Текст книги "Все свои. 60 виньеток и 2 рассказа"

Käsesuppe

Хочется вспомнить что-нибудь приятное, – а оно бывало, – и в памяти всплывает пара дней, проведенных летом 1985 года на берегу озера в Австрии. Но как вспоминать, непонятно.

Согласно Аристотелю, у хорошего сюжета должны быть начало, середина и конец, а держаться он, согласно Томашевскому, должен на связанных мотивах, – иначе повествование вянет. Но откуда взять связанные мотивы в отчете о курортной паузе? Ну приехал, поселился, искупался, познакомился с дамочкой, ну что-то там съел и выпил – и поехал дальше. Мотивы все свободные, хочешь включай, хочешь нет. Одна надежда, что событийно они свободные, а по сути как-то все-таки связанные. Но связанные ли, свободные ли, вспоминаются они как свои, личные, собственные, а на поверку оказываются старыми как мир, – реди-мейд, как чужое слово.

Развертывались же они на озере Wörthersee – не просто австрийском, а каринтийском, то есть почти словенском и, значит, отчасти славянском. И даже как бы словарном: если, практически без ущерба для произношения, убрать из его названия букву -h-, получится Wörtersee, Озеро Слов. А ведь во многом именно на моей соавторской причастности к оригинальному словарю, как раз незадолго до того (в 1980‐м) выпущенному нашими венскими друзьями-издателями, и основывалась идея блиц-автопробега по Австрии – в обществе одного из них, Тильманна Ройтера.

Генеральный план был очень честолюбивый. Мы с Ольгой прилетали из Лос-Анджелеса – куда в точности, не помню, кажется, в Мюнхен, ехали на прокатной машине в Австрию, где должны были разделиться, а воссоединиться через неделю в заранее снятой гостинице во Флоренции: Оля, направившись туда через родную ей Югославию, я же – проехавшись, вместе с Тилем (который жил тогда в столице Каринтии Клагенфурте) по Австрии, а затем, уже один, по Швейцарии, чтобы в назначенный день и час прибыть в ту же самую флорентийскую гостиницу (на улице, как сейчас помню, Борго Пинти; это отдельная история).

В общем, так все в конце концов и вышло, но не совсем – в Клагенфурте меня ожидал неприятный сюрприз.

Прежде всего, Тиля не оказалось на месте. Встретила меня его новая жена, Габи. Это была небольшого роста, очень молодая очень красивая брюнетка с очень богатой биографией. Шестнадцатилетней девушкой она сбежала из дому к мужчине хемингуэевского покроя, бывалому охотнику много старше нее, пространствовала с ним несколько лет по Африке, но потом бросила его, вернулась в цивилизацию, в какой-то момент вышла замуж за Тиля и была теперь очень беременна.

Планировалось, что мы с Тилем немедленно отправимся в путь, но тут выяснилось, что он немного задержался по делам (а может, и не по делам) на западе Австрии, о чем позвонил Габи по телефону, прося извиниться передо мной и поселить меня у них до его скорого приезда.

Все это Габи изложила прямо на пороге их большого дома, открыв дверь, но не пригласив нас с Олей внутрь. Она объяснила, что в теперешнем своем состоянии она, увы, не сможет вынести, чтобы в доме жил кто-то еще, и потому сняла мне номер в отеле неподалеку. Обо всем этом она уже сообщила Тилю, он страшно рассердился и домой не заедет, а будет ждать меня тогда-то в таком-то трактире на такой-то улице такого-то города – в одной из точек моего дальнейшего маршрута.

Возражать не приходилось. Годы жизни в африканской саванне явно оставили на Габи свой суровый отпечаток. Мы попрощались с ней и отправились в мой гостиничный номер, который я нашел малопривлекательным, а при новом раскладе не особенно и нужным. На станции автопроката по соседству я пересел в маленький красный, очень напористый «Форд-Фиеста» и, предоставив Олю ее югославскому анабасису, задумался о сложившейся ситуации.

Травма, нанесенная мне Габи, не сводилась к обескураживающему нарушению намеченного порядка действий и очевидному удару по самолюбию. Имело место символическое, да и фактическое, изгнание из мысленно уже как бы обжитого дома – на улицу, на все четыре стороны, в большой непредсказуемый мир. Если добавить к этому, что одновременно я оставался без Оли, а изгнанию был подвергнут тоже женщиной, более того, в некотором роде матерью, станет понятно, что сиротское ощущение отверженности и заброшенности было полным. Требовались срочные компенсаторные меры.

Поехав куда глаза глядят, вскоре после выезда из Клагенфурта я оказался у восточной оконечности озера Вёртер-Зе, расположенного близко к южной, словенской границе и почти идеально, несмотря на небольшой извив в середине, вытянутого с востока на запад – как и вся Австрия.

Я выбрал южный, менее изъезженный берег, с зазывающими туристов дорогими виллами, и после нескольких осмотров снял на две ночи – у некой фрау д-р Ильзе Габриэль (фамилия которой подмигнула мне совпадением с именем непреклонной Габи) – комнату с отдельным входом, верандой над озером, небольшим дощатым причалом и двумя лодками, гребной и парусной. Денег я, вопреки обычаю, жалеть не стал, – речь шла не больше не меньше, как о самооценке, каковая дорогого стоит.

Продолжил я в том же нетипичном для меня духе высокого консюмеризма. Я узнал у хозяйки, какой ресторан на нашей стороне озера самый модный, поехал туда, заказал ужин, огляделся и вскоре остановил свой взор на вертевшейся у бара блондинке. Бар – не моя чашка чая, но я не дал себе спуску, посидел в баре, заговорил с дамочкой, угостил ее (ничего подобного я не делал никогда в жизни, ни раньше, ни позже, – кроме еще одного аналогичного опыта в Санта-Монике, кстати, забавно, с еще одной немецкоязычной любительницей протокола), после чего быстро перешел к делу.

Ее реакция была двойственной – как все в этой злополучной поездке. С одной стороны, она вроде соглашалась, но с другой, оказывается, была в ресторане с матерью, покинуть которую вот так сразу не могла. Повторное вторжение в мою красивую курортную жизнь материнского начала – вообще говоря, желанного, но не в аспекте же стеснительных семейных уз, – начинало раздражать. Тем не менее я отнесся к делу конструктивно, и мы договорились, что назавтра она приедет ко мне, мы покатаемся на яхте и предадимся совместным удовольствиям.

Утром она приехала, но ветра не было, так что шикарная прогулка под парусом, упрямо предпринимавшаяся мной несколько раз, так и не состоялась, зато все остальное удалось на славу. Правда, через какое-то время дамочка опять заспешила к матери и вообще оказалась не столь прелестна, как при электрическом освещении, но что поделаешь – не менять же коней на переправе, и я предложил вечером пойти еще в какой-нибудь из местных ресторанов, благо их было множество. На этот раз фрау Габриэль порекомендовала ресторан в самом восточном углу озера. Его название мне запомнилось, но лишь наполовину: оно начиналось с имени Мария, а что там было дальше – память не сохранила.

Сейчас я по Гуглу нашел вроде бы это самое заведение – «Maria Loretto» (http://www.restaurant-maria-loretto.at/). Наш столик был именно такой, возможно даже этот самый – на веранде над простирающимся вдаль озером. Был ранний и слегка облачный вечер (а не солнечное утро, как, судя по отбрасываемым теням, на рекламном фото), место было первоклассное, дамочка… имелась и дамочка, но чего-то не хватало.

Гурман я никакой, что́ заказывать, толком никогда не знаю, и потому решил отведать что-нибудь, чего не пробовал. Официантка расхваливала их фирменное блюдо – Käsesuppe, сырный суп, и я выбрал его. Что взяла дамочка, не помню, может быть, то же самое. Говорить было не о чем, вчерашняя травма все еще ныла, как вдруг все переменилось и, словно по мановению волшебной палочки, встало на свои места.

Принесли и поставили передо мной сверкавший желтизной Käsesuppe, в ту же минуту из‐за туч вышло солнце, склонявшееся к закату над противоположным концом озера, и залило золотом всю водную гладь до горизонта; в его лучах – im Abendsonnenschein – заиграла даже крашеная прическа моей спутницы. Мгновение было достойно того, чтобы остановить его, что я по мере сил и стараюсь сделать.

Наутро я попрощался с гостеприимной хозяйкой, сел за руль и, включив радио на полную громкость, покатил на запад. В Инсбруке я встретился с Тилем (в ресторанном зале, где бывал Гёте, – «Goethestube»), и мы весело проехались вместе до Брегенца (это на берегу уже Боденского озера, общего у Австрии с Германией и Швейцарией), где после долгого дневного пробега без еды страшно обожрались в с трудом найденной ночной забегаловке. Там мы расстались – он на поезде отправился домой к норовистой Габи, а я в прекрасном расположении духа взял курс на юг.

* * *

Занося это тридцать лет спустя на бумагу, я никак не мог отделаться от ощущения, что все это уже было, но не со мной, а где-то в литературе, так что неясно, стоит ли именно мне, как сказано у классика, тревожиться записывать.

Добросовестная интроспекция не подвела и, нырнув в глубины подсознания, вынесла на поверхность давно любимые строки из «Zoo, или Писем не о любви» Шкловского – о том, что́ в начале двадцатых годов произошло, кстати, не так уж далеко от Вёртер-Зе, тоже на территории бывшей Австро-Венгрии.

В голодной Москве [Петр] Богатырев не знал, что он живет плохо… Шел Богатырев вечером по сугробам Москвы из театра домой, устал, снял шапку, вытирает лоб. И вдруг в шляпе завелась керенка. Оглянулся, видит – какой-то военспец уходит. Погнался.

– Товарищ, мне не нужно.

– Да вы не стесняйтесь, возьмите…

Когда Роман [Якобсон] уехал в Прагу, он выписал к себе Богатырева.

Приехал Богатырев, брюки короткие, ботинки не зашнурованы… Покупал Богатырев сахар, держал его в карманах и ел…

Роман повел Богатырева в ресторан: сидел Петр среди неисцарапанных стен, среди разной еды, вин, женщин. Заплакал… («Письмо десятое»)

В бурные семиотические шестидесятые я немного познакомился с П. Г. Богатыревым (1893–1971), а с его сыном Костей, германистом, даже дружил, но дело не в этом, а в том, что, при всей трогательности набросанного Шкловским портрета нескладного русского интеллигента на европейском рандеву и всей его правдивости (П. Г. узнавался в нем и сорок лет спустя), набросан он все-таки по литературным лекалам (а чего еще и ждать от Шкловского?!) – гоголевским.

Занимающий меня мотив гастрономического исцеления от экзистенциальных травм венчает аж две петербургские повести.

Ковалев… взял извозчика и поехал прямо в кондитерскую. Входя, закричал он еще издали: «Мальчик, чашку шоколаду!» – а сам в ту же минуту к зеркалу: есть нос!..

На дороге встретил он штаб-офицершу Подточину вместе с дочерью, раскланялся с ними и был встречен с радостными восклицаньями: стало быть, ничего, в нем нет никакого ущерба. Он… нарочно вынувши табакерку, набивал пред ними весьма долго свой нос с обоих подъездов, приговаривая про себя: «Вот, мол, вам, бабье, куриный народ! а на дочке все-таки не женюсь. Так просто, par amour, – изволь!» И майор Ковалев с тех пор прогуливался как ни в чем не бывало и на Невском проспекте… И [его] видели вечно в хорошем юморе, улыбающегося, преследующего решительно всех хорошеньких дам («Нос»).

– Грубиян! – закричал [Шиллер]… – как ты смеешь целовать мою жену? Ты подлец, а не русский офицер. Черт побери, мой друг Гофман, я немец, а не русская свинья!..

И немцы схватили за руки и ноги Пирогова… [и] поступили с ним так грубо и невежливо, что, признаюсь, я никак не нахожу слов к изображению этого печального события…

Ничто не могло сравниться с гневом и негодованием Пирогова. Одна мысль о таком ужасном оскорблении приводила его в бешенство… Он летел домой, чтобы, одевшись, оттуда идти прямо к генералу…

Но все это как-то странно кончилось: по дороге он зашел в кондитерскую, съел два слоеных пирожка… и вышел уже не в столь гневном положении… [П]риятный прохладный вечер заставил его несколько пройтись по Невскому проспекту; к девяти часам он успокоился и нашел, что в воскресенье нехорошо беспокоить генерала… и потому он отправился на вечер к… и так отличился в мазурке, что привел в восторг не только дам, но даже и кавалеров («Невский проспект»).

Заметим, что Гоголь, в свою очередь, кивает на Шиллера и Гофмана, так что концов не найти.

А главное, вкуса этого сырного супа я, не будучи Прустом, совершенно не помню. Остается – подобно горьковскому Барону – восклицать:

– Было Вёртер-Зе! Было Кэзезуппе! Было!

Вкус треугольника

Согласно культурологам, любовь и вообще желание – ситуация не двух-, а трехсторонняя. А не просто любит Б, а любит всегда в той или иной связи с В: потому что Б походит на В, или ценится В, или является женой/мужем/собственностью В, или еще что-нибудь в этом роде. Ибо желание по сути своей подражательно, имитативно, триангулярно. Отсюда естественность и даже неизбежность любовных треугольников. Так что любовь втроем – более элементарная модель отношений, нежели нормальная, казалось бы, парность.

Напрашивающиеся возражения, типа, что это не всегда верно, у кого как, лично я в своих вкусах совершенно независим, и тому подобные отводятся общими ссылками на вытеснение всего неприятного в подсознание и более конкретными утверждениями о принципиальной подражательности вкуса как такового.

Идея вроде бы дикая. Ну как мой интерес вот к этой женщине может быть связан с ее мужем, если тот живет на другом конце континента и я его ни разу в глаза не видел?! Пусть наш выбор в данном случае совпал, но ведь его вкусы никоим образом не могли повлиять на мои!

Впрочем, наука умеет много гитик, и вкус – дело темное. Некоторый свет на эту проблему может пролить безобразная история, которую я решаюсь рассказать впервые – под, на первый взгляд, несколько претенциозным кубо-импрессионистическим, но, увы, вполне адекватным заглавием.

Дело было давно, в бытность мою профессором Корнелльского университета, то есть в первые, тронутые легким безумием, годы моей жизни на свободном Западе и, соответственно, последние месяцы моего второго брака. Чем уже задается некоторая небинарность наших с женой отношений в тот тревожный период. Но речь не о них, а о том, что стало приходить им на смену. Ограничусь, по возможности, одним витком этой многофигурной одиссеи.

Поиски впечатлений однажды привели меня на вечеринку клуба, неформально именовавшегося Cornell Singles, Корнелльские Одиночки. Ввела меня в него одна незамужняя коллега, с которой… – но не будем отвлекаться, – сказавшая, что туда допускаются и лица, состоящие в браке, однако чувствующие себя одиноко и потому взыскующие внебрачных радостей. Это подтвердила первая же моя партнерша по танцам, отчеканившая с фирменной англо-саксонской эксплицитностью: «I am married, but I take lovers, so it’s up to you» («Я замужем, но завожу любовников, так что дело за вами»).

Не знаю, что мне в ней не понравилось, это ли заявление или что другое, но выбрал я себе другую, высокую, худую, даже слегка костлявую, с белой никогда не загорающей кожей, крупным, хорошо очерченным красным ртом, большими голубыми глазами и неотразимым для выросшего на Хемингуэе именем – Б. Фамилия тоже оказалась что надо – французистая, начинавшаяся с аристократического «де».

Б. была специалисткой по одному великому дальневосточному языку и замужем за носителем другого, бо́льшую часть времени проживавшим, как уже было сказано, на другом побережье, где-то в Калифорнии. Его звали В., и мне, как, в сущности, тоже было сказано, никогда – ни раньше, ни впоследствии – повидать его не пришлось.

Мы с Б. сразу поняли друг друга и стали деловито и очень регулярно встречаться, в основном у нее дома. Отношения у нас сложились, выражаясь по-современному, асимметричные, с некоторым по-барски садистским креном в мою пользу, но вполне устойчивые. Никаких феминистских заявлений о равноправии полов и проч. от Б. не поступало; это был честный, немного жесткий, лишенный всяких сантиментов половой пакт, условия которого не были нигде прописаны, но по умолчанию неукоснительно соблюдались. По-видимому, он удовлетворял обе стороны.

Не надо представлять себе Б. какой-то сексуальной рабыней. У нее, судя по всему, был нетривиальный любовный опыт, уходивший корнями в легендарное хипповое прошлое. Один из ее рассказов-воспоминаний о студенческой жизни начинался словами: «Когда в Гарварде я жила с двумя поэтами…» Хемингуэй, помноженный на сексуальную революцию шестидесятых, – это было не слабо! Красавицей я бы ее не назвал, особенно из холодной многолетней дали, но тогда, сквозь тусклый огнь тестостерона, мне все виделось в ином свете.

У моей жены тем временем развертывались свои параллельные интрижки, одна из которых впоследствии привела к ее новому браку, но мои отлучки стали вызывать у нее приступы ревности, не понятной рациональному мужскому уму, хотя, вероятно, объяснимой в рамках все той же триангуляции. И в один прекрасный день я совершил совсем уже безумный вираж: будучи заведующим кафедрой, причем довольно склочной, я тайно переехал к Б., не оставив никому ни адреса, ни телефона. На кафедру я периодически звонил и заходил, а порой, когда жены не было, забегал и домой. В летние месяцы особых трудностей все это никому не создавало.

Следующим поворотом и без того достаточно треугольного сюжета стал роман, возникший у меня с женщиной, жившей, по иронии судьбы, как и В., на тихоокеанском берегу. Встречались мы в разных точках континента, в частности в Калифорнии, где угодно, но, разумеется, не в Итаке. То есть до поры до времени это разумелось, а потом разум был, как водится, потеснен в своих правах, и я пригласил ее приехать, опять-таки тайно, в наш городок, имя которого с гомеровских времен овеяно адюльтерными коннотациями. Поселить же ее я решил у Б.

Б. была в курсе моих планов и, верная, как я понимал, своим шестидесятническим ценностям и мазохистским наклонностям, не возражала. Гостье я объяснил, что Б. – мой хороший друг, та отдала ей на время свой дорогой «Ауди» (я еще не водил!), у двух сверстниц-американок сложились рабочие отношения, и треугольник приобрел черты если не равносторонности, то почти полной равнобедренности. А один долгий день мы с моей гостьей провели вдвоем на пустынной даче моего любимого старшего коллеги, заведовавшего русской кафедрой до меня. Фиеста явно удалась.

В дальнейшем мы с Б. постепенно расстались, а с новой дамой объединились в Калифорнии. В качестве корректного прощального подарка Б. преподнесла мне шедевр средневековой японской литературы (в английском переводе) – написанный женщиной тысячестраничный роман о похождениях любвеобильного принца Гэндзи.

…Семь лет спустя (с прекрасной калифорнийкой мы к тому времени уже фактически разошлись) я проводил саббатикал на Восточном побережье – в Национальном гуманитарном центре, созданном на базе трех университетов Южной Каролины и образовавшем географический пункт под названием, хотите верьте, хотите нет, Research Triangle (!) Park. Оттуда я среди прочего съездил, благо не так далеко, как из Калифорнии, с лекцией в Корнелл – повидать старых знакомых и себя показать. Остановился у своего любимого бывшего заведующего, но не на даче, а в уютной подвальной квартирке его итакского дома.

Однажды днем его не было, у меня образовалось окно в пару свободных часов, и я позвонил Б. Она не удивилась, так как уже знала о моем приезде. Заскочить охотно согласилась, но что-то долго не шла. Чего она там копается? – c нетерпением думал я. Наконец, она появилась и после чашки кофе стала без лишних разговоров раздеваться.

Сюжет неумолимо близится к закономерной развязке, и я ее не утаю, иначе зачем было огород огородить, но, как это ни странно, моя память не сохранила – опять вытеснение? – самой драгоценной детали.

По ходу наших упражнений, скорее всего в одну из тактических пауз, я обратил внимание на нечто, что заставило меня обеспокоиться состоянием здоровья партнерши.

– Are you OK? What’s this white stuff? («Ты в порядке? Что это такое белое?»)

– Oh, that!.. Must be Victor («А-а, это!.. Должно быть, Виктор»), – как всегда без выражения проговорила Бретт.

Чего, убей меня бог, не помню, это, была ли роковая проба рутинным образом поднята на поверхность на кончике эротического зонда, или же, неровен час, с дегустаторской безмятежностью пригублена, – в порядке пророческого овеществления моего заглавного тропа.

Мудак и зануда

Басни о такой парочке нет, но по отдельности им посвящены две жемчужины современного фольклора:

Что такое зануда? С женской точки зрения – мужчина, которому легче отдаться, чем объяснить, почему этого не надо делать.

Жена говорит мужу, что он такой мудак, такой мудак, такой мудак, что на мировом конкурсе мудаков он занял бы… второе место. «Почему же второе?!» – «Да потому, что ты мудак!..»

Сходны сюжеты: успех, он же поражение; способы повествования: вопрос – ответ; и пуанты: резонерские ремарки женщин. Еще одна общая черта – философская направленность не столько на житейские проблемы, сколько на природу знания.

Особенно ясно это прописано в случае с занудой. Уже по жанру перед нами не просто психологический этюд, а платоновский диалог о смысле слова. Лексикографической завязке соответствует аналогичная развязка, правда «открытая»: определению рассматриваемое понятие так и не поддается. Более того, объектом безуспешной попытки истолкования служит особый склад мышления («занудство»), парадоксально настаивающий как раз на формальной строгости рассуждений.

В анекдоте про мудака метаязыковой момент не так очевиден (хотя взыскующее смысла «почему?..» появляется и здесь). Он представлен самой логикой развития сюжета, согласно которой ключевое понятие подлежит не определению, а заклинательному повторению – по принципу порочного круга.

Подобная логика называется в просторечии женской, и то, что приговор обсуждаемым интеллектуальным стратегиям выносят именно женщины, хрестоматийные представительницы иррациональной стихии, символизирует полную философскую безысходность ситуации.