Текст книги "Все свои. 60 виньеток и 2 рассказа"

С такими установками она, конечно, далеко не пошла, ничего никогда не написала, хотя, по иронии судьбы, на жизнь и страховку в дальнейшем зарабатывала библиотекаршей одного американского университета, где оприходовала среди прочих и мои книги. Ну, это ладно, с нее какой спрос, если ближайший друг и соавтор Юра Щеглов не разделял моих порывов осчастливить мир нашими научными достижениями.

Когда на домашнем семинаре по поэтике (вторая половина 1970‐х) подошло время рассказать о нашем совместном разборе «Исповеди» Архипииты Кёльнского, я спросил Юру, как он предпочитает, чтобы мы построили доклад. Например, половину времени говорю я, половину он? Или пусть говорит вообще только он, поскольку материал латинский, а им он владеет куда лучше меня? Я же готов удовольствоваться отдельными добавлениями – и отблесками соавторской славы.

Но у Юры было свое очень твердое мнение.

– Алик, я думаю, говорить придется тебе. Потому что у меня слишком силен будет соблазн как можно больше утаить от собравшихся…

Доклад сделал я, и публикацией наших совместных, а иной раз и его собственных, работ занимался в основном тоже я. Правда, последовательным апофатиком Юра не был, многое печатал сам, и чем дальше, тем больше, но значительная часть его наследия и нашей совместной продукции оставалась неизданной или малодоступной, так что задача донесения всего этого до читающего человечества легла опять-таки на меня. Я не жалуюсь, где-то даже горжусь, – но все-таки.

Интереснее другое. С годами – и, признаюсь, ростом списка публикаций – готовность делиться находками с народом у меня слабеет, потому что чем они изощреннее, тем меньше у них шансов быть понятыми, оцененными, востребованными.

Опыт за долгие годы накопился горький. Фрустрация наступала постепенно.

Лет тридцать с лишним назад меня, новичка-эмигранта, поразило услышанное от Клода Бремона – блестящего продолжателя Проппа, которым я долго восхищался из невыездной советской дали, прежде чем познакомиться с ним лично и даже удостоиться его научного внимания (приглашения на конференцию и подробной рецензии на мою книгу). Я только начинал профессорствовать в Штатах и стал расспрашивать его о том, как он преподает свою теорию повествовательного синтаксиса (разработанную на материале французских сказок).

– Я перестал это делать. Не могу видеть, как студенты изничтожают (massacrent) мою изящную модель.

Тогда я был шокирован, но теперь прекрасно его понимаю.

В занятиях с первокурсниками я стал то и дело опускать самые вкусные места своих разборов русской новеллистики, мысленно прикидывая, насколько менее ценный товар я всучиваю за те же – и немалые – деньги.

Занимаясь с аспирантами, я все реже настаиваю на полном осмыслении ими моих работ. В конце концов, у нас в Штатах хороший тон разрешает сказать то, что ты хочешь сказать, ровно один раз – повторять неприлично. Как говорится, Sapienti sat; кстати, это, наряду с Intelligenti pauca, была любимая максима Юры Щеглова.

Соблазну побольше утаить от читателя все труднее противостоять и при написании статей. Нет-нет, а о чем-нибудь умолчишь.

Закончить стоило бы, наверное, предъявлением какой-нибудь потрясающей тонкости, злорадно выкинутой из недавнего опуса. А-а, обойдетесь.

Изюм певучестей

Из сладкой – а местами полусладкой, полусухой и даже брют – сайки первых моих эмигрантских лет в Штатах хочется выковырять несколько изюминок повкуснее, не заморачиваясь добросовестной прорисовкой фона.

Andrej Kodjak (Андрей Петрович Коджак) заведовал русской кафедрой в Нью-Йоркском университете и в самом начале восьмидесятых устроил симпозиум на тему «Myth in Literature» (1981?; сборник вышел в 1985‐м). На него он созвал свежепонаехавших коллег из России, в основном московско-тартуского разлива (помню Бориса Гаспарова, Ирину Паперно, Анатолия Либермана), и созвучных им западно-восточных якобсонианцев (Кристину Поморску, Омри Ронена, Генриха Барана, Монику тогда Френкель, а ныне Гринлиф). Было круто впервые оказаться в гостинице в нижнем Манхэттене, а в университетской аудитории среди все-таки своих.

Коджак был мне заранее как раз незнаком (лишь много лет спустя я оценил его статью о «Выстреле», где обнаружил давно сформулированными некоторые из своих позднейших наблюдений). Он был невысок ростом, в очках, с черными седеющими волосами, в черном костюме. Деликатный и гостеприимный (сам он даже не выступал, а просто радовался организованному им мероприятию), он не походил ни на кого из своих советских, эмигрантских или собственно американских коллег того же поколения.

Как я сейчас установил, он родился в 1926‐м в Праге, а учился в Монреале, где занимался не столько славистикой, сколько теологией. Судя по фамилии, он был караимом. Вот, полагаю, откуда этот странный – не славянский, но и не ашкеназийский – облик. (Дополнительно сбивала с толку перекличка с фамилией заглавного героя популярного тогда детективного сериала «Kojak», которого играл носатый грек Телли Савалас с лысиной во весь экран.)

Из его высказываний лелею в памяти два. Причем это не столько словечки, apte dicta, обороты речи, сколько ценностные установки, обороты мысли, от вербальной оболочки которых сохранились лишь осколки.

В кулуарных разговорах выяснилось, что он не разделяет наших восторгов относительно Булгакова. Как в точности он выразился, не помню, помню только сему «футбольности» – применительно то ли к булгаковскому письму, то ли к его внешности, то ли к манере поведения, известной из воспоминаний современников. Типа: «Не понимаю, что вы находите в этом футболисте?»

Вторая цитата будет еще приблизительнее. Став заведующим корнелльской кафедрой, я пригласил Коджака выступить. Он стал отказываться, что опять-таки нетипично: Корнелл – престижный университет (Ivy League), всего в часе полета от Нью-Йорка, природа в Итаке и вокруг живописна до чрезвычайности („Ithaca is gorges“ – каламбур на gorges, «ущелья», и gorgeous, «великолепный»), платили мы прилично, наша гостиница «Стэтлер Инн» была достойной витриной знаменитой корнелльской Hotel School.

– Почему нет? – допытывался я.

– Да, да, все это так, но придет ваш С., уставится на меня своими огромными глазами, задаст какой-нибудь вопрос…1818
  С., в то время Assistant Professor корнелльской кафедры, носил очки с сильнейшими диоптриями, сообщавшими его близоруким маленьким глазкам гигантский размер и магнетическую силу; речь о нем впереди.


[Закрыть] Мне после этого, чтобы заснуть, придется в вашем роскошном Inn выпить бутылку красного, а моему сердцу такое не показано. Нет, спасибо, лучше вы приезжайте к нам.

Я и приезжал, отношения сложились самые дружественные, хотя мой доклад об инвариантном мотиве «зловещего» (sinister) у Пастернака в сборник материалов симпозиума не вошел – был сочтен недостаточно мифологичным. Слушатели, в частности выступивший с места Ронен, клюнули только на строчку В холодных объятьях распутицы, за которой прочитывается распутница, то есть реагировали самым пошлым традиционным образом – на какую-то особую клубничку, а не на общую идею инвариантности. В ответном слове я позволил себе несколько горьких слов на эту тему (выстраданных еще на родине), а про пример с распутицей сказал, что долго колебался, включать ли его в краткую версию работы, но решил включить – в расчете на одобрение (тут я шикарно пустил в ход английский неопределенный артикль) of a Ronen, «того или иного Ронена».

Познакомились мы у Коджака, но впервые я услышал о нем много раньше, от Гаррика Левинтона, после своего выступления в семинаре у Е. Г. Эткинда весной 1973 (или 1974?) года. Гаррик даже показал мне фотографию этого легендарного украинско-венгерско-израильско-американского мандельштамоведа, гарвардского ученика Якобсона и Тарановского. Связь с заокеанским собратом осуществлялась через его маму, известную в наших структурно-семиотических кругах под кличкой «тетя Броня». От нее поступила и фотография, на которой Омри выглядел стареющим кинокрасавцем (мы сверстники, и, значит, ему не было сорока), с правильным, слегка морщинистым и совершенно непреклонным лицом. Потом речь о нем неоднократно заходила в разговорах с Юрой Левиным и, конечно, на моем домашнем семинаре, особенно в 1976 году, когда в нем участвовал проводивший в Москве свой саббатикал Кирилл Тарановский.

И вот семью годами позже произошла личная встреча. Я легко узнал его – по сравнению с тем фото он нисколько не состарился, да так всегда потом и выглядел, все тем же крепким стариком моложе своих лет. Мы как-то априори потянулись друг к другу, ощущая себя очень разными, но в главном существенно своими.

По пути назад в гостиницу мы разговорились, простили друг другу разногласия насчет моего доклада, и Омри принялся рассказывать о страшных притеснениях, которым подвергается у себя на иерусалимской кафедре – и со стороны кого же? Двух коллег-эмигрантов, которых еще недавно радостно приветствовал на их новой, «исторической», родине! В общем, он готов бежать куда глаза глядят, рад был бы перебраться в Штаты, и не могу ли ему в этом поспоспешествовать? Я – на американского новенького, причем только что получившего постоянное профессорство, – проникся его положением и следующим утром, проходя по дороге на заседание мимо какого-то кафе, в окне которого увидел завтракающую Кристину Поморску, зашел внутрь, подсел к ней и заговорил о бедах Ронена и необходимости срочно его выручать.

С Кристиной я был немного знаком: десятком лет ранее они с Якобсоном были у меня в гостях в Москве на большом приеме в его честь, на котором по инициативе моего Учителя собрался цвет московской лингвистики; а за полгода до нью-йоркского симпозиума я побывал у них в Кембридже. Кристина была третьей и последней женой Якобсона, полькой, но не прелестно-гламурного покроя, а внушительного вида, с большим носом, мужским голосом и ясной, no nonsense, головой. Мои вздохи по поводу мытарств Ронена она отмела с порога:

– Типичный Омри! Вечные жалобы… Да все у него в порядке, не обращайте внимания…

Я успокоился, но когда через пару лет завкафедрой славистики Мичиганского университета Бен Стольц (Benjamin Stolz, 1934–2010)1919
  Авторитет у Стольца я завоевал в ходе импровизированного визита в Энн Арбор годом ранее; см. ниже.


[Закрыть] предложил мне перейти к ним, я, только что перебравшийся из Итаки в Калифорнию, поблагодарил за честь и в ответ на вопрос, кого бы я порекомендовал вместо себя, назвал Ронена, как раз ищущего место в Америке и в моих аттестациях не нуждающегося. Получив должность в Мичигане, Омри присвоил мне титул отца-благодетеля, который особенно эффектно звучал в звательном падеже: свои обращения ко мне Омри стал начинать не иначе как с Отче-благодетелю.

Отношения складывались в общем дружеские, несмотря на отдельные неувязки. Так, написав хвалебную рецензию на его иерусалимскую монографию о Мандельштаме (1983), я что-то напутал с приоритетом в одном вопросе, отдав пальму первенства его московско-тартуским соперникам, и он не преминул мне сурово за это попенять (и продолжал пенять в дальнейшем, устно и печатно), но на нашем приятельстве это вроде не сказалось.

По выходе рецензии я сказал ему, что мечтал бы получить его книжку в подарок. Он отписал, что у меня наверняка есть рецензентский экземпляр, присланный журналом. Я ответствовал, что, конечно, есть и используется на работе в качестве так называемой desk copy – я показываю его студентам, копирую из него нужные для урока страницы и т. п., а вот дома мне хотелось бы иметь книгу с дарственной надписью почитаемого автора.

Крыть ему было нечем, и книга пришла. На титульном листе стояло: Отцу-благодетелю, милостивцу-радетелю. Для служебного пользования.

Дружба, и с Омри, и с его женой Иреной, продолжалась, но постепенно в его речах стали все громче слышаться нотки важничанья и нетерпимости. То в древне-иудейском ключе, а то и в австровенгерско-дворянском. На правах старого друга и отца-благодетеля я позволял себе не принимать этих претензий всерьез, приговаривая, что да, да, мы знаем, румынские офицеры с женщин денег не берут.

Но Омри бронзовел все больше и больше (на что жаловался не я один), и наши отношения, не будучи формально разорваны, сошли на нет. Я огорчался, пытался взывать к нему, но безуспешно. И напечатал пару ядовитых виньеток о нем. Он, со своей стороны, печатно припомнил мне старую обиду с приоритетом. А потом умер (2012), так и не сменив гнев на милость.

В той злополучной рецензии я среди прочего написал, что Омри, как Беня, говорит мало, но говорит смачно, и хочется, чтобы он сказал еще. Увы, уже не скажет.

В рассказе об С. я буду держаться инициала, тем более что история не столько про него, сколько про меня самого.

Моя первая должность в Корнелле была временная и очень скромная – я замещал младшего преподавателя (Assistant Professor) С., как раз уходившего в отпуск. Завкафедрой Джордж Гибиан очень звал меня, извинялся, что другой вакансии пока нет, и я согласился, но настоял на менее определенном, зато более перспективном звании: Visiting Professor. Когда С. вернулся из отпуска, меня перебросили на почетную, но тоже временную должность старшего научного сотрудника Корнелльского Общества гуманитарных исследований. А год спустя я получил уже полное и постоянное профессорство на русской кафедре. Провернуто это было в рабочем порядке – без объявления всеамериканского конкурса, какового кафедре удалось избежать, объявив меня a target of opportunity, букв. «подвернувшейся мишенью», то есть свалившейся с неба удачей, которую ни в коем случае нельзя упускать. (Потребовалось, правда, накатать специальную докладную записку о том, что никаких афроамериканских претендентов на данную должность в нашей профессии не наблюдается, так что и овцы целы, и волки сыты; Джордж долго вынашивал этот расистский документ, шумно советуясь с окружающими.)

В благодарность за щедрый подарок (раз и навсегда избавлявший меня от главного кошмара американской академической карьеры – борьбы сначала за tenure, а затем за продвижение в полные профессора) я взялся возглавить довольно склочную кафедру. Чего я не ожидал, так это того, что в первый же год на меня падет организация производства С. из шаткой ассистентской должности в постоянную доцентскую – процедуры мучительной для фигуранта (ибо рискованной и в случае неуспеха означающей увольнение) и изматывающей для всей кафедры начиная с заведующего.

Но делать было нечего, взялся – ходи. Все такие операции, сколь бы они ни были корректны процессуально, по существу, как правило, проблематичны, ибо, за исключением бесспорных крайних случаев (абсолютной гениальности и полной профнепригодности), зависят от того, как посмотреть. Таков и был случай С., добросовестного, но скучного преподавателя нужных кафедре курсов, автора занудных, а впрочем, обстоятельных публикаций, умело соблюдавшего нейтралитет в сотрясавших кафедру распрях старших коллег, молчаливо взирая на все сквозь свои сверхдиоптрические очки.

Будь моя воля, я бы охотно послал его на все четыре стороны – к тому времени я уже оценил глубину авгурской реплики Коджака. И многое зависело именно от меня, достаточно было пустить дело на самотек. Но позволить себе этого я не мог. Во-первых, ввиду неофитского уважения к американской академической процедуре. Во-вторых, из тщеславного желания доказать, что мне по плечу любая профессиональная роль. А в-третьих, потому, что мне не улыбалось выглядеть нахалом, сходу отхватившим лакомый кусок и тут же беспардонно выгнавшим на улицу трудягу, который в поте лица шесть лет выслуживал искомую должность.

Я бодро принялся за дело и, вдохновляясь образом заведующего конторой по заготовке рогов и копыт, успешно с ним справился. Правда, один коллега, Уолтер Викери, входивший в список желанных С. рецензентов, отказался было давать отзыв, ссылаясь на занятость. Он даже заявил, что уже вот за эту его злобную отписку ему по сути причитается, как сейчас помню, 50 долларов (на сегодняшние деньги это было бы 150 долларов, а то и все 200). Викери я уважал (я познакомился с ним незадолго до того на большой славистической конференции, на секции стиховедения, где докладчиков, включая его, было четверо, а слушателей, включая меня, трое), его вызов принял и предложил заплатить за отзыв аж 150 долларов. Викери сломался, а сломавшись, отзыв прислал безоговорочно позитивный. (Оно и понятно: отрицательный отзыв требует гораздо больших усилий, так что оптимальную финансовую отдачу обеспечивает именно положительный.) Остальные отзывы я правдами и неправдами добыл бесплатно и в основном тоже позитивные.

Так С. без особых хлопот получил заветную доцентуру, а я продемонстрировал urbi et orbi свою американскую суперделовитость. В чем не перестаю раскаиваться – как из‐за долетающих до меня время от времени известий о дальнейшей жизни и деятельности С., так и из‐за сознания той постыдной несвободы, которую я проявил, давая ему путевку в жизнь. Сюжет, конечно, не новый, вспомним хотя бы «Мост через реку Квай» (теперь понятно, почему я так люблю этот фильм), но лучше переживать его в зрительном зале, а не на собственной шкуре.

В Энн Арборе я побывал лишь однажды, на самой заре своей американской жизни. Приехал я туда без приглашения, пересекши, из экономии, чуть не полконтинента на автобусах «Грейхаунд» (машину я еще не водил), с несколькими неудобными пересадками. Стартовал, ничего не сказав жене, в Итаке, а завершил автопробег в доме у знакомого по Москве лингвиста-ностратика Ш., который подобрал меня на энн-арборской автостанции. Поводом к этому мичиганскому анабасису послужило увлечение английской леди, читавшей в то время небольшой курс в тамошнем университете, и, если взглянуть поглубже, неизбывное желание время от времени сбегать из дому в неизвестном направлении, сильно обострившееся по ходу постепенного полураспада нашего брака и одновременно моего старательного вживания в корнелльскую рутину.

Пунктирный роман с прекрасной Э., наклевывавшийся еще в Москве, завязавшийся в Англии, развившийся в Штатах и, еще раз вспыхнув, дотлевший в Италии, заслуживает отдельного повествования, а здесь будет затронут минимально. Э. была красива – но лишь на наш, русский, глаз («У себя в Англии я некрасивая»), богата – от нее я впервые вживе услышал впечатляющее «We have money of our own» (что-то вроде «У нас есть состояние») и принадлежала к какому-никакому высшему классу – жила в небольшом собственном имении под Оксфордом, участвовала в верховой охоте (типа как в «Войне и мире» и в английских фильмах), а в дальнейшем (это я недавно выловил из интернета) унаследовала от родственника-епископа ведущую роль в консервации какого-то исторически ценного собора. Она с аристократической прямотой приняла мой амурный нахрап; незабываемо припечатала, заметив скромность бюджета, отведенного мной на наши встречи (денег и правда сначала было мало, к тому же я не считал себя вправе растрачивать на свои эскапады «народные» – семейные – средства): «скупой рыцарь»; и с достоинством сносила мои закидоны в стиле рюсс, а потом, в один прекрасный день, сочла, что я перебрал, и сносить отказалась.

Э. была знакома с жившим тогда в Энн Арборе Иосифом Бродским, и через нее я договорился о встрече с ним, которая и состоялась в каком-то местном баре. Продлилась она минут двадцать. Поэт (еще не нобеляр) держался высокомерно и на осторожно высказанные мной соображения о «Шестом сонете» к Марии Стюарт реагировал брезгливо (чем надолго задержал их разработку). В чем было дело? В качестве моих наблюдений, в моей личности, моем московском, а не питерском происхождении, в моей принадлежности к структуралистским, «московско-тартуским» кругам или в чем еще – осталось загадкой. На его выступления, в Нью-Йорке и Париже, я потом ходил, но личного общения с тех пор избегал и первую свою статью о нем решился написать лишь пять лет спустя – по убедительной просьбе Леши Лосева. Как говорила одна моя корнелльская коллега, которой я предлагал заняться творчеством Лимонова, «We like our authors dead».

Благодаря Э. я и познакомился с завкафедрой славистики Беном Стольцем. Я жил на полуптичьих правах в ее гостиничном номере, а в университете меня как бы и не стояло. Правда, когда, приехав, я позвонил Ладиславу Матейке (с которым был заочно знаком по структуралистской линии) и сказал, что разыскиваю Э., он с одобрительными модуляциями в голосе ответил, что хорошо меня понимает, и назвал аудиторию, где она в тот момент читала лекцию. Так что инкогнито было неполное.

Э. была звана на вечер к Стольцу и, поколебавшись, отказаться ли или напроситься прийти вместе со мной, выбрала второе. Она позвонила Стольцу и произнесла фразу, которая с тех пор прочно вошла в мой английский разговорник: «Is there a chance I could bring a friend…?» – далее следовало краткое описание моей личности. Стольц, разумеется, разрешил, я был допущен в приличное общество, и все сошло как нельзя лучше.

Стольц был лингвистом, причем специалистом не по русскому языку, а по сербохорватскому. Он был невысокого роста, крепкий, лысоватый, прямой в обращении. (Задним числом он видится мне похожим на Эриха фон Штрогейма в фильме «Бульвар Сансет».) Как я сейчас узнал из его некролога, он учился в военном институте русского языка в Монтерее, штат Калифорния, и в свое время служил офицером разведки на авианосце в Средиземном море.

Мы с ним как-то сразу поладили. Что расположило его ко мне – былые ли мои лингвистические заслуги или донжуанский ореол, сообщенный мне обстоятельствами, не знаю. Но не исключено, что своей пожизненной рентой в «городе Энн» Омри Ронен был в значительной степени обязан нашему с Э. межконтинентальному па-де-де.