Текст книги "Первое поле"

Олени

Накрапывал осенний дождичек, тихонечко долбил в висок…

Есть замечательная, ностальгическая, тонкая, очень близкая геологам песня: «Осень – она не спросит, осень – она придёт по опустевшим пляжам, осень немым вопросом в синих глазах замрёт». Матвей вспомнил эту песню, когда утром за завтраком вдруг узнал, что уже первое сентября. Это неожиданное, оказывается, ещё не забытое понимание, что ты школьник, что первого сентября надо бы садиться за парту, а у тебя, у Толика, который вот сидит за столом рядом и пьёт чай, совершенно иные задачи и на первое сентября, и на весь этот месяц. Вчера вечером пришли олени. Воображение рисовало совсем иное. Конечно, олени ездовые и вьючные – это не лошади, и спору нет, но чтобы они были столь неожиданно маленькими, как пятиклассницы, поразило и растрогало. Два погонщика-каюра, что с ними пришли, были такими же, как Илья, – невеликими ростом, так же смуглы и узкоглазы. Очень приветливые. Олешек привели девять. Привязали и тут же развели неподалёку костёр. И когда Толик у Ильи спросил, зачем тут костёр, если есть костёр на кухне и у Ильи около палатки, Илья ответ на это начал со своего «однако»:

– Однако дымокур надо делать. Иначе комары заедят.

А и вправду, чем ближе к осени, тем комарьё и мошка просто чумели! Если кто из рабочих наклоняется копать, на спину тут же налетает полк их, гудящих и зудящих, и стадами ползает по непрокусываемым энцефалиткам. Из-за комаров и мошки Матвей и курить среди лета приучился. Работал Матвей с Сыроежкиным в пару, и на третий перекур Николай и протянул Матвею папироску «Байкал»:

– Засмоли. Они дыма боятся, – и показал: дунул дымом на руку, где топтались комары, и они тут же улетели.

Матвей прикурил от Николая и стал дымом пугать насекомых. Вспомнил, как совсем пацанами баловались подобранными у урн окурками. Как было во рту неприятно и противно, но быть как взрослые, подражать было сильнее. Но Матвей не приучился, и поэтому пыхать на комаров дымом было неприятно, но зато какой эффект! На пятый день Матвей случайно затянулся. Было поперхнулся, но откашлялся и не забросил. А когда в конце месяца случайно узнал (Гаев подводил итоги), что накурил на шесть рублей с копейками, решил, что ничего страшного. Все курят, а он что, рыжий, что ли.

Когда костёр распалился, каюр бросил в него приготовленный мокрый, из земли мох и такие же мокрые порубленные коряги, и из костра повалил дым. Олени, как дети, тут же головами, опустив их, потянулись к струям дыма. Даже как будто с благодарностью. Ребята топтались рядом и тоже рады были дымокуру. У оленей отметили совершенно замечательные глаза, в которых всё время стояла незнакомая ребятам нежность ко всему. Тонкие ножки с разъехавшимися копытцами, мотающиеся маленькие хвостики. Ребятам через час разрешили сводить олешек на реку попить воды. Пили они так же, как лошади, едва касаясь губами воды. И потряхивали шкурами, сбивая такой тряской комаров со спины.

– Совсем малышня, – сказал Матвей стоящему рядом Анатолию. – Как на них вообще что-то возить? Стыдно же.

– Тоже никак такое предположить не мог, чтобы эта детвора и ещё на себе что-то везла, – ответил Анатолий. – А ушки какие мягкие.

– Не мягкие, – ответил Матвей, – а нежные.

Но утром, когда собрали и покрыли небольшими сёдлами оленей, вышло так, что килограммов двадцать образцов они могут нести влёгкую. Решили одновременно и лошадей загрузить. Необходимость в них убавилась, а по ящику вьючнику – это десять ящиков утащат. Матвей первым оседлал Казбека. После той страшноватой истории Матвей невольно на многое происходящее в природе стал смотреть более открытыми глазами. Как-то занесло его на марь. Обходить её не хотелось, да и сколько обходить, он не знал, и пошёл по кочкам и между. Показалось, что по кочкам будет удобно идти. И высоко, и просторно. Но после десяти шагов по верхушкам кочек понял, что этак и ноги сломать недолго! А между кочек – а тут ещё и деревца, и кусты – не протолкаться, но уж если понесло, трудно с рюкзаком, полным породы, но через двадцать минут природа его отблагодарила: Матвей вышел на огромный куст крупной красной смородины. Остановился, снял рюкзак, не досыта, но откушал. Тем более что ягоды оказались необыкновенно вкусными и даже сладкими после первых морозных ночей. А дальше Матвей, ещё час или два пробираясь между кочек, всё время шёл между высоких, выше Матвея, кустов смородины и поражался, что их так много, а собирать некому. «Вот жизнь, – думал Матвей, – грибы собирать и те некому». А ведь их в тайге видимо-невидимо. И как только они пошли, грибные супы в партии тут же отвергли любые борщи из банок.

Казбек, очевидно, уж по привычке не давал себя принарядить в седло – шумно набирал воздух и держал грудь. Но уже учёные и Матвей, и Анатолий только посмеивались этому. Поле обтрепало ребят, одежду; даже висевшие в ножнах ножи давно перестали казаться чужеродными. Ствол винтовки за спиной уже не оценивался как что-то особое, хотя, конечно же, вот так – и в такой же одежде, и в болотниках (а они теперь в основном стали ежедневной обувью) – не пройти без удивлённых глаз москвичей по улице Горького. «А жаль, – про себя подумал Матвей, – как бы в классе удивились, заявись мы в таком виде!»

Вскоре караван из впереди идущих маленьких ушастых олешек и за ними лошадей ушёл в сторону Маи. Илья (а Матвей и Анатолий с ним очень тепло попрощались) обернулся, снял свою фуражку и помахал ею, прощаясь с высыпавшей на берег партией Гаева. С ними ушёл Викентий Ильянов, и Коля Сыроежкин, и Кучум. Расставаться было очень грустно. В лагере одномоментно стало очень тихо. Никто никуда не ходит, ничего не носит, не разговаривает. А вынесенная на улицу радиостанция слушала негромкий голос Гаева:

– База, база, приём. База, база, приём. База, – более энергичным голосом, – база, отправили караван. Да, все ушли. – Константин Иванович слушал, что отвечают. – Конечно есть! Образцов ещё на такой же караван. Вертолёт?! Тогда и Максимову с Чумаковой откомандируем. А в план когда поставят? Двенадцатого. Хорошо, понял, подготовимся. Площадка? Да есть у нас тут коса. Сколько? Метров… – Гаев обернулся к сидящему рядом и внимательно слушающему Молнару. – Ты мерил, сколько коса в длину?

Игорь Александрович произнёс:

– Почти тысяча двести.

– Тысяча двести, – произнёс Гаев в микрофон. – Конечно, выровняем. Нет, не затопляет. Понял. Спасибо. Через неделю выйду на связь. Конечно, не забуду, – улыбнулся Гаев. – Конец связи. – И снял наушники. – Вот такие новости. Пришли три вертолёта. Будут ими народ вывозить, ну, кому повезёт. Пойди девочек обрадуй.

Жёлтая осень

 
А осень флагом карантинным
туманит и наводит грусть.
 

Осень вмешивалась в работу срывами дождя, трудно переносимой руками температурой воды, цветом иголок листвянок и кустов, травы и изменившейся плотностью воздуха. Всё почти одним днём порыжело. С утра не очень приятно было надевать холодную одежду, наматывать сухие портянки и залазить в сырые изнутри болотники и завтракать на улице. Затем брать с собой банку сгущёнки, хлеб и идти маршрутом на шурфы, промывать породу в проходнушке и лотками. Пальцы схватывала ледяная вода, затем как-то так постепенно они привыкали к холоду, и можно было работать, а если становилось невмоготу, то отогревались у постоянно горящих костерков. Чаще гоняли чаи и курили. Месяцем раньше Матвей изготовил из высушенной берёзы курительную трубку для махорки. Дыма больше, опять же романтика. Шуток и разговоров становилось меньше, и в основном они состояли из «вот скоро будем дома».

Самой работы становилось всё меньше, план полевых работ ещё немного – и завершится при любых обстоятельствах, если только не землетрясение какое-нибудь, но настроение, настрой слегка поддался влиянию погоды. И буквально потребовалась Матвеева винтовка и его умение бить без промаха. Еды любой оставалось всё меньше и меньше. Давно закончились полевые деликатесы типа конфитюра. Дольше всех продержались совершенно несъедобные сухой лук и сухая картошка. Какао и кофе в середине лета по утрам ещё напоминали о цивилизации. Сгущёнку прихлопнули в конце августа. Оставалась мука, соль, и десятого сентября вскрыли последнюю банку тушёнки. Вот после этого Матвея и стали вместо промывки посылать на охоту. И Матвею приходилось уходить на разведанные озёра и там скрадывать дичь. Первая утка – а надо было так её выхватить, чтобы упала она на землю, – попалась уже на заходе солнца. Матвей крадучись приблизился к берегу и следил за стаей на воде. Штук двадцать уток крутились на одном месте, не собираясь никуда лететь. Минут через двадцать пришла идея пугнуть их. Матвей огляделся, выбирая, чем бы в них бросить. Осторожно отполз от берега, поискал в траве, чем бы пульнуть. Берег был топким, весь в траве – и ни палки серьёзной, ни камня рядом. Но когда Матвей так же крадучись вышел на полусогнутых на берег, увидел плавающую рядом с берегом корягу, согнутую, как бумеранг. Коряга в полметра, но так напиталась водой, что, когда он её вытащил, оказалась тяжёлой. Матвей попробовал ею замахнуться. Понял, что далеко не бросит, но надо. Встал на левое колено, размахнулся, бросил и тут же поднял ружьё, и очень вовремя. Вся стая шарахнулась кто куда, уворачиваясь друг от друга. Несколько птиц рванули через кусты и потянули на берег. Матвей мысленно помолился своему охотничьему богу и спустил курок.

Совсем в сумерках Матвей вернулся в лагерь и в лицах рассказал, как это непросто – еду добывать.

– Плавают себе, кормятся. И стаи большие. Бить – а как достать? – сетовал Матвей. – Хоть бы плот какой или лодочка.

Утку тут же очистили от пера, выпотрошили и поставили вариться, чтобы на завтра был суп. И стал Матвей охотником. А двенадцатого прилетел вертолёт. Матвей его только видел. С полкруга приземлился и вскоре улетел. Остались Гаев, Молнар, Толстокулаков, Кочергин и Матвей. И оказалось, что улетел Толик. Гаев решил, что и без него справятся. Матвей вошёл в их с Толиком палатку, посмотрел на пустой, без спальника топчан и загрустил. С Кочергиным за всё лето – лет за тридцать, суровым лицом, но удивительно молчаливым и добрым, по имени Вася – как-то так только что и встречались за столом. Вернувшись с двумя утками – один селезень, красивый пером, Матвей по-быстрому почистил ствол, разжёг перед палаткой костёр и пошёл на ужин. Иван Константинович пришёл в тёплой курточке и сообщил, что вертолёт вернулся, что все долетели благополучно, шлют приветы! И что теперь будут ждать аэроплана. А через четыре дня утром попросил Матвея сбегать на восьмую просеку-профиль (это двадцать километров), где умудрились забыть лопату и кайло! В этот день погода стояла тихая, солнечная. Осень вспыхнула всеми возможными в тайге красками, и почти с утра температура поднялась до плюсовой. Матвей взял рюкзак для шанцевого инструмента, повесил на плечо винтовку и ходко подался на сопку, удивляясь бережливости начальника. Через три часа, не увидев по дороге никого, кто мог бы стать едой, Матвей вышел на уже забытые шурфы, нашёл уже сложенные в рюкзак и лопату, и кайло, накинул рюкзак на плечи и огляделся. Немногим выше линии шурфов лежал ствол дерева, падение которого ещё в начале лета напугало и Матвея, и Анатолия, который работал рядом в своём шурфе. Тогда Матвей поднялся над шурфом, огляделся, ничего такого не заметив, крикнул Толика:

– Как будто дерево упало, а с чего бы, да как будто все стоят!

Толик поднялся над кромкой шурфа.

– Странно. Все на месте, – и вылез, прошёл несколько метров вверх, – вот он, лежит.

Матвей тоже вылез на поверхность и подошёл к Анатолию.

– Странно, с чего бы это так падать-то? – спросил у Матвея Толик. – А если бы с тобой мимо шли? Бабах по кумполу, и отработались.

Матвей разглядывал оставшийся от дерева полуметровый пень с острыми, как иглы, обрывками ствола. Прошёл пару метров вдоль лежащего остова, разглядывая его, и присел. На стволе были видны чёткие полосы сверху вниз содранной, как стамесками, коры. Толик присел рядом. Потрогал пальцами полосы.

– Восемь, – прошептал Анатолий, – слушай, это же медвежьи, – и перешёл совсем на шёпот: – Точно!

– Точно-то точно, а чего ему тут делать, если мы тут работаем, – он что, глухой, что ли?

– Ой, странно это всё, – ответил Толик таким же шёпотом, поднялся на ноги и стал оглядывать всё, что было рядом и стоящего, и лежащего. – Все стоят, только этот упал.

На Толькин шёпот встал Матвей и проговорил:

– Так следы должны быть около дерева, ну, пня.

Ребята вернулись к пню и, присев, стали, как охотники (читали об этом в книгах), разглядывать землю у пня. Травинки, сосновые иглы, насыпанные вокруг, тонкие прутики молодого куста. И как будто несколько примятых ямок.

– Может, это след? – спросил Матвей.

– А чёрт его знает. Дерево-то, смотри, совсем сухое!

– И что, что сухое, само, что ли, упало? – ответил Матвей. – А следы от когтей?

– Ну, следы пусть годом раньше появились, а сейчас упало, – размышлял Анатолий.

– Ветра нет, чего ему падать? – гнул свою версию Матвей.

– Тогда получается, что потапыч и глухой, и слепой, что ли? – резонно выводил Анатолий.

– А помнишь, летом я рыбачил и про след рассказывал, прямо на удочке же появился! – доказывал Матвей. – Может, они тут все такие задумчивые бродят и геологов не замечают!

– Еды сейчас для них в тайге сколько хочешь, вот они как-то без нас и обходятся, – ответил Толик Матвею. – А следы как будто и вправду свежак.

Странно, неужели такое может быть?

Матвей вспомнил, как им было не по себе и даже немного страшно. А вдруг мишка и вправду тут был, чесался, вставал на задние лапы и опрокинул ствол, испугался – и ходу? А ребята выглянули, когда его и след простыл. Матвей улыбнулся тем пережитым страхам, оглядел ствол ещё раз и пошёл обратно. А километров через пять вдруг услышал звук двигателя самолёта, который доносился из-за сопки. Матвей даже решил было, что это ему кажется – настолько он был тих, но вскоре звук стал слышен явственно, без обмана. Матвей немного прибавил шагу. Совсем недавно вертолёт без него прилетал, теперь самолёт. Обидно. Матвей всё прибавлял шагу, хотя и понимал: если к ним, то уж точно Матвей его не увидит. Или если мимо летит, так скоро затихнет! Но звук прибавился и смолк. И в этом месте Матвей вдруг подумал, что да, это самолёт к ним, чтобы забрать геологов, образцы породы. А вдруг все улетят, а его оставят? И эта дурацкая и невозможная мысль так взволновала Матвея, что он побежал. Побежал в болотниках, напуганный этой мыслью. И бежал долго. Так долго, что когда услышал, как заревел двигатель, то показалось, что это совсем рядом, за сопкой. Матвей ещё по инерции пробежал с полкилометра, пока самолёт не улетел, и Матвей видел его зелёный силуэт, уходящий по длинному распадку между сопок. Оставшиеся три километра Матвей шёл обычным шагом, прикидывая, как ему быть, если и вправду всё так произошло. Но, вернувшись в лагерь, в котором осталось всего две палатки и столовая, нашёл Василия, который спокойно подкладывал в костёр на кухне дрова. На перекладине висел казан, рядом чайник.

– Вот как-к хорошо, вернулся, а то я уж беспок-коиться начал, не ид-дёшь и не идёшь! – увидев Матвея, произнёс, слегка заикаясь, Вася. – Нам с тоб-бой сезон зав-вершать. За нами двад-дцать седьм-мого должны прил-лететь. До д-двенадц-цати дня. Так что от-тдыхаем.

На следующий день пошёл несильный дождь, и Матвей решил пойти еды пострелять. Из всего остались спички и соль с чаем.

– Нич-чего, – подытожил положение Кочергин, – и не т-такое бывало.

Матвей на этот раз вышел к другому озеру, меньшему, и, идя вдоль него, вдруг увидел привязанную длинной верёвкой к дереву на плаву лодку метра в четыре в длину, долблянку. Матвей подтянул её к себе. На дне её лежало весло. Белое от возраста. «Во как здорово, – подумал Матвей. – С лодки и на воде можно птицу взять». Но покрутил головой: нет ли хозяина лодки?

Матвей покачал долблёнку, перевернул, чтобы вылить воду. Оценил её плавучесть. «Надо же, – подумал, – если лодку оставили, значит, сюда или на рыбалку, или на охоту, но кто-то приходит. До ближайшего села триста вёрст». В этот день охота получилась удачной. Двух уток подстрелил, так что упали рядом с берегом, в болотниках достал. Третьим оказался селезень, и упал он в воду. Дым из ствола как-то так осел тут же, закрыв собою перспективу, но когда рассеялся, то Матвей увидел в пятидесяти метрах на воде дёргающегося на месте селезня. Матвей вернулся к лодке, отвязал её и, выйдя с ней на глубину, но так, чтобы не набрать в сапоги воды, попробовал в неё забраться. Лодка вела себя как шарик ртути. Только Матвей опускал в неё ногу, как она, необычайно лёгкая на плаву, тут же пыталась перевернуться вверх дном. «Ерунда какая, – подумал Матвей, – а как же в них садятся?» Сделав ещё несколько попыток, Матвей решил попробовать в неё сесть. И не сразу, но с третьей попытки, уткнув её нос в берег, Матвей сел в лодку. Аккуратно перенёс ноги и вспомнил, как дедушка по весне мимо на такой же лодке плыл, стоя на левом колене. Поэтому, немного отплыв от берега, совершенно без усилий Матвей переместился и, опустив правое колено на дно, опёрся на левую ногу, и получилось, как в каноэ. И приклад не мешал, и грести удобно. В несколько взмахов веслом, перемещая его с борта на борт, Матвей направил каноэ на селезня, подобрал его, бросил на дно и стал разворачивать это легчайшее речное судно. И, когда развернул и пошёл с ним к берегу, увидел, как совсем рядом на гладь воды, совершенно его не боясь, упало штук двадцать уток. Матвей замер. «Если они меня принимают за дерево, значит, не улетят». Матвей, почти не шевелясь, достал из подсумка патрон. Как можно тише потянул на себя затвор, вложил в ствол патрон (птицы спокойно стайкой плыли мимо), закрыл затвор и стал поднимать ружьё. И тут подумал: «А что, если с колена стрельнуть, не поднимая ружья?» Матвей поднял ружьё так, чтобы ствол смотрел в сторону проплывающих в тридцати метрах от лодки уток, навёл примерно на стаю – и грохот, дым. И буквально тут же Матвей оказался в воде. Лодке хватило отдачи от выстрела, чтобы она мигом перевернулась кверху дном. Всё произошло столь стремительно, что Матвей не успел ни испугаться, ни растеряться. Он видел, как стая рванула низко над водой подальше от Матвея, а на поверхности озера остались две тушки. Как рядом с лодкой спокойно плавало весло и селезень. А ружьё висело на ремне, который оказался в руке Матвея. Вода была не ледяная. «Очевидно, озёрная вода, не проточная, после лета не остыла», – решил Матвей. Он перетащил к себе нос или корму лодки, перевернул её. Воды оказалось почти по край борта. Вода в сапогах стала тянуть вниз. «Так, значит, подбираем весло, селезня и толкаем лодку к берегу». Метров через двадцать появилось дно. Уже на берегу, уткнув нос лодки в берег, вылил из неё воду. Вышел на берег и снял сапоги. Оглянулся на птиц и решил босиком сплавать за птицей. Только выжал портянки да повесил их на куст. Вернулся к Василию, увешанный трофеями. Василий снова обрадовался:

– От это н-навар! Эт-то мы месяц г-гулять ст-танем. А сыр-рой почт-то?

И Матвей рассказал о своем приключении с лодкой. И пока Матвей переодевался в сухое, Василий затеял жаркое. Ощипал селезня, опалил его на костре, разрезал, выбрал жир, растопил и стал жарить.

– Так-кое жарк-кое будет, ни в как-ком рест-торане не под-дадут. Жаль, нет г-горячительного, сп-пирт бы сейчас по п-полкр-ружки, а, Матвей?

Матвей сушил тут же сапоги, штаны. Поглядывая, чтобы не обгорели.

– Вася, а ты где живёшь? – спросил Матвей.

– К-как где – д-дома!

– Да нет, в городе или в деревне, в посёлке? – уточнил Матвей.

– А, вон-на что. У нас пр-рииск был. П-посёлок. Раб-бота. Зар-рабатывали. Мет-талл кончился. Кто к-куда. Восемьд-десят лет раб-ботал. Т-татаул наз-зывается. Сказывают, д-дорогу ст-троить соб-бираются. Ж-железную. Буд-дет работ-та. А т-ты, Маттвей, прямо моск-квич?

– Да вот, угораздило. До Кремля полтора километра, – ответил Матвей.

– Как от-т нас до пер-реката, – показал рукой в сторону реки Василий. – Близк-ко! А в теат-тре был?

– С этим мне повезло. Вообще в Москве театров много. Первый раз, помню, какую-то сказку… – Матвей отвлёкся, перевернул сохнувшую энцефалитку, – показывали. Вот сказку не помню, а как мы орали, помню. Мне лет шесть. Там кого-то какой-то бармалей съесть хотел. А мы как могли кричали, предупреждали, что вот смотри, а то плохо будет.

– Инт-тересно! – ответил Василий. – А я т-только кино!

– Да, кино, пожалуй, интереснее театра. Хотя в театре, там же живые актёры. Как-то всё иначе. Но кино. У нас недалеко несколько кинотеатров: «Москва», «Смена» и этот, как его, «Баррикады». В выходные почти всегда бегал на детские сеансы. Десять копеек всего и такое чудо. Зимой, правда, если на лыжах в выходной, то без кино.

– А как-к эт-то вы в гор-роде на лыжах?

– Да конечно не по улицам. Парков много, или за город на электричке. Вся Москва зимой на лыжах или на коньках. В метро на эскалаторе утром одни лыжи едут. Лыжный частокол.

– В «Огоньке» вид-дел фот-то! Крас-сиво. Может-т, как-то и м-меня в Москву занес-сёт, пок-катаюсь.

Василий весь разговор колдовал со сковородкой, переворачивая куски мяса, обжаривая. И запах стоял такой, что слюнки сами собой заполняли рты рабочих (что рты рабочих сами по себе наполнялись слюной). Чай уже закипел. Матвей перенёс ведро от огня, чтобы не так бурно кипело. И Матвей занимался изготовлением лепёшек.

– Как-то непривычно: столько мяса, а нас двое.

– Ну, эт-то не самое г-горькое дел-ло, – ответил Василий.

Матвей следил за тем, как лепёшки (а это было просто тесто, намешанное в воде и чуток посоленное) прожариваются, переворачивал их, готовые выкладывал на полотенце и им же прикрывал.