Морис был очень заботлив, наша любовь, в том числе в постели, не прекращалась, но я осознала, что заполнять собой весь его мир я больше не могу. И я стала постепенно отпускать его, мысленно согласившись на то, что формальной верности мне он хранить не будет. Поэтому, когда он замыслил свою «Пантеру» и заговорил о роли для Мунди, я не пыталась возражать, понимая, что она ему нужна в качестве символической замены меня, но как актриса – мне никак не ровня.

Я только взяла с него слово, что снимать он ее будет, а вот режиссерски «показывать», как играть, – нет! Это останется «нашим». Надо сказать, что режиссер он был милостью Божией и показывать умел, как никто. В игре его актеров и актрис была видна не только его режиссура, но и его собственная моторная пластика, – казалось, перед нами не они, а он сам!

Он торжественно поклялся, и я была спокойна – даже когда поползли слухи об их романе: нашего молчаливого договора это не нарушало. На студию я по понятной причине не ездила, а не верить Морису у меня не было оснований. До слежки, до объяснений с Морисом, не говоря уже о том, чтобы расспрашивать Макса, я опуститься не могла.

Но в один прекрасный день Макс показал мне эскиз своего рекламного постера. Тот самый, что висит там на стене. Это был кульминационный кадр фильма. В нем героиня, Голубая Пантера, поворотом головы, жестом одной из передних лап и прищуром глаз дает понять, что уступает своего любовника, Белого Льва, сопернице – Черной Пуме.

И в этом кадре я сразу увидела все. Увидела Мунди, увидела себя, увидела Мориса, показавшего ей, как быть мной, увидела даже Макса, вписавшего в эту голубую кошку свою безответную любовь ко мне. Увидела сквозь все мультипликационные завитушки, компьютерные наложения и густую пантерью шерсть. Да, да, увидела – и не надо недоверчиво качать головой!.. Вам этого не понять, а для нас, артистов, тут все, как на ладони.

На другой день они должны были ехать на студию. Я сказала, что мне еще вечером показалось, что мотор стучит как-то неровно, утром на глазах у всех залезла под капот, что-то для виду подкрутила и сказала, что теперь все в порядке.

Что было дальше, все знают, – кроме того, что перед отъездом я подлила Морису в кофе изрядную дозу снотворного.

Макс, мне кажется, обо всем догадался. Во всяком случае, после суда он попрощался со мной, как прощаются навсегда, и исчез с горизонта. В кино больше не работал. Может, куда-то уехал – в Таиланд, на Фиджи, в Аргентину?.. Надеюсь, что не покончил с собой, это было бы слишком.

Обо мне можете думать, что хотите. Но я почему-то уверена, что эту детективную новеллу вы публиковать не станете. И в любом случае, я уже оправдана, а два раза за одно преступление не судят. Но оставьте свой адрес, этот постер я хочу завещать вам…

Она умолкла, и мне показалось, что сквозь вуаль блеснул победительный взгляд актрисы, достойно справившейся с очередной ролью – как вскоре оказалось, последней.

* * *

– Постер теперь у меня, – закончил свой рассказ Р. – Но сколько ни смотрю на него, ничего такого не вижу. Наверное, и правда надо быть мастером своего дела, кому какое дано: отпечатывать себя на другом, как Морис Канотье, вписывать все, что чувствуешь, в эскиз, как Макс Бернарден, соблазнять, кого хочешь, как Розамунда Мерсье, читать скрытое в кадре, как Розалинда, и в деталях продумывать идеальное убийство – как она же.

– А что насчет уроков журналистского пилотажа? В чем был ваш фокус?

– Фокус был в мгновенной импровизации. В Провансе я оказался случайно, про Розалинду Мерсье слыхал краем уха, «Без камелий» не смотрел. Но откуда-то помнил, что там есть знаменитая сцена, снятая со спины. Имена режиссера и актрисы и город, где она живет, по-быстрому отыскал на айфоне… А вы сейчас погуглили – проверили, был ли такой фильм, такая актриса, такое преступление века?