Текст книги "Все свои. 60 виньеток и 2 рассказа"

Разумеется, приятие очередного северного автора опять сопрягается с отталкиванием:

Но Север меня в моих мореплавательских фантазиях не очень привлекал. Мой пароход отправлялся на запад, а потом на юг, к берегам Южной Америки, островам Океании.

(Добавим в скобках, что и сам Каверин во многом вдохновлялся тропическими маршрутами Дюмон-Дюрвиля и Лаперуза, не говоря о капитанах Гранте и Немо; южные моря безусловно предпочитал и Бунин.)

Но следующий шаг делается опять в сторону приятия/отождествления, причем на этот раз оно распространяется уже и на Каверина:

И все же, я вспоминаю с нежностью начало романа Каверина «Два капитана» – бедный немой мальчик, сумка утонувшего почтальона, письма обреченного полярного исследователя, «твой Монтигомо Ястребиный Коготь». Дальше, с середины, герои все больше и больше превращаются в набитые советскими опилками чучела на фоне плакатной фанеры, но начало – что твой Диккенс. «Палочки должны быть по-пин-ди-ку-лярны». Красивая и печальная вдова путешественника. Ее расчетливый соблазнитель. «Не доверяй Николаю»5757
  В каком возрасте Лёша прочел ДК, остается неясным. Любопытно, что первая книга романа печаталась в журнале «Костер» (в № 8–12, 1938; № 1, 2, 4–6, 9–12, 1939; № 2–4, 1940), в котором много лет спустя (1962–1975) привелось редакторствовать Лосеву.


[Закрыть].

Нотка отталкивания есть и тут: «набитые советскими опилками чучела», но «красивая и печальная вдова» и «расчетливый соблазнитель» принимаются безоговорочно, хотя и отдают литературой – Диккенсом и проч.

Читатель по-прежнему ничего не подозревает, но все уже готово для потрясающего финального хода, и Лосев его делает:

В 1999 году, катая маму в кресле вокруг старческого дома5858
  Мать Лосева, детская писательница Ася Михайловна Генкина (1908–1999), умерла в доме для престарелых в Нью-Гэмпшире.


[Закрыть], я к чему-то упомянул Каверина, и она вдруг поделилась сплетнями полувековой – да более того! – давности.

«У Каверина была очень некрасивая жена, сестра Тынянова5959
  Лидия Николаевна Тынянова (1902–1984).


[Закрыть]. До войны, как, бывало, жена уедет на дачу, он уж идет [из квартиры № 100 – А. Ж.] через двор с букетом, поднимается к Елене Матвеевне. Он ей потом стал противен. Она мне сказала, что после каждого свидания он по два часа проводил у нее в ванной, отмывался».

Из детства и от чтения ДК внезапно совершается скачок в неимоверную даль, а из нее мгновенный мемуарный отскок обратно – и прямо к Каверину, но уже лично.

Дистанции, действительно, огромного размера – географические и хронологические (Ленинград 1940‐х и Восточный берег США в конце столетия)! А главное – нарративные: мы читаем незаконченные, опубликованные посмертно мемуары Лосева, пересказывающего то, что на пороге своей могилы рассказывает ему мама, вспоминая через полвека то, что она, надо понимать, отчасти сама видела (дефиле с букетом), а отчасти слышала от непосредственной участницы событий. И сквозь эту многослойную перспективу, окутанную повествовательной дымкой, вдруг крупный план – сначала букета, а потом и обнаженного героя во весь рост! Каверин, до сих пор маячивший лишь вдалеке и исключительно как автор текстов, – но не как человек, хозяин квартиры, сосед по дому, – вдруг оживает и является во плоти! Вот к чему, оказывается, готовили нас пробуемые будущим мемуаристом на зуб, вслед за самоедами, музыкальные металлические пластинки, вот куда вела серия поочередно апроприируемых им текстов, вещей, картин, квартир и жизненных ролей всех этих авторов-северян, которых он так любит ненавидеть (so loves to hate). Кстати, устойчивой амбивалентности текста вторит и двойственное отношение к Каверину прекрасной вдовы.

О повествовательной дымке я заговорил не всуе. Когда в точности происходили паломничества Каверина с букетом, не совсем ясно. Елена Матвеевна представлена привлекательной вдовой Пинегина, разговоры с ней Лёшиной матери отнесены к 1944 году, тогда же, надо понимать, одновременно с отъездами Лидии Николаевны на дачу, в командировках удобным образом оказывался и журналист Колоколов. И вспоминая все это в 1999‐м, мать делится с Лосевым «сплетнями полувековой – да более того! – давности». Все это как будто позволяет датировать букеты и водные процедуры серединой 1940‐х, однако сама Ася Михайловна говорит: «до войны»! Но тогда дело должно было происходить либо при живом Пинегине (которому к этому времени еще не было шестидесяти, но Каверин, как и Елена Матвеевна, был много моложе), либо в относительно короткий промежуток между его смертью (18.10.1940) и началом войны. Наконец, история могла длиться годами… 6060
  Согласно Арьеву, с которым Лосев обсуждал достоверность рассказа Аси Михайловны, она могла, поддавшись повествовательному порыву, многое преувеличить. Так, жена Каверина была вовсе не уродлива и «очень обаятельна». А квартира Пинегина выходила (как и пишет Лосев) окнами на канал, а не во двор, так что шикарного дефиле с букетом Елена Матвеевна наблюдать не могла. В результате кое-что из рассказа матери Лёша (посвятивший ей в «Меандре» главку под названием «Мама у меня тоже писательница»; с. 200–204) опустил: «например, по изначально более изящной версии, увидев в окошко возлюбленного, пересекающего двор с букетом цветов, Елена Матвеевна успевала к его приходу немного раздеться». В прижизненную публикацию подборки из мемуаров Лосева (Звезда 2007, 7: 107–133) главка «Арктика» не вошла»: за «У художников» сразу идет «Вода».


[Закрыть]

Но это еще не конец «Арктики». В финальном абзаце Лосев, недаром на протяжении всей главки примеривавшийся к собратьям по перу, отдает, разумеется не без налета двусмысленности, должное высокому профессионализму Каверина – так сказать, окончательно сливается с ним в экстазе:

Я подумал: вот это писатель! Из Елены Матвеевны, вдовы в квартире, наполненной полярными трофеями мужа, он сделал свою вдову полярника Марью Васильевну, это понятно. Но ее соблазнителя, предателя и лицемера, выкроил из самого себя!

Я же, дойдя до этого места, подумал: вот это литературовед! Ай да Лёша, ай да сукин сын! И как я мог забыть о его находке и не вставить ее в свою статью о ДК?!

…А что же Бунин, о котором мы вроде бы забыли?! А то, что история со вдовой, букетом и ванной могла бы послужить отличным сюжетом для сорок первого рассказа «Темных аллей»! Я постарался показать, какую конфетку сделал из этого Лосев, но думаю, что Бунин развернул бы сюжет иначе.

Интересно как? По адюльтерной линии на ум приходят «Кавказ», «Дубки», «Генрих», но все это слишком кроваво. Повеселее «Визитные карточки» и совсем водевильна «Кума». Кадр с обнажением в ванной есть в рассказе «В Париже», только ню там женское (мужские Бунину были явно ни к чему)6161
  А вот что написал мне в том же имейле Арьев:
  В университетском дипломном сочинении я сравнивал «В Париже» со <…> сценами из «Исполнения желаний» <…> Каверин был весьма доволен. Но тут всегда трудно сказать – из‐за действительной связи или из‐за лестности сравнения. Во всяком случае, он заверил меня, что считает «В Париже» одним из лучших рассказов Бунина.


[Закрыть].

Что Лосев думал о бунинской прозе, в частности о ТА, ни из «Меандра», ни из других публикаций не видно. Но у него есть стихотворение, озаглавленное «Из Бунина», перекликающееся с «Легким дыханием» (а возможно, и с чем-то еще) и посвященное жене:

Нине

 
Прилетят грачи, улетят грачи,
ну а крест чугунный торчи, торчи,
предъявляй сей местности пасмурной
тихий свет фотографии паспортной.
 
 
Каждый легкий вздох – это легкий грех.
Наступает ночь – одна на всех.
Гладит мягкая звездная лапища
бездыханную землю кладбища6262
  Стихотворение 2002 года; опубл. в «Звезде» (2004, 1: 33) и в сб.: Лев Лосев. Как я сказал: Шестая книга стихотворений (СПб., 2005. C. 30). Эта книжечка у меня есть – с дарственной надписью красными чернилами:
Не проявить ли, право, прыть —всучить певцу инфинитивасвое сомнительное чтиво?Ну, что же, так тому и быть! Алику от Лёши Hanover 15.IV.05   Апрель 2005 года – наша последняя встреча. По Лёшиному приглашению я прочел в Дартмуте лекцию – о пушкинском «<Из Пиндемонти>», в частности о его инфинитивном финале. Гонорар, как это бывает в университетах, ко дню лекции не выписали, и я собрался уезжать без него. Но в день отъезда ранним утром, еще до завтрака, в гостинице появился Лёша – с чеком и надписанным сборником в руках. Это был его стиль.
  Рукопись своей большой работы о нем – «„Пушкинские места“ Льва Лосева и их окрестности» («Звезда» 2008, 2: 215–228) – я решил, во избежание неловкостей, ему не показывать, но он успел прочесть статью в печати и (по словам Дмитрия Быкова, посетившего его в Гановере осенью 2008 года), отзывался о ней с одобрением.


[Закрыть].
 

ВАР + СОВМ

Меня долго занимал вопрос, что он за человек. С одной стороны, знающий коллега-филолог, прекрасно владеющий русским, воспитанный, изящный, пожалуй даже красивый, еще и умелый администратор. Мы были давно, хотя не близко, знакомы, иногда обменивались услугами, иногда полемизировали, вполне корректно, по поводу интересовавших нас обоих текстов, и я всегда удивлялся, что́ же вызывает у меня какую-то непонятную настороженность. В детали я не углубляюсь и узнаваемого портрета не даю (не было бы ничего легче) – речь, собственно, не о нем, а о том, как изобретательна жизнь в плетении своих словесных узоров.

Однажды, почти одновременно, мне случилось спросить о нем двух человек, мнение которых я ценю: двух близких мне очень умных и очень разных женщин. Симпатий друг к другу они не питали, да и вообще были во многом противоположны. Одна – русская американка из дворян, профессор, вся очень правильная, гранд-дама, претендентка на роль первой леди американской славистики, другая – эмигрантка, еврейка, художница из московской богемы, быстрая на язык и на игру без правил. Было у них и много общего: высокий рост, яркая внешность, сильный характер, то, что по-английски называется presence. Но речь и не о них, а о том, что эти две столь несхожие между собою пифии порознь, не сговариваясь – и не задумываясь, – изрекли в сущности одно и то же. Одна: Sleazy, другая: Скользкий. Я был поражен как мгновенностью их реакций, так и чуть ли не полным смысловым и фонетическим созвучием двух лапидарных вердиктов.

Sleazy [слизи] и скользкий — в обоих словах два слога, с ударением на первом, и те же С, Л, З и И; единственное различие – ударный гласный И/О. И значат оба примерно одно и то же: «ненадежный, подловатый, низкопробный…». Долгое время я даже думал, что это полные синонимы, что sleazy = «скользкий». Но, занявшись вопросом всерьез, обнаружил, что при общности смысла этимология, а значит, внутренняя форма и, далее, коннотации у них различны.

Ну, про скользкий ничего объяснять не надо, а про sleazy я узнал, что в его семантике нет элемента «скользкости, склизкости, липкости» – никакой «слизи». Его негативность, совершенно, так сказать, сухая, исходит из идеи «непрочности, легковесности, недоданности, ненадежности», как в случае недостаточно плотной ткани, – согласно одной из этимологических версий, халтурной силезской (Silesian) текстильной продукции XVII века. Но это именно в плане диахронии и внутренней формы, а синхронически, с точки зрения чистого смысла, sleazy – ровно то же, что скользкий.

В нашей со Щегловым «поэтике выразительности» постулируются два важнейших приема: варьирование тем (условно: ВАР) и согласование/совмещение его результатов (СОВМ). Например, пушкинский Сальери хвалит музыку Моцарта за два разных достоинства (ВАР), но подбирает (то есть, конечно, это Пушкин подбирает) для них такие слова, что они звучат почти в унисон (СОВМ): Какая смелость и какая стройность! Собственно, Сальери называет три достоинства:

 
[Моцарт] Что ж, хорошо? – [Сальери] Какая глубина!
Какая смелость и какая стройность!
 

Но первое, глубина, появляется в строке, разбитой на две реплики, и остается вне аллитерирующего СОВМ, которым блистает следующий стих.

Ладно, Пушкину и карты в руки. А в нашем случае, прекрасное, вполне по-чернышевски, преподнесла сама жизнь. Какая sleazность и какая скользкость!

Мертвые души

Нет худа без добра и, увы, наоборот. С наступлением в России полнейшего торжества законности у филологов возникли неведомые дотоле неудобства. На воспроизведение в наших ученых книгах текстов писателей, умерших не более семидесяти лет назад, стало требоваться разрешение их наследников – правообладателей. Это неудобопроизносимое слово, громокипящее негативными коннотациями, быстро стало частью филологической повседневности. Но – ничего не поделаешь. Dura lex, sed lex.

Да еще подгадила та же советская власть, которой никакие законы в свое время были не писаны. Семьдесят лет – это для тех, кто умер в своей постели, только что отослав последнее сочинение в «Правду». А если нет, если он погиб как враг народа и ждал оправдания и возвращения в печать еще десятки лет? Тогда срок отсчитывается от момента реабилитации. И это, конечно, правильно. Но что получается? За что боролись, на то и напоролись?! Мы же этого опального гения открывали, читали, ломая глаза, на папиросной бумаге, анализировали, можно сказать, с риском для жизни, вводили в культурный оборот, умножая его символический капитал, а теперь и не процитируй?!

Требуется виза правообладателя.

Издательство его побаивается, обхаживает, иной раз просит подключиться к обхаживанию и главное заинтересованное лицо – исследователя, автора книги. Правообладатель же попадается разный: то милый, интеллигентный, сговорчивый, по-маниловски радостно дарящий просимое, то жесткий, неуступчивый, отстаивающий свои собственнические права с упорством и красноречием Собакевича. Что тут скажешь? Наверное, с самими покойными классиками договориться было бы легче – судя по опыту общения с пока живыми.

Одну очень принципиальную правообладательницу я пытался переубедить, упирая на сугубую научность, в сущности занудность, моей книги и, соответственно, ее неизбежно малый будущий тираж (не говоря о полнейшей для меня безгонорарности). Не тут-то было!

– Малый тираж! – восклицала она. – То есть редкое издание! Раритет! Так это тем бо́льшая ценность! Издательство должно раскошелиться!

Как поется в песне: И на жалость я их брал, и испытывал, И бумажку, что я псих, им зачитывал… Не помогало. Кажется, издательство в конце концов как-то этот вопрос утрясло…

Но иных владельцев ничто не берет, и за цитирование небольшого стихотворения, а то и строфы из поэмы они запрашивают непомерные суммы. И возразить-то нечего. Хозяин – барин! Вы что, против частной собственности?! Не можете платить – цитируйте с оглядкой, выборочно, экономно, сколько позволяют средства.

Я буквально так и поступил. Процитировал (автора, умершего, кстати, в зените славы и коммерческого успеха) с оскорбительными купюрами, в каждой строчке только точки, и злорадно отослал читателей к легко доступному в интернете полному тексту. Голь на выдумки хитра!

Но речь не обо мне. И не обязательно о нынешней ситуации – под луной не так много нового. Перечитывая недавно книгу моего приятеля Игоря Волгина о Достоевском, я наткнулся на сходную ситуацию, ну разве немного более абсурдную. (Дорогой Игорь, осмеливаюсь процитировать, – надеюсь, ты не против?6363
  Волгин отозвался, он не против.


[Закрыть])

Николай Петрович Вагнер был страстным поклонником спиритизма… Он усиленно пытался обратить в свою веру и Достоевского. Но, увы, автор «Бесов»… на страницах «Дневника писателя»… довольно бесцеремонно высмеял проделки потусторонних спиритических «чертей».

Однако Вагнер… попытался обратить на пользу спиритизму даже саму смерть сомневающегося. В архиве Анны Григорьевны мы натолкнулись на удивительный документ.

23 февраля 1881

Многоуважаемая Анна Григорьевна!

Я весьма сожалею, что смутил Вас моими необдуманными словами. Для Вас вопрос о вызове Фёдора Михайловича не может иметь того значения, которое он имеет для меня. Мне весьма важно знать, изменились ли его взгляды там, в той стороне, где утоляется жажда истины? Мне крайне необходимо знать: смотрит ли он на дело спиритизма так же, как здесь?.. Я думаю, что его душа не может оставить в заблуждении… человека, который так сильно любил его и так глубоко уважал. Вот почему я желал бы услышать ответ Фёдора Михайловича из того мира. Если человек, так сильно осуждавший спиритизм при его жизни, снимет это осуждение, снимет сомнения с моей души и моих дел, – то чего же мне более желать?

…[Г]лубокоубедительные аргументы не произвели должного впечатления на вдову вызываемого… ответ её был достаточно резок. В чём и убеждает нас письмо Вагнера от 25 февраля 1881 года:

Многоуважаемая Анна Григорьевна… Я настолько любил Фёдора Михайловича и настолько уважаю Вас, что не буду делать попыток к вызову дорогой Вам души без Вашего согласия и даже Вашего присутствия6464
  Волгин И. Последний год Достоевского. М., 1986. С. 248–249.


[Закрыть].

Тут что впечатляет: исследователь (Вагнер) безоговорочно признает монополию правообладательницы на загробный вызов – а значит, и на последующее цитирование! – покойного автора и отказывается от какого бы то ни было не завизированного ею общения с ним.

Впрочем, не перегибает ли он палку, создавая тем самым нежелательный прецедент? Может быть, наш контакт с покойными авторами напрямую, помимо правообладателей, упростил бы переговоры? Как гласит американская деловая мудрость, Eliminate the middleman! («Устраняйте посредника!»).

P. S. Действительность опережает самые смелые фантазии. Как пишет мне по имейлу из Принстона (27.01.2019) профессор Виницкий, Главный по Спиритическим Тарелочкам, при издании его книги в Канаде

редактор потребовал copyright от авторов цитируемых мной стихотворений, полученных Вагнером и другими на спиритических сеансах. Я ответил, что получил их разрешения тем же путем, которым были произведены тексты. Сработало. Как честный офицер я в Aknowledgements поблагодарил тени Баркова, Пушкина и Эдгара По за любезно предоставленные типтологическим путем (то есть постукиваниями) разрешения6565
  См.: Vinitsky I. Ghostly Paradoxes: Modern Spiritualism and Russian Culture in the Age of Realism. Toronto, 2009. P. VIII.


[Закрыть].

Елеазар Моисеевич 6666
  Е. М. Мелетинский (1918–2005).


[Закрыть]

Не написать ничего к его столетию – немыслимо, а написать, собственно, нечего, кроме совершенно бессюжетных слов любви, благодарности и доброй памяти.

Я никогда не учился у Е. М. и не работал у него, никак от него не зависел, не рецензировал его работ и не получал отзывов на свои, ничего вместе с ним не писал, не развивал его идей, а он моих, не боролся с его авторитетом и не отстаивал от него своего научного самолюбия, нас не связывали никакие семейные, любовные, интеллектуальные или служебные интриги. Просто в какой-то момент оказалось, что он есть на нашем научно-семиотическом горизонте, и это было здорово – радостно, примиряюще, красиво.

В моей жизни было немного таких отцовских фигур: мой первый шеф В. Ю. Розенцвейг – в самом начале моей российской карьеры (в Лаборатории машинного перевода), а затем Джордж Гибиан – мой первый американский завкафедрой. Но у них я все-таки работал, хотя главное было не это, а то, что они, как и Е. М., были, имели место, ободряюще присутствовали в моей жизни.

И обоих я огорчил: В. Ю. тем, что стал уезжать из Совка и уехал, а Джорджа тем, что стал уезжать и уехал из Корнелла – в Калифорнию. Как бы предав обоих. Оба спрашивали, что бы такое сделать, чтобы я не уезжал, но мне сказать было нечего, с подобными вещами ведь ничего не поделаешь. И так же было с Е. М., которому я, правда, был никто, не сват, не брат, не сотрудник, не подчиненный, но он сказал: «Алик, дорогой, что сделать, чтобы вы не уезжали?», – и я сказал: ничего, ну или издайте меня в серии «с черепашкой»6767
  Это была престижная серия публикаций по фольклористике и мифологии, выпускавшаяся Главной редакцией восточной литературы издательства «Наука» в семидесятые годы, в редколлегию которой входил Мелетинский; эмблемой серии была схематизированная черепашка.


[Закрыть], – но он этого не мог, а я уже не мог оставаться – и уехал…

Я употребил слово «красиво» – и не случайно, потому что Е. М. был очень красив. Когда мы познакомились, ему было около пятидесяти. Он был высокий, может, выше моих 189-ти, брюнет, со значительным мужским, но заведомо добрым, даже мягким, лицом и уже впечатляющей репутацией – научной и житейской. Жизнь его известна. Там были и фронт, и окружение, и выход из окружения, и последующие преследования, и два ареста, и так называемая антикосмополитическая травля, и чудесные удачи – «ритм потерь и приобретений», как он любил выражаться на языке структурной мифологии. Одна красавица-жена, отбитая у знаменитого коллеги, другая, отбитая аж у Лидии Яковлевны Гинзбург… Кстати с Л. Я. я познакомился именно через Е. М., в гостях у него и Ирины Михайловны… У них же – с замечательным математиком и заодно любителем теоретической поэтики (в частности, нашей с Ю. К. Щегловым) Юрием Маниным.

Я сказал «мягким» – и тоже не случайно. Е. М. был мягок, какими бывают мужественные люди, повидавшие виды и устоявшие. Помню, как в кулуарах круглого стола о структурализме в журнале «Иностранная литература» драматической осенью 1968 года он призывал меня держаться помягче – я по молодости рвался в бой. Стояла, вернее кончалась, оттепель, и нам еще казалось, что все возможно, а Е. М. и люди его поколения и постарше (включая моего папу, 1907 года рождения), конечно, узнавали в ситуации очередные крутые горки, укатавшие на их памяти не одну сивку… (Тогда в журнале собралась на редкость пестрая компания: помимо нас со Щегловым и Е. М., помню В. Б. Шкловского, Б. Л. Сучкова, П. В. Палиевского, Вяч. Вс. Иванова, Г. С. Померанца…).

С папой его роднила одна щемящая черта. В речах каждого из них часто фигурировала фамилия научно посредственного, но официально влиятельного коллеги. У папы этим bête noire был тогдашний зав консерваторской кафедрой, у Е. М. – некий «главный фольклорист» Москвы. «Что на это скажет NN?», «Не помешает ли NN?»… Сознавать зависимость великолепного Е. М. от какого-то NN было унизительно – но такова была селяви, и с этим, увы, приходилось жить.

Не то чтобы мы с Е. М. совсем ничего не делали вместе. Он и Ирина Михайловна были постоянными участниками моего домашнего семинара по поэтике (1976–1979), а после моего отъезда приютили его у себя, и он продолжался уже в качестве семинара Мелетинского.

Была и попытка соавторства. Е. М. с симпатией наблюдал за нашими со Щегловым исследованиями по поэтике выразительности и в какой-то момент предложил попробовать сделать что-то вместе. Это вылилось в регулярный вечерний семинар у него дома с участием его учеников С. Ю. Неклюдова и покойной Е. С. Новик. Ежедвухнедельные встречи были лестны, интересны, поучительны, полны взаимного уважения и удовольствия – и кончились абсолютно ничем. То есть ничего совместного придумано не было, две стороны остались, как говорится, при своих и разошлись самым дружественным образом. Но хоть такое было – приятно вспомнить.

После перестройки Е. М. получил полное признание, возглавил собственный институт, безо всяких NN, и я, наезжая в Россию, смог выступать «у него» – не дома, а в ИВГИ, ведущем научном центре России.

Он умер в 2005‐м, в год, когда не стало многих – еще до прихода очередного безвременья.

 
Не говори с тоской: их нет;
Но с благодарностию: были.
 

Очки

Перелет из Москвы в Л. А., которому предстояло оказаться, как сейчас говорят, знаковым, тянулся томительно, но в целом проходил беспроблемно, если не считать моей перистальтической озабоченности, осложнявшейся тем, что, сидя у окна, я должен был каждый раз тревожить не только Ладу, но и нашего внушительных размеров соседа, едва умещавшегося в кресле с краю. Впрочем, он всегда предупредительно вставал или разворачивался ногами наружу, и я, акробатически перемахнув через Ладу и протеически прошуршав мимо него, отправлялся на поиски свободного туалета, а заодно и на оздоровительную разминку вдоль салона. Время от времени мои вылазки облегчались тем, что совпадали с его позывами. В общем, все шло ни шатко, ни валко, никак не предвещая судьбоносной пуанты.

Первым знамением семиотической искушенности развертывающегося сюжета стала разочарованная реакция нашего мясистого соседа на Ладино вегетарианское меню – по профессии он оказался мясником. Лада заверила его, что в земной своей жизни она вполне плотоядна.

Очки я на время полета обычно кладу в футляр и убираю подальше, но однажды, после попыток посмотреть фильм на мини-экране, этого не сделал и на очередную прогулку вышел в очках. Я посетил – без особых, увы, результатов – свою любимую, как правило уютно пустовавшую, кабинку в хвосте самолета, пошагал туда-сюда по проходу, а, вернувшись на место, констатировал сначала успокоительное отсутствие соседа в его кресле, а затем огорчительное – очков у себя на носу.

Я сразу вспомнил, что снимал их в туалете, и устремился туда, мысленно взвешивая шансы на успешное с ними воссоединение. Надо сказать, что мой опыт изобилует счастливыми исходами подобных коллизий6868
  См., например, давнюю виньетку «Связи по смежности».


[Закрыть], и не далее как за неделю до отлета я оставил свой велосипедный шлем на скамейке перед банком, где долго ждал, пока Лада обменяет доллары, а когда она наконец выскочила оттуда, возмущенная жульническими речами кассира – разрекламированный снаружи приличный курс он объявил действительным «только для опта», – она не могла говорить ни о чем другом, и я совершенно забыл о шлеме, но когда через полчаса спохватился и вернулся, то нашел его нетронутым на той же скамейке. (Шлем, правда, старый, надтреснутый и вообще неказистый, так что соблазн похитить его невелик.) Окрыленный удачей, я предложил развить ее, обменяв-таки деньги по выгодному курсу, однако Лада воспротивилась самой идее оставлять благородную валюту в этом хамском учреждении.

Но к делу. Моя заветная кабинка оказалась занята и занята прочно. Прождав неправдоподобно долго, я даже подумал, что в ней, может, никого и нет, а надпись «Занято» высветилась по ошибке. Но тут я заметил, что за дверью происходят какие-то странные передвижения, знак «Занято» временами зеленеет, потом опять краснеет, и почуял, что там ворочается кто-то непропорционально крупный – возможно, мой габаритный сосед. Прошло еще некоторое время, знак «Занято» то зеленел, то краснел, но вот послышался звук спускаемой воды, дверь открылась и – дальнейшее превзошло все ожидания.

Собственно, мои количественные предположения отчасти подтвердились: вышел, хотя и не наш мясник-тяжеловес, но и не обычный одинарный посетитель, а в известном смысле двойной – и какой! На пороге появилась стройная молодая женщина с одухотворенным еврейским лицом, ребенком на одной руке, искомыми очками в другой и моим именем-отчеством на устах.

– Александр Константинович, – заговорила эта мадонна с младенцем, – я сразу поняла, что очки ваши. Он хотел с ними поиграть, но я сказала, нет, нет, не трогай очки Александра Константиновича.

Эффект был ошеломляющий – неожиданный, но всегда желанный. Вот она, слава!.. В общественном месте, черт знает где (а впрочем, некоторым образом на небе), тебя узнает первый встречный (а впрочем, как бы небесное созданье), твои священные атрибуты оберегают от осквернения, благоговение перед твоим именем внушают детям…

Однако ситуация отдавала каким-то странным «дежавю», чем-то подозрительно, как-то несолидно знакомым. Но чем? Я терялся в догадках.

– Спасибо. Мы встречались?

– Нет, но я знаю вас по работам и выступлениям. Я училась в Мэдисоне, у Юрия Константиновича…

Отчество Щеглова, тавтологически рифмующееся с моим, сама эта громоздкая, почтительно-интимная российская титулатура и, конечно, убийственная сюжетная рифма (сейчас, сейчас она прояснится) – весь подспудно просившийся наружу кластер вдруг предстал мне в своем жалком великолепии. Вспомнилась история полувековой давности – с Юриным переездом из загородной квартиры в коммуналку на Садовом кольце.

При случае я спросил, как ему живется с соседями после отдельной квартиры, и услышал, что хорошо. «Но, наверно, утром приходится ждать очереди в туалет? Или у вас расписание?» – продолжал ехидствовать я. «Да нет, – отвечал Юра, – эти ужасы преувеличены. И вообще, приятно: соседи такие милые люди, утром настроение тяжелое, выходишь с полотенцем в ванную, а тебе кланяются: «Здравствуйте, Юрий Константинович!»6969
  Это из виньетки «Privacy and its discontents».


[Закрыть]

Оставалось утешаться бесспорностью, сквозь какие очки ни смотри, негаданного инварианта.