Текст книги "Все свои. 60 виньеток и 2 рассказа"

Безвозмезддо, то есть – дадом!

Возьмем такой сюжет.

Один человек разводил на досуге карпов. Знакомый сказал ему, что уж разводил бы кур, и то интереснее. Но тот ответил, что куры – животные теплокровные, и разводить их значит тратиться еще и на поддержание температуры их тела.

Как-то не смешно. Если он это из скупости, то вроде понятно, но пусть тогда предъявит всю смету – может, от кур выгоды больше? А если для собственного удовольствия, то кто считает и к чему эти ученые рассуждения?

Действительно, сюжет не очень. Но его как такового, собственно, и нет: он получен путем экспериментальной, сознательно оглупляющей редукции действительно эффектного нарратива, прочитанного мной на заре научной юности в одной забавной книжице тех времен. Вот как он выглядит в оригинале:

Автор третьего начала термодинамики Вальтер Нернст2020
  Вальтер Нернст (1864–1941) – немецкий академик, лауреат Нобелевской премии по химии (1920) «в признание его работ по термодинамике» (из Википедии).


[Закрыть] в часы досуга разводил карпов. Однажды кто-то глубокомысленно заметил:

– Странный выбор. Кур разводить и то интереснее.

Нернст невозмутимо ответил:

– Я развожу таких животных, которые находятся в термодинамическом равновесии с окружающей средой. Разводить теплокровных – это значит обогревать на свои деньги мировое пространство2121
  См.: Физики продолжают шутить / Ред. В. Турчин (М., 1968. С. 58–59).


[Закрыть].

Совсем другое дело. Все на месте и все поет. Речь об ученых материях заводит ученый, более того, признанный специалист № 1 именно по термодинамике и энтропии.

Он, разумеется, кокетничает. Причем, скорее всего, не столько оправдывает реальную скупость ссылкой на свое главное открытие, сколько, напротив, притворяется педантом, следующим букве выведенного им закона. Захоти он разводить сколь угодно теплокровных животных, он запросто мог бы себе это позволить – за счет института или в крайнем случае из Нобелевки. Но он предпочитает лишний раз обыграть свой статус первооткрывателя и стереотип немецкого скупца-зануды.

Но уклониться от добровольного обогревания вселенной ему не дано. Сколько бы он ни наполучал зарплат, гонораров и премий, своими открытиями он, конечно, произвел – на благо человечества – еще большее количество информации и энергии.

Ученые, артисты, писатели и прочие гении – неважно, признанные при жизни или умершие в нищете, – обогревают нас с непропорциональной щедростью, практически даром.

Правда, проникнувшись «научным» взглядом на жизнь, некоторые (например, Зощенко и Платонов) исходят – не всегда ясно, всерьез или с иронией, – из механистического представления, что вся наша жизнь – игра с нулевой суммой: что́ здесь прибавится, то где-то там обязательно убавится, и потому нужно добросовестно поддерживать баланс. Ср. у Платонова в рассказе «Фро»:

– Фрося, дай мне из печки чего-нибудь пожевать, а то как бы меня ночью не вызвали ехать…

Он ежеминутно ожидал, что его вызовут… [и] боялся выйти на работу несытым, неподготовленным, угрюмым, поэтому постоянно заботился о своем здоровье, бодрости и правильном пищеварении, расценивая сам себя как ведущий железный кадр.

На принципе эквивалентности обмена во многом построена сюжетика фольклора, – недаром Клод Бремон назвал свою пионерскую статью о французских сказках «Les bons récompensés et les méchants punis», букв. «Добрые вознаграждены, злые наказаны».

Д. А. Пригов отрефлексировал такую фиксацию на приходно-расходных сметах изобретением «конвертационной» поэзии. Ср.

 
В Тейт-галерее в Лондоне
С женой вдвоем взяли немного, на 5 фунтов
Но вкусно, вкусно, на 4 фунта 60 пенсов где-то
Впечатления прекрасные, прохладность и соседство высокого присутствия фунтов на 7
Тут пришел замдиректора и угостил еще на 9 фунтов
При том ценность и легкость беседы с уважительными
интонациями в мой адрес
В общем, в итоге сумма трудно суммируется, но поимел где-то фунтов на 20–25
 

Тут примечателен не только скрупулезный подсчет затрат, но и, главное, переход к операциям с финансовыми эквивалентами гастрономических и репутационных удовольствий, позволяющий добиться положительного сальдо. То есть дело вроде бы начинается с нарушения заповеди Нернста, но кончается полным хеппи-эндом: теплокровные лирик с супругой обогреты за счет вселенной (в лице музея Тейт), а заодно подогрето и художественное пространство, обогатившееся новым направлением в искусстве (конвертационизмом?).

Продолжая держаться теплокровных животных, приведу печально известную реакцию одного видного – и прогрессивного! – редактора на стихотворение собрата по перу, в котором лебедь описывался (вернее, описывалась, – в стихах это «она»: Красавица, дева, дикарка) как Животное, полное грёз. С заботливой укоризной редактор заметил: «Не молоденький, а всё шутите»2222
  Н. А. Заболоцкий, «Лебедь в зоопарке» (1948, опубл. 1956). Устный отзыв А. Т. Твардовского известен от С. И. Липкина, которому о нем рассказал сам Заболоцкий; см.: Липкин С. Квадрига (М., 1997. С. 418–419).


[Закрыть].

Автор стихов был и правда уже не юношей, давно перешагнул за сорок и даже успел побывать в местах не столь отдаленных, что, однако, не излечило его от пристрастия к обогреванию вселенной своими поэтическими грезами. Дозировать порции излучаемого тепла более экономно он, да, научился, но привычки делать все это на свои так и не переборол. В плане риторики характерно, что рядом со сторонником бескорыстного обогревания пространства здесь опять фигурирует идеолог энергетической стабильности. Только в случае с карпами охранительную роль ернически исполнял сам гений-обогреватель, в случае же с лебедем ее с незавидной предсказуемостью берет на себя редактор.

О редакторах я писал, тема это неисчерпаемая. Уже одно отстаивание петитов, курсивов, п/ж, кавычек, лапок, отбивок и красных строк, не говоря о лексических дерзостях (однажды пришлось крепко побороться за слово педалировать), наполняет меня горделивым чувством причастности к делу мирового подогрева за свой счет. И ведь вот ты уже отстоял все, что мог, твой текст так и переливается всеми цветами наборной радуги, славя Господа и Гутенберга, но тут журнал выкладывает его в Сеть, где, оказывается, принят новый, упрощенный формат, – и все возвращается на круги своя! Как в старом советском анекдоте про бифштексы:

Посетитель ресторана говорит официанту, что ему нужен бифштекс с кровью, поджаренный на луке, на очень горячей сковороде, но без масла, а даме, наоборот, хорошо прожаренный, с маслицем, картошечкой [следует множество гурманских деталей, которых, увы, не помню, читатель может добавить от себя. — А. Ж.]. Официант внимательно слушает, переспрашивает, уточняет, заносит все это в свой блокнотик. Потом отходит к кухне и кричит:

– Два бифштекса!

Что делать?! Так и хочется возопить: Курсив мой! Лубым спорт, лубым! Энтропия не пройдет!

В хронологической пыли

Начну со страшного для филолога признания: я никогда не был ни в одном архиве – и в ближайшее время не собираюсь. Хотя, конечно, лучше не зарекаться.

Как-то так оно сложилось по ходу моего научного воспитания, а там пошло уже по инерции, пока не превратилось чуть ли не в принцип, от которого, наверное, поздно отказываться. Какой принцип? Ну, представление о некой, что ли, чистой науке.

В студенческие годы, на романо-германском отделении, я изучал языки в основном по книгам. В турпоходы ходил, но в диалектологические экспедиции – ближайший языковой аналог рукописных собраний – не ездил, в отличие, скажем, от сокурсников-русистов.

А занявшись по окончании машинным переводом и структурной лингвистикой, сосредоточился на моделировании языка в его самых простых, стандартных формах. Задача эта столь трудна уже сама по себе, что ни о какой дополнительной экзотике тревожиться не приходится. Черный ящик языкового кода – типичный объект кабинетной науки: все необходимые данные находятся в твоем как его носителя полном распоряжении, и никуда больше за ними обращаться нужды нет.

Соответственно, у меня сложился идеальный образ ученого – типа математика Леверье, который, не отходя от письменного стола, вычислил, что за Ураном скрывается еще никому не ведомый Нептун, а грязную работу по его обнаружению предоставил астрономам с их обсерваториями, телескопами и ночными бдениями. Или вроде Ниро Вульфа, гениального частного сыщика из романов Рекса Стаута, – толстяка, никогда не покидающего своего покойного кресла (если не считать поездок на лифте к любимым орхидеям).

Вчуже я, конечно, понимаю кайф вживания в авторский почерк, позволяющего установить, что ночная мгла возникла в «На холмах Грузии…» из неразборчивого легла, при очередной переписке прочитанного поэтом по-новому. Но, твердо держась соссюровского отделения синхронии от диахронии, готов, при всем уважении к С. М. Бонди (которого сподобился повидать на первом курсе филфака), об этом забыть. А что до пользы рассмотрения черновых вариантов, то ведь недаром же они черновые – отвергнутые. Важно не как делалась «Шинель», а как она сделана.

Вот почему чтение пыльных бумаг, расшифровку почерка, сличение вариантов, хронологизацию правки (не говоря об унижениях, с которыми сопряжено, по свидетельству там побывавших, проникновение в архивы) – хочется оставить в ведении мастеров этого дела, чтобы предаться чисто интеллектуальному полету аналитической мысли. Одно дело – Коперник, другое – муж Марьи Иванны. Котлеты отдельно, мухи отдельно.

Впрочем, в последнее время эти грани размываются. Так, занимаясь ходасевичевским переводом одного стихотворения Мицкевича и, в частности, проблемой несоответствия в количестве строк оригинала и перевода, я имел возможность ознакомиться, по заказанной через межбиблиотечный абонемент копии польской статьи 1920‐х годов, с факсимиле рукописи 1839 года, в которой отдельные места были залиты чернилами, а проблемные строки перечеркнуты, чем и объяснялось неизвестное переводчику расхождение вариантов. Эффектную страничку с кляксами я, естественно, воспроизвел в своем разборе, упиваясь сознанием, что получил ее без лишних телодвижений – не отходя от компьютера.

Вообще же, не то чтобы я совершенно гнушался филологического сырья. Так, сомалийский язык я учил не столько по напечатанным текстам, которых в те дописьменные времена было смехотворно мало, сколько путем общения с живыми носителями разных диалектов. А в своей литературоведческой ипостаси всячески культивировал знакомство, пусть иногда одноразовое, с объектами своих штудий и их близкими (Ахматовой, Пастернаком, Шкловским, Якобсоном, Проппом, Синявским, Искандером, Аксеновым, Эко, Вознесенским, М. Л. Гаспаровым, Кушнером, Ахмадулиной, Битовым, Бродским, Лимоновым, Соколовым, Гандлевским, Быковым, вдовами Мандельштама, Бабеля и Эйзенштейна, сыном и невесткой Пастернака, вдовой и друзьями Бориса Рыжего…); я благодарно храню память о встречах с ними, их письма, книги с дарственными надписями и иные знаки внимания.

Правда, в большинстве случаев эти контакты, хотя и способствовали почтительному приближению, а то и прикосновению к кумирам, на исследовании их творчества никак особенно не сказывались. Исключения были немногочисленны – как, например, при получении из рук Евгения Борисовича Пастернака, то есть, если угодно, из архива покойного поэта (призывавшего архивов не заводить), его недоступных в те времена писем и эссе об искусстве, а из рук молодого Лимонова – машинописных тетрадок его не публиковавшихся стихотворений, одному из которых я в дальнейшем – уже в Штатах – посвятил специальную статью.

Знакомство с Лимоновым, завязавшееся в Москве в 1972 году, продолжилось за границей – в Нью-Йорке, Итаке, Лос-Анджелесе и Париже, а после 1991‐го опять в Москве и постепенно сошло на нет лишь в последние годы, когда в Лимонове осталось так мало от первоклассного писателя и дерзкого политика, практически съеденных самолюбивым реакционером. Но до недавних пор мы, при всех идейных разногласиях, общались, я не переставал восхищаться его поэзией и прозой и посвящать им академические разборы2323
  У Лимонова есть «ответное» стихотворение, в котором фигурирую я – в качестве незадачливого искателя подтекстов (…реши, профессор Алик, / кто повлиял? Бодлер или Рембо / или Жюль Верн?..).


[Закрыть]. А в 2004 году, вскоре после выхода Лимонова из тюрьмы, я по приглашению «Критической массы» написал подробную рецензию на свежую книжку его стихов, где позволил себе процитировать и некоторые давние тексты – по хранящимся у меня с 1970‐х годов (и надписанных мне в Нью-Йорке в 1980‐м) самодельным сборничкам.

Эта текстологическая вольность не прошла незамеченной. Через какое-то время со мной связался Алексей Евсеев, литератор-блоггер (jewsejka), держатель литературных сайтов, который сообщал, что, собирая полный корпус стихотворений Лимонова, он обратил внимание на то, что я, по-видимому, располагаю какими-то не известными ему и человечеству текстами. Вместе с Ладой мы сделали и послали ему ксероксы всех четырех лимоновских тетрадок (часто полуслепой машинописи, кое-как переплетенной в грубый картон с помощью канцелярских скрепок, – в 1972 году я заплатил бедному поэту по пятерке за каждую) и вскоре получили сенсационное известие, что 85 стихотворений оказались «новыми», и убедительнейшую просьбу разрешить их публикацию.

Я отвечал, что разрешения надо спрашивать не у меня, а у автора, Евсеев согласился, но попросил обратиться за этим к Лимонову меня – как владельца текстов, к тому же хорошо с поэтом знакомого. Я позвонил Эдику из Санта-Моники, застал его по мобильнику где-то в российской глубинке, ему было явно не до того, да и слышимость оставляла желать лучшего; я изложил дело, он сказал: «Поступай, как хочешь», я подчеркнул, что права – его, он спросил, на бумаге ли будут публиковать, я ответил, нет, онлайн, тогда он сказал: «Пускай», на чем разговор и закончился. Я отписал Евсееву, и он немедленно вывесил стихи у себя на сайте – под греющим мою филологическую душу заголовком «85 СТИХОТВОРЕНИЙ ЛИМОНОВА ИЗ АРХИВА АЛЕКСАНДРА ЖОЛКОВСКОГО»2424
  См. http://www.limonow.de/sonstiges/85.html.


[Закрыть].

В общем, живу я там!..

Ярмарка тщеславия

Мои персонажи один за другим поддаются неумолимой насреддиновской логике, и виньетки невольно приобретают все более надмирный характер.

На конференции к 200-летию Пушкина (Стэнфорд, 1999; подумать – уже двадцать лет назад!) я делал доклад о вальтерскоттовских очных ставках с властителем в «Капитанской дочке» и об их рефлексах у Толстого и Искандера. В ходе работы я пользовался советами великого Организатора, который и включил меня в число участников, причем на собственной секции, посвященной «Капитанской дочке». Конференция собрала множество американских и российских знаменитостей, и я предвкушал демонстрацию перед цветом пушкинистики своего любовно выношенного опуса, с которым дерзал вступить на густо заселенную и тщательно возделанную капитанскодочковедческую территорию.

Доклад вроде бы имел успех (в частности, у с тех пор скончавшегося влиятельного Петербуржца и у поныне здравствующего не менее влиятельного Гамбуржца), но в аудитории я не досчитался почтенного Классика, мнением которого всегда дорожу (его формула пушкинского творчества как русского конспекта европейской литературы в докладе цитировалась), и старейшего Пушкиниста, с которым я накануне познакомился на пятачке около бассейна перед мотелем, где «стояли»2525
  Этот оборот, сразу мной замеченный, принадлежит к целому кругу модных российских неоархаизмов – ср. росчерки в имейлах типа «Весь Ваш» или «Будь благополучен» и сообщения, что на следующей неделе ваш корреспондент будет вне интернетной досягаемости – «в своей подмосковной». Ностальгия по старому доброму времени, монархии, а там и крепостному праву, кажется, дает плоды.


[Закрыть] гости из России и шла ежевечерняя пьянка. Со сцены я, все еще надеясь на чудо, обшаривал глазами зал, но они не появились ни к моему докладу, ни даже к заключительному слову самого Организатора. Встретив позднее в тот же день Классика, я все-таки всучил ему текст (и в дальнейшем услышал вежливые похвалы), но к Пушкинисту приставать не посмел, и он улетел назад, а вскоре умер, так и не узнав, что живет в Калифорнии такой пушкиновед Александр Константинович Жолковский.

Мое разочарование отчасти смягчалось тем, что проигнорирован был не только мой доклад, но и доклад Организатора, довольно, впрочем, на мой взгляд, слабый, как это бывает с его устными выступлениями, в которых чувствуется желание скорее покончить со скучными формальностями («сами себя задерживаем!») и перейти к непосредственной цели сборища – застолью. Успокаивал я себя и предположениями о тех или иных уважительных причинах двойного отсутствия Классика и Пушкиниста: совместной туристской поездке в Сан-Франциско? походе в Гуверовскую библиотеку? в книжный магазин «Шведе»? в гости к кому-нибудь в Беркли?.. Как вдруг из случайного разговора с соседом Организатора по гостиничному номеру я узнал, что уже после того, как мы все вернулись с общего выпивона, чтобы выспаться перед утренними выступлениями, Организатор где-то около двух часов ночи вдруг вскочил, сел в машину и с огромной бутылью водки снова отправился в «русский» отель – допивать. Разбудив живших вместе Классика и Пушкиниста, он пропьянствовал с ними до утра, после чего они заснули сном праведников, а он, бледный, но подтянутый, явился на конференцию.

Это отчасти объясняло скромный уровень его доклада, но моей горечи никак не снимало, а скорее, наоборот, ее усугубляло, подмешивая элемент обиды уже на Организатора, который, возможно что и нарочно, из зависти, лишил меня возможности блеснуть своим новоявленным пушкинизмом перед двумя светилами. А то, что вместе со мной он и сам лишился их внимания, так сказать, вызвав огонь на себя, ничего не значило – его собственное какое-никакое положение в пушкиноведении было давно застолблено.

Свои подозрения я долго переживал в глубинах уязвленной души, пока, наконец, не выпестовал там в качестве противоядия утешительную мысль, что, принимая на грудь с Классиком и Пушкинистом и, значит, собственным телом закрывая им путь на нашу секцию, Организатор, возможно, тревожился не столько о моем докладе, сколько о своем. Отточив эту мысль, я, естественно, уже не мог молчать и однажды в Москве, выпивая и закусывая в гостях у Классика, изложил ее ему.

В ответ он увенчал мой рассказ столь безукоризненной пуантой, что остается только догадываться, диктовалась ли она его неизбывной ядовитостью или равно непреодолимым чувством стиля (не исключено, конечно, и пресловутое единство формы и содержания):

– Что ж я, докладов Организатора, что ли, не слышал?!

Теперь этому отзыву суждена полнейшая, обжалованию не подлежащая окончательность, ибо с тех пор, ви узе будете смеяться, давно умер и Классик.

Уроки нон-фикшн

Во всякой деятельности есть свои жанровые ограничения. Они, конечно, стесняют, но жанр есть жанр.

Посылая Паниковского и Балаганова потрогать Корейко за вымя, Бендер не позволяет им ни под каким видом применять физическое воздействие, и по ходу дела они сокрушенно повторяют: «Бить нельзя!.. Бить нельзя!..»

В нон-фикшн надо держаться фактов; выражаясь по-зощенковски, «не надо врать». Эти слова (название одного из детских рассказов) не были бы у меня сейчас на языке, если бы я однажды не выпалил их в лицо некой прелестнице, тоже немного зощенковедке, на чем наши отношения оборвались, так и не достигнув восковой спелости. А до взрыва дошло не сразу, потому что, хотя подозрения у меня постепенно накапливались, явных улик, вроде скошенных к носу глаз, на ее прелестном лице не наблюдалось. Какой-то налет фальши чувствовался, но от окончательного диагноза ускользал.

Да, так вот, в виньетках врать нельзя. Ограничение не столько этическое, сколько жанровое. В сонете вынь да положь четырнадцать строк, в историческом романе – события прошлого, в балладе о кудеснике – сбывающееся пророчество. А в мемуарной виньетке – нечто реально случившееся с автором и ни под каким видом не приукрашенное выдумками. Ну разве что выдумками, которые подаются сугубо в качестве таковых, типа «И я подумал, что…» или «Это можно было бы сравнить с…».

Но как же тогда быть с любимыми темами, ради которых, собственно, и берешься за перо? А так, что выбираются для вспоминания только те ситуации, в которых любимое уже наличествовало, причем, как обычно обнаруживается, наличествовало не случайно, а именно потому, что, будучи любимым, в свое время проявилось в том, что́ тогда мыслилось и как поступалось. То есть придумывать, как поступить, – да, много лет спустя вспоминать, как было поступлено, – да, расписывать это во всех подробностях – да, а привирать – нет. И кайф именно в том, что магическим описываемое оказывается без выхода за документальные рамки.

Вот, например, такая история.

Преподаю я американским студентам курс русской новеллы и первый месяц знаю их только по именам, часто уменьшительным – Дженни, Кэти, Робби, которые начинаю соотносить с фамилиями только при чтении их papers, письменных работ. И тут вдруг оказывается, что фамилия Робби – Симпсон. Тогда я при случае спрашиваю, не из штата ли он Кентукки, – по-английски я, естественно, произношу, как полагается, Кентакки, – и он отвечает, что нет, он из Калифорнии, но родители его, действительно, из Кентакки. Тогда я наглею еще больше и спрашиваю, не был ли он назван Робертом в честь дедушки, и он озадаченно подтверждает, что да, но откуда же я могу это знать?! Ну, тут я, чувствуя себя совершенно уже на коне, спрашиваю, не участвовал ли дедушка в корейской войне, и опять попадаю в точку.

Открывается этот ларчик не просто, но эффектно. Война в Корее освещалась – разумеется, очень своеобразно – в советской прессе, и я, как я уже однажды признавался, страстно следил за успехами «наших», с нетерпением ожидая, когда же, наконец, американских интервентов сбросят в море. И однажды, году в 1952‐м, вычитал в «Правде» фразу, призванную разоблачить злодеяния американской военщины и сразу запомнившуюся мне благодаря ее поэтической убедительности: «Капрал Боб Симпсон из города Принстона штата Кентукки сказал, что он украл пятнадцать поросят».

Действительно, фраза звучала чуть ли не как стихи (что, кстати, должно было бы подорвать доверие к истинности утверждения, но подобные соображения мне тогда в голову, конечно, не приходили):

 
Капрал Боб Симпсон
Из города Принстона
Штата Кентукки
Сказал, что он украл
Пятнадцать поросят.
 

Особенно впечатлял, как я теперь понимаю, изощренный вокализм: А-О-И – О-И – А-У – А-О-А – А-А.

Я стал повторять эти слова, как мантру, превратил в скороговорку, обучил ей своего младшего приятеля Сашу Пескина, и мы соревновались в умении произнести ее на одном дыхании, глотая безударные гласные, подчеркивая согласные и выразительно работая лицевыми мышцами: къпрАл-бОбсИмпсън-изгОръда-прИнстъна-штАтъкинтУкки-скъзАл-чтъънукрАл-питнАдцать-пъръсЯт!

С Сашей мы приятельствовали в Челюскинской, где наши семьи снимали дачи именно в 1952‐м. Впрочем, потом снимали там же и в 1955‐м и 1956‐м, и тогда, уже в период оттепели, мы вспоминали эту скороговорку задним числом.

В результате она прочно засела у меня в голове, чтобы сыграть свою волшебную роль полвека спустя. В одном флаконе оказались и поэтическое Слово, и неожиданное – через гигантский временной и пространственный промежуток – подтверждение его пророческой сущности, и моя собственная роль разгадчика скрытых истин, и завораживающая историческая метаморфоза советского комсомольца в американского профессора, обучающего внука одного из империалистических агрессоров.

Виньетка что надо. Записав, я стал показывать ее знакомым, в частности Олегу Лекманову, который отозвался о ней одобрительно – с той поправкой, что (как он установил, просматривая по другому поводу «Правду» за 1952‐й год) поросят капрал Симпсон украл не пятнадцать штук, а всего двенадцать, и, значит, цифру я характерным образом округлил, не нарушая ее просодического рисунка.

Тоже неплохо: история подтверждается, но виньетисту приходится признать свои отдельные недостатки, отчего его имидж несовершенного, но добросовестного мемуариста только выигрывает.

…К сожалению, не все тут правда. Самое эффектное как раз выдумано, причем выдумано преступно близко к тексту, с систематической опорой на что-то подлинное.

Про газетную фразу 1952 года и ее просодию как раз полная правда, хотя в точном числе украденных поросят я не уверен2626
  Поросят, как свидетельствует интернет, куда догадался заглянуть (на самом деле!) мой любимый читатель – Михаил Безродный, было-таки пятнадцать. Только Симпсон говорил, что он их не «украл», а «поймал». Это еще лучше: поймал пятнадцать поросят – тройная аллитерация. О Симпсоне писалось уже с 1950 года, то есть первого года войны, и в журналах, ср.: Чучкалов Н., Чабан Ф. Американская армия воспитывает бандитов и мародеров // Знамя. 1950. № 8. С. 147–157, см. с. 154; с поиском помог (тоже реально!) другой лихой интернетчик – Игорь Пильщиков.


[Закрыть]. То есть правда, что так писала «Правда», а правду ли она писала – бог весть.

Но про первокурсника Робби Симпсона – наглая выдумка, хотя не совсем безосновательная, поскольку я действительно то и дело завожу со студентами неуставные разговоры, в частности об их происхождении. Один в результате даже попытался познакомить меня со своей одинокой матерью на предмет брака; в другом я быстро опознал сомалийца и, возвращая его paper, публично похвалил ее по-сомалийски, чем дополнительно повысил свой авторитет в классе; а из интервью с девицей, поступавшей к нам в аспирантуру (совершенно, как мы вскоре убедились, негодной), вычислил, что она является двоюродной внучкой моего одноклассника полувековой давности.

Правда и про Сашу Пескина и наше дачное приятельство, хотя, конечно, самое интересное в ход не пошло и ему предстоит быть подробно описанным в особой, кристально честной виньетке.

Про дистанции гигантского размера между моим сталинским детством-отрочеством и позднейшей американской идентичностью тоже вообще-то правда. Я уже вспоминал о том, как (в середине пятидесятых) уверял нашу университетскую фонетичку, что тонкости английского произношения мне ни к чему, поскольку притворяться американцем мне никогда не придется, – а пришлось.

Или вот реальная история с немного меньшим хронологическим разбросом. В феврале 1984 года я свалился на своей «Тойоте» в ущелье в районе Big Bear Lake, выжил, но машина была разбита напрочь, и полицейский, занимавшийся этим делом, сержант Пакетт (Puckett), разыскав меня в госпитале и ткнув в мою сторону указательным пальцем, начал: «Тойота?..», я кивнул, и он закончил: «…экс-Тойота!», для ясности тем же пальцем начертав в воздухе не оставлявший сомнений крест (тут надо оценить – и я немедленно оценил – каламбурное уравнение: ex– («бывш.») = название буквы X (по-английски звучащее так же) = Х как знак креста, кладущего конец перечеркиваемому), чем навсегда врезался в мою память2727
  См. ниже виньетку «На грани».


[Закрыть]. И когда полтора десятка лет спустя, бесконечно ожидая в Шереметьеве пересадки с «Боинга», на котором прилетел из Лос-Анджелеса, на маленький самолетик, бесплатно доставлявший таких транзитников в Пулково, я разговорился с товарищами по несчастью – пожилой американской парой, они оказались аборигенами Биг-Бэр-Лейка, соседями и добрыми знакомыми сержанта Пакетта.

Внезапно обнаруживать свою смежность с чем-то историческим мне тоже случалось. Ну не с ветераном корейской войны, так с англичанином, задавшим в 1954 году роковой вопрос Ахматовой о том, как она относится к Постановлению 1946 года, – бывшим мужем одной моей возлюбленной, которая, ничего не подозревая, навела меня на эту догадку2828
  См. ниже виньетку «Visitable past».


[Закрыть].

Смежность, особенно через посредство дам, мотив известный.

В середине восьмидесятых, в момент одинокой неприкаянности, я пошел на парти к нашей аспирантке М., из русских полуэмигрантов, полуагентов то ли влияния, то ли ГРУ, очень хорошенькой и насквозь лживой (булгаковского скашивания глаз к носу у нее тоже не было, но какая-то сомнительная гримаска была). Ожидался Евгений Евтушенко, на которого народу собралось много, в том числе престижного, включая стильную американку, как потом выяснилось, работавшую куратором одного из лосанджелесских музеев. Поэт прибыл, сильно надрался и стал врать, путано, но настойчиво, с выражением и перерывами на душераздирающий блёв в уборной. Шла афганская война, и он, стараясь понравиться и нашим, и вашим, рассказывал, как спасал детей знакомых от армии…

Но это еще не та смежность с историей, которой ждет читатель.

Поэта уложили спать, народ постепенно разошелся, мы с кураторшей остались практически одни и, поняв друг друга с полуслова, поехали к ней. То есть каждый поехал на своей машине, это была отчаянная гонка за лидером по пустынному ночному Лос-Анджелесу. Она жила далеко на север от даунтауна, уже не помню, где именно, во вполне одноэтажной Калифорнии.

Дом был небольшой, довольно скромный. Осматриваясь в гостиной, я на нескольких фото узнал немолодого Генри Миллера. Хозяйка тем временем принесла вина и сыру, мы сели и впервые разговорились. О знакомстве и даже близости с «Генри» она упоминала охотно, но без нажима, – как о чем-то само собой разумеющемся. Мой либидинозный интерес к ней тем временем немного остыл, отчасти сублимировавшись в академическое любопытство по поводу Генри, но, – видимо, подпитываясь сексуальной доминантой его творчества, – не покинул меня окончательно, и я в конце концов вошел в ту реку, в которую он (как подтвердил последующий поиск в интернете) входил не однажды и не дважды.

К чему это я? А-а, к тому, что по частям мое вранье про студента Симпсона составлено, как мозаика, из осколков правды. Включая законные претензии на словесную магию. Я уже вспоминал, как я всю жизнь хотел быть Аксеновым и однажды, уже после его смерти, получил высшее признание от главного хранителя его наследия, который несколько моих рассказов, найденных в вашингтонском архиве писателя, принял за аксеновские, да еще отмеченные особой творческой зрелостью. (Я, не подумав, стал его разубеждать и, увы, разубедил.)

Нет, виньетки про Боба Симпсона я, конечно, не писал и, соответственно, Лекманову не показывал. Но в других случаях и такое бывало: я показывал – он, со ссылкой на читанное в старых газетах, деликатно поправлял – я пристыженно благодарил.

Чего не было – это того роскошного букета, который я составил, чтобы продемонстрировать эффектность, но недопустимость даже самого правдоподобного вымысла. Конечно, раз придумав, трудно отказаться. Вот на этот случай и существует правило, что вымысел может получать статус реальности – при условии что он честно преподносится как вымысел. Например, как иллюстрация его жанровой неприемлемости.