Текст книги "Опасные советские вещи"

Глава 3
Как легенда стала идеологическим оружием

Из первой главы читатель уже понял, что основное свойство городской легенды – передаваться из уст в уста, распространяться по каналам «горизонтальной» коммуникации независимо от усилий властных институтов. По этим правилам живет не только городская легенда, но и фольклор в целом. Однако у любого правила есть исключения. И одним из таких исключений стала советская городская легенда, которая начиная с 1960‐х годов не только рассказывалась на кухнях и в очередях, но и стала орудием отчаянной идеологической борьбы. Истории о том, каким образом это произошло, и посвящена эта глава.

О распятых мальчиках и подделках «под фольклор»

12 июля 2014 года, в разгар военного конфликта на востоке Украины, в вечернем эфире «Первого канала» женщина по имени Галина Пышняк, уроженка Закарпатья, рассказала об эпизоде, якобы произошедшем после вступления украинских силовиков в город Славянск:

На площади собрали женщин, потому что мужиков больше нет. Женщины, девочки, старики. И это называется показательная казнь. Взяли ребенка трех лет, мальчика маленького, в трусиках, в футболке, как Иисуса, на доску объявлений прибили. Один прибивал, двое держали. И это все на маминых глазах. Маму держали. И мама смотрела, как ребенок истекает кровью. Крики. Визги. И еще взяли надрезы сделали, чтоб ребенок мучился. Там невозможно было. Люди сознание теряли. А потом, после того как полтора часа ребенок мучился и умер, взяли маму, привязали до танка без сознания и по площади три круга провели.

Реакция на эту «новость» о «распятом мальчике» была крайне бурной. Слово «новость» мы заключили в кавычки, потому что немедленно проведенные расследования журналистов «Новой газеты», «Слона» и других изданий показали, что этого события вообще не было: жители Славянска не подтвердили факт столь изуверской казни, совершенной якобы на глазах большого количества людей.

Но наше внимание должно привлечь другое. Весьма похожую историю о распятом мальчике рассказывает героиня романа «Братья Карамазовы», написанного в 1880 году:

Вот у меня одна книга, я читала про какой-то где-то суд, и что жид четырехлетнему мальчику сначала все пальчики обрезал на обеих ручках, а потом распял на стене, прибил гвоздями и распял, а потом на суде сказал, что мальчик умер скоро, через четыре часа. Эка скоро! Говорит: стонал, все стонал, а тот стоял и на него любовался[259]259
  Достоевский 2005. Спасибо Льву Оборину, который навел нас на это сопоставление.


[Закрыть].

Федор Достоевский, видимо, почерпнул сюжет о том, как еврей мучает христианского младенца, из современного ему антисемитского фольклора. Форма казни, которую в этом сюжете «жид» выбирает для мальчика, связана с традиционными представлениями, согласно которым «евреи Христа распяли». Однако злодейства, приписываемые этническим чужакам, могут с таким же успехом быть приписаны политическим и военным противникам.

Именно так и произошло с нашим сюжетом во время Первой мировой войны. Весной 1915 года вся Европа обсуждает новое оружие – отравляющий газ, использованный немцами в сражении под Ипром. Жестокость немцев так поражает воображение современников, что документальных свидетельств для ее описания оказывается недостаточно. Требуется сильный художественный прием. И спустя пару недель после этих событий в газетах широко распространяется британский рассказ о молодом канадском солдате, который был распят немецкими военными. Раненого офицера якобы прибили к стене, проткнули руки штыками и долго над ним издевались на глазах других пленных. В некоторых историях число канадцев увеличивалось до трех, а стена менялась на дерево или на крест. В письме одного канадца жене рассказывалось уже о шестерых распятых, к телам которых немцы прикрепили предупреждение: «Канадцы, оставайтесь дома».

Распространение этой истории вызвало большой патриотический подъем – особенно в странах, где не было обязательной военной службы, а приток людей на войну обеспечивался добровольцами. Некоторые исследователи даже считают, что именно это явилось причиной для распространения фейка.

Хотя количество канадских солдат, распятых на оградах и дверях амбаров, все множилось и множилось, и абсолютно все в это верили журналистам никак не удавалось найти прямых свидетельств или тел распятых. Было предпринято несколько попыток. Один армейский капеллан проявил завидное упорство и дошел до «очевидца», который, окруженный толпой людей в госпитале, об этом рассказывал. Выслушав свидетельство, капеллан вынул Библию и попросил поклясться на святой книге, что это правда. Рассказчик сделал это с видимой неохотой, а позже пал в ноги командиру и признался в лжесвидетельствовании. «Немцы, – заключает капеллан, – совершили достаточное количество доказанных военных преступлений, чтобы мы не нуждались в таких неподтвержденных „свидетельствах“»[260]260
  Hayward 2002.


[Закрыть]. А в 1919 году распятому канадцу был поставлен памятник «Канадская Голгофа». Правда, его быстро убрали – за недостоверностью.

С нашим «распятым мальчиком» того «распятого солдата» объединяет не только близость сюжета. И в том и в другом случае история бродила среди обычных людей, не имеющих никакого отношения к журналистике или военной пропаганде, переходя от человека к человеку. Историю про распятого солдатика 1915 года массово рассказывали в госпиталях и письмах родным и до публикации в британской прессе, а про мальчика из Славянска писали в социальных сетях националистов и сторонников «Русского мира» за несколько дней до эфира. Сначала в ростовском лагере беженцев Галина Пышняк рассказала историю про распятого мальчика журналисту «Первого канала» Юлии Чумаковой, после чего Чумакова пересказала ее в эфире. Нельзя исключить, что сама журналистка по-настоящему поверила в реальность трагедии.

Но в тот момент, когда требуется еще бóльшая мобилизация против внешнего врага (Германии или Украины), журналисты и пропагандисты используют уже существующую легенду как рассказ о подлинном случае, усиливая ее свидетельством «очевидца» и обилием кровавых подробностей.

Перед нами не просто городская легенда, а агитлегенда[261]261
  Этот термин предложил нам С. Ю. Неклюдов, за что ему большое спасибо.


[Закрыть]. Так мы называем текст, который распространяется преднамеренно, усилиями властных институтов и часто, хотя и не обязательно, – он и создан ими. Содержательно агитлегенда очень похожа на обычную городскую легенду, но функция ее – другая. У агитлегенд, как правило, есть четкая цель: вызвать негодование граждан и тем самым добиться еще большей военной мобилизации (как в 1915 году), демонизировать врага или заставить людей придерживаться определенных правил поведения. Статус института, стоящего за агитлегендой, усиливает доверие к тексту: «раз говорят по телевизору, то скорее всего правда». При этом, если агитлегенда действительно отвечает тревогам общества, после первоначального «толчка» она начинает циркулировать уже независимо от усилий властных институтов и СМИ, обрастает импровизированными подробностями и постепенно, передаваясь уже не «сверху вниз», но по горизонтальным каналам коммуникации, может стать фольклорным текстом.

Агитлегенда – частный случай более глобального процесса. Чтобы объяснить, что это за процесс, рассмотрим один пример. В 2015 году Москва праздновала годовщину «присоединения Крыма». Во время митинга-концерта на Васильевском спуске мы заметили большой плакат, на котором от руки было написано «Обама, приезжай в Ялту, поговорим» (к этой надписи прилагалась фотография Рузвельта и Черчилля на переговорах в Ялте в 1945 году). Несмотря на то что плакат был сделан подчеркнуто рукописным образом в стилистике пионерской стенгазеты (большие разноцветные буквы, сделанные по трафарету), точных копий этого плаката мы насчитали не меньше шести штук. Мало того, при ближайшем рассмотрении выяснилось, что плакат выполнен совсем не от руки, а типографским способом. Подобные псевдорукописные плакаты мы наблюдали на аналогичном митинге в Петербурге, а также на других уличных акциях, организованных с использованием «административного ресурса» (например, на шествиях 4 ноября, посвященных Дню единства).

Зачем организаторам провластных митингов нужно делать псевдорукописные плакаты? Ответ очевиден. Такие плакаты имитируют «низовую» инициативу, так называемый «голос народа». Цель их была понятна – показать журналистам, что российский народ одобряет политические решения элиты (в случае митингов 18 марта 2015 года – присоединение Крыма).

Термином grassroots (буквально «корни травы») маркетологи, политологи, социологи и антропологи называют низовые инициативы, которые зарождаются спонтанно и развиваются усилиями активистов, а не государственных или коммерческих институтов. Высказывание от лица grassroots воспринимается как выражение независимого мнения «простых» людей, финансово не заинтересованных в продвижении того или иного продукта или политической повестки. Именно поэтому такие высказывания могут использоваться «большими» игроками – институтами и организациями, кровно заинтересованными в продвижении своих продуктов или политических программ. Имитируя «голос народа», корпорация может сделать прекрасную рекламу своему товару (или, наоборот, отвратить целевую аудиторию от продукции конкурентов), а политик – набрать больше голосов на выборах. Имитация низовых инициатив (которая осуществляется, как правило, через распространение текстов от лица рядовых потребителей или избирателей) называется неблагозвучным для русского уха словом astroturfing[262]262
  Walker 2014.


[Закрыть]. Сам термин образован от названия американского бренда, производящего искусственный дерн для газонов Astro Turf.

Распространение «псевдонародных» текстов позволяет подтолкнуть людей к тому или иному выбору, избегая прямых предписаний «сверху», мало того – астротурфинг становится еще более эффективным в условиях, когда официальные предписания были сделаны на чужом для «низовой» аудитории языке и поэтому плохо воспринимаются. Как мы покажем дальше, советская агитлегенда вполне успешно имитировала структуру фольклорного текста и заполняла собой каналы неформальной коммуникации.

Если астротурфинг в коммерческой сфере применяется для получения выгоды, то политический и социальный астротурфинг используется в случаях, когда «народ» надо в чем-то убедить, а не запрещать и не агитировать напрямую. Так, во второй половине 1920‐х годов в Советской России была развернута большая работа с населением по разъяснению необходимости вакцинации. Педагоги попытались убедить крестьян с помощью игры. Для этого они использовали игру в пятнашки, которая в оригинале изображала сценарий заражения оспой (об этом также см. с. 212). Тот, кого водящий осалил, оказывался «зараженным». В интерпретации советских педагогов народная игра, которая должна быть заново распространена в деревне, выглядела ровно наоборот: «водящий-врач ловит деревенских школьников, чтобы привить им оспу. Пойманные помогают водящему ловить остальных, непривитых. Таким образом ‹…› водящий заражает здоровьем»[263]263
  Гаврилова 2018: 173, сноска 102.


[Закрыть]. Такой педагогический проект – порождение популярной в эти годы идеи, что воздействовать на необразованные массы надо с помощью того языка, который они понимают и от лица «представителей народа». Поэтому в середине 1920‐х стали появляться идеологически выверенные сборники частушек, которые надо было распространять среди политически незрелого населения, чтобы оно пело правильные песни. Составлены эти сборники были, что характерно, из частушек аутентичных, аккуратно собранных исследователями, но потом измененных для воспитательных целей[264]264
  Архипова, Неклюдов 2010.


[Закрыть]. Более того, поэтом Родионом Акульшиным в 1924 году был напечатан (и предложен для распространения) якобы «подлинный новый народный заговор», в котором магическое воздействие осуществлялось через «заклятие Лениным и Троцким»[265]265
  Акульшин 1924: 281.


[Закрыть].

Советский политический астротурфинг (внедрение в народ правильных идей через «правильный фольклор» и от имени «народа») просуществовал недолго и вскоре (в середине 1930‐х годов) был полностью заменен проектом советского фэйклора. Термин «фэйклор» (fakelore) был введен американским фольклористом Ричардом Дорсоном для обозначения разного рода подделок, имитаций фольклорных текстов[266]266
  Dorson 1976: 5.


[Закрыть]. Вообще-то фэйклор может создать любой человек, написав некий текст и выдав его за «народное произведение». Так, молодой шотландский поэт Джеймс Макферсон, отправленный в 1860 году в экспедицию за фольклором горцев, «нашел» песни, якобы созданные древним кельтским бардом Оссианом, сыном Фингала (на самом деле он доработал и дописал народные баллады)[267]267
  Dundes 1985: 7–8.


[Закрыть].

Но, как правило, фэйклор сближается с астротурфингом, когда участвует в политической или национальной мобилизации для демонстрации того, что у нас «был правильный эпос с правильными героями»[268]268
  Dundes 1985.


[Закрыть]. Так в первой четверти XIX века в Чехии начался необычайно сильный процесс национального самоопределения, и немедленно появилась «древнечешская» Краледворская рукопись, в которой воспевались подвиги чешских героев, на самом деле сочиненная филологом Вацлавом Ганкой[269]269
  Лаптева 2001.


[Закрыть]. В середине 1930‐х годов, когда Сталин становится единоличным правителем страны и начинается строительство тоталитарного государства, по «заказу сверху» создаются «новины» (новые былины), в которых настоящие сказители вместе с профессиональными фольклористами воспевают эпическим языком подвиги Ленина, Сталина, Чкалова и советского трудового народа в целом[270]270
  Miller 1991.


[Закрыть].

Но мы должны понимать, что между астротурфингом и фэйклором есть тонкое, но существенное различие: фэйклор является имитацией речи на «языке народа», а для астротурфинга важна речь от лица «представителя народа», чтобы убедить сделать что-то, причем само содержание речи не обязательно будет фольклорным. Классическим советским примером астротурфинга был случай (мы еще вернемся к нему в конце главы на с. 194), когда некоего мальчика в качестве «представителя народа» водили по начальным классам с рассказом об отравленной жвачке, которую якобы ему лично подарила «иностранка в темных очках». Сделано это было для того, чтобы убедить советских школьников не принимать иностранные дары, а в идеале – вообще предотвратить любые контакты детей с иностранцами. В современной России астротурфинг создает не фальшивые анекдоты, но армию интернет-троллей, которые могут говорить на том же языке, на котором изъясняются дикторы государственных телеканалов.

Заброшенный проект воспитания народа с помощью методики политического астротурфинга 1920‐х годов воскрес в годы хрущевской оттепели: именно тогда работники идеологического фронта начали создавать агитлегенды, которые должны были мотивировать советского человека на отказ от поведения, предосудительного с точки зрения официальной идеологии. Эти позднесоветские легенды доходчиво и для многих очень убедительно объясняли, почему не надо рассказывать антисоветские анекдоты или выпрашивать жвачку у иностранцев.

Именно о таких агитлегендах и пойдет речь в этой главе.

Пересборка «государственного контроля»: от уничтожения носителей к коррекции содержания

Первый вопрос, который стоит задать: откуда и зачем в 1960–1980‐е годы появляются агитлегенды? Ответ кроется в долгой и непростой истории отношений между государственной властью и фольклором.

Государственная власть (и не только в России) всегда с большим недоверием и опаской относилась к текстам, которые мы бы назвали городским фольклором, в первую очередь к песням, частушкам, слухам, легендам и анекдотам. Она часто воспринимала их как протестное высказывание (несмотря на то что во многих случаях никаких протестных целей эти тексты не имели), которое распространяется независимо и бесконтрольно и тем самым являет собой угрозу. Примеров такого отношения много. При Петре I за исполнение сказок с упоминанием императора били кнутом и ссылали. Причем под «сказкой» понималась именно городская легенда в нашем понимании, причем крайне лояльная к царю (например, переодетый Петр ходит ночью по городу и узнает про коррупцию среди бояр). Несмотря на это, наказание было крайне суровым. Накануне Французской революции парижская полиция сбилась с ног, пытаясь найти «первоначальных авторов» фольклорных песен-памфлетов о королевской семье, но безуспешно[271]271
  Дарнтон 2016.


[Закрыть]. В 1830–1831 годах по Российской империи прокатилась волна холерных бунтов. Вместе с бунтами по стране распространялись истории, что никакой холеры на самом деле нет, а простой народ травят поляки (борцы за независимость Польши)[272]272
  Гагарина 2017: дневниковая запись от 24 апреля 1831 года.


[Закрыть], евреи (потому что просто ироды), французы (месть за поражение Наполеона) или врачи вместе с армейскими чинами (потому что правительство не хочет кормить бедных людей, а хочет просто истребить под предлогом эпидемии). В июне 1831 года некий отставной поручик Гагаев в письме рассказал о холерном бунте в столице. Письмо было перехвачено. Оно вызвало такую серьезную обеспокоенность, что Николай I лично написал на полицейском донесении об этом письме «Надо сыскать»[273]273
  Егоров 2016.


[Закрыть]:

‹…› был бунт в Питере, какого не бывало никогда, народ черной осердился на лекарей, [которые] морят людей и говорят, что [это всего лишь] холера, [народ] разбил три больницы, лекарей, фельдшеров, частных приставов, 5 карет побросали в каналы ‹…› готовы все пасть с оружием на поле брани, а не погибать от рук докторов, кои живых людей в гробы кладут ‹…› это видно Польша подкупила докторов так морить ‹…› народ мрет скоропостижно, ужасно валится, где с воды, где с квасу, где с чаю, а где с водки; 25 числа у Глазова кабака была баталия народная; били лекарей и частных [приставов], [там] где все войска собирались, немцов, поляков, французов всех вон из Питера, ловят и на гауптвахту сажают, [потому что они] в квасы мышьяк кидают, [чтобы] за это ни одного [простого человека] чтобы не было [то есть не осталось живым][274]274
  ГАРФ. Ф. 109. Оп. 6. Д. 499. Л. 8.


[Закрыть].

Как видим из этого письма, такие слухи вызывали погромы и сопротивление властям, потому не удивительно, что губернаторы и начальники гарнизонов грозили населению серьезным наказанием и даже смертной казнью за их распространение.

Советская власть унаследовала подозрительное отношение к слухам. Три фольклорных жанра (песня, анекдот, слух) превратились в объект самого пристального внимания со стороны органов политического надзора, и не только потому, что фольклорные тексты могли спровоцировать реальные протестные действия, но и потому, что именно эти тексты стали основным источником сведений о настроениях «безмолвствующего большинства»[275]275
  Такой термин использовали представители «школы „Анналов“». В российской традиции его применял Арон Яковлевич Гуревич, реконструируя взгляды средневековых крестьян (Гуревич 1990).


[Закрыть]. «Спецсообщения о настроениях» среди населения собирались в каждом городе и в каждой деревне. Без внимания не оставались даже самые нелепые слухи. Например, в декабре 1920 года составитель информационной сводки № 22 Пензенской ВЧК, описывая «контрреволюционные события», к которым он отнес в первую очередь пересказ слухов, возмущенно сообщал, что население верит любым «россказням», в том числе и истории о том, что советская власть будет собирать налог сушеными тараканами:

…До чего враги Советской власти стараются подорвать власть, характеризует слух, пущенный по крестьянам, т. е. как будто бы на крестьян наложена разверстка по 2 фунта тараканов с души и кто ее не выполнит, с того будут брать хлебом[276]276
  Советская деревня 2000: 362.


[Закрыть].

Политическая полиция не ограничилась сбором информации о «настроениях народа»: за информационными сводками нередко следовали воспитательные и репрессивные меры по отношению к распространителям фольклорных текстов. Власть не только распространяла искусственно созданный «правильный» фольклор (см. примеры выше), но и пыталась бороться с фольклором «неправильным». В 1928 году Главлит начинает возмущаться тем, что граждане очень любят городские баллады, именуемые в официальных текстах «цыганщиной, бульварщиной и музыкальным самогоном»[277]277
  Блюм 2004: 178, сноска 1.


[Закрыть]. В 1931 году, дабы искоренить любовь к так называемым мещанским традициям, у работниц на фабриках Донбасса были отобраны и публично сожжены песенники и альбомы[278]278
  Байкова 1931.


[Закрыть].

Довольно быстро воспитание «носителей фольклора» сменилось репрессиями. С началом эпохи Большого террора уже не только с «крамольными» текстами (высказанное вслух недовольство снабжением, упоминание Троцкого или анекдот о Сталине), но и с их носителями начали обходиться очень сурово[279]279
  Архипова, Неклюдов 2010.


[Закрыть]. Слух о том, что «ГПУ будто бы циркулярно распорядилось преследовать анекдоты, задевающие Советскую власть», был записан в дневнике 13 мая 1929 года[280]280
  Шитц 1991: 115.


[Закрыть]. А спустя шесть лет, в 1935 году, распространение антисоветского фольклора уже не только карается во внесудебном порядке, но и выделено Прокуратурой СССР в особую группу преступлений: «…исполнение и распространение контрреволюционных рассказов, песен, стихов, частушек, анекдотов и т. п.»[281]281
  История ГУЛАГа 2004: 237.


[Закрыть]. За такие «преступления» массово арестовывали и судили по статье 58-10 «Антисоветская агитация и пропаганда» на срок, как правило, от 10 до 25 лет (гораздо реже давали 5 лет лагерей). Осужденные по этой статье получали в лагерях прозвище «анекдотчики». И, естественно, никакие записи неподцензурного фольклора не могли просачиваться на страницы печати.

Ситуация резко изменилась после смерти Сталина, благодаря которой система контроля над «настроениями населения», и соответственно советским фольклором, стала меняться. С 1956 года дела по статье 58-10, которые включали в себя обвинения в рассказывании слухов, стали рассматриваться в общегражданских судах, а не «особым трибуналом», а количество обвинительных приговоров резко уменьшилось. Органы надзора все меньше и меньше обращали внимание на то, что советские люди рассказывают на кухнях, а вот неподцензурная письменная продукция (в том числе самиздат) внушала гораздо большую тревогу – возможно потому, что она могла попасть за рубеж. Другими словами, внимание органов надзора окончательно перешло с самого факта выражения крамолы (например, частушки о Сталине, исполненные в пьяном виде) на факт намеренного распространения «клеветы» о жизни в СССР.

В 1966 году появляется статья 190-1, предусматривающая наказание «за распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй». Применялась она следующим образом. Например, в 1971 году группа «еврейских граждан» пришла в здание Центрального телеграфа в Москве и объявила голодовку, требуя свободного выезда в Израиль. Началось очередное дело о происках «сионистской организации». Перед судебным процессом оставшимся на свободе друзьям и родственникам инкриминировали «обращение с заявлениями в зарубежные инстанции» и «распространение провокационных слухов о якобы незаконных арестах»[282]282
  ОГА СБУ. Ф. 16. Оп. 18. Д. 5. Л. 112.


[Закрыть]. Здесь под слухами понимается любая политическая крамола, а преступление заключается в информировании западных журналистов.

Итак, распространение слухов считалось опасным, если они привлекали к какой-то проблеме внимание западной общественности. В то же время жесткие репрессивные меры за любую альтернативную точку зрения, высказанную в кругу друзей или коллег, в это время стали заменяться профилактическим воздействием. Жестокость наказания сменилась страхом перед возможным наказанием в будущем, которого человек мог избежать, если высказывал лояльность и готовность прекратить распространение «крамолы».

Само слово «профилактирование» в этом контексте в первый раз прозвучало в речи Хрущева в 1959 году[283]283
  Крамола 2005: 33.


[Закрыть]. Профилактированием начали заниматься не только органы КГБ и парткомы, но и профсоюзные организации, милиция, комсомольские ячейки и учителя в школе[284]284
  Там же: 32–35.


[Закрыть]. Они стали объяснять гражданам, как им надлежит себя вести, что можно, а что нельзя говорить. В эпоху оттепели было изменено общение милиции с населением: блюстители порядка должны были стать гораздо «ближе к народу» (милиция часто встречала это нововведение в штыки), для чего были организованы регулярные личные встречи милиционеров с населением, которые как раз и назывались «профилактированием». В отчете об одном таком мероприятии с большим удовлетворением говорится, что такие встречи «ведут к прекращению слухов» – каких слухов, в документе не уточняется, но совершенно понятно, что автор отчета рисует картину, в которой слухи (например, о продовольственном кризисе) могут возникать в голове у непросвещенного населения, а правильная беседа прекратит их распространение (обратим внимание, что наказывать за слухи больше никто не предлагает)[285]285
  Попова 2018: 181.


[Закрыть].

Профилактирование стали использовать для борьбы с желанием эмигрировать: в 1966 году КГБ предписывал проводить с «советскими евреями», подпавшими под влияние «сионистской пропаганды» (то есть планирующими уехать в Израиль), «профилактические мероприятия с целью разоблачения, переубеждения в несостоятельности их взглядов»[286]286
  ОГА СБУ. Ф. 160. Оп. 1: «Борьба с подрывной деятельностью израильской разведки и сионистско-клерикальных элементов», начата в 1966 году. Л. 253.


[Закрыть]. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 25 декабря 1972 года эта практика была закреплена законодательно: сотрудникам КГБ предоставлялось право проводить профилактические беседы с подозреваемыми, вынося им предупреждения, в частности по поводу восхваления Запада или особенно активного рассказывания антисоветских анекдотов.

Чтобы понять, как менялась система политического надзора, рассмотрим один пример. 4 февраля 1963 года сотрудники КГБ в Днепропетровске сообщили, что студент Николай Максимович Либ пересказывал в институте «антисоветские передачи Би-Би-Си» и «распространял среди студентов анекдоты, порочащие советскую действительность»[287]287
  ОГА СБУ. Ф. 1. Оп. 1. Д. 1339.


[Закрыть]. Десять лет назад такого сообщения было бы достаточно для обвинения по статье «Антисоветская агитация и пропаганда», итогом которого стало бы заключение на 5–10 лет, если не было отягчающих обстоятельств. Но в феврале 1963 года сотрудники КГБ решили поступить по-другому. Они проверили своего клиента на предмет наличия «организационных связей», и, когда таковых не обнаружилось, решили, что Либ допускал идеологически «вредные суждения в результате своей политической незрелости». Для пресечения его влияния на других студентов, а также для оказания на Либа «положительного влияния», было решено провести то самое «профилактическое мероприятие». Санкцию на профилактирование, как следует из документа, давал сам прокурор области. Сначала сотрудники КГБ в рамках подготовки профилактирования провели беседы с теми студентами, с которыми Либ хоть как-то пересекался. Потом беседа состоялась и с самим профилактируемым. Но этого было мало. В КГБ Либу сказали, что его «неправильное поведение» будет обсуждено на собрании всего курса. Но тут, видимо, несчастный студент начал сильно возражать: «реагировал болезненно, заявив, что оставит учебу в институте». Это профилактирующим тоже не очень понравилось, и после некоторой торговли они согласились на контрпредложение Либа – он сам, как комсорг группы, выступит на комсомольском собрании и расскажет о беседе в КГБ по поводу его неправильного поведения. На том и порешили.

Таким образом, идеологические работники и сотрудники карательных органов с 1960‐х годов стали относиться к городским легендам, слухам и анекдотам иначе. Вместо того чтобы, как в сталинские времена, запрещать их рассказывать под угрозой уголовного наказания, власть начинает «работать» с этими текстами и с их «носителями» по-другому.

Во-первых, можно было убедить «носителей» не распространять идеологически сомнительные тексты. Историк Наталья Лебина вспоминает, что в 1964 году в ее ленинградскую школу пришел лектор из райкома провести политинформацию. В частности, он просил школьников не рассказывать анекдоты о Хрущеве, который только что был снят. Правда, в ответ на предложение привести пример крамолы он с удовольствием продекламировал следующий текст:

 
Товарищ, верь, придет она,
На водку старая цена,
На закуску будет скидка,
Ушел на пенсию Никитка![288]288
  Лебина 2019: 51.


[Закрыть]
 

Во-вторых, в сами тексты можно было вложить нужные власти смыслы. Труженики «идеологического фронта» в 1970–1980‐х годах использовали в целях воспитания агитлегенды. Сначала легенды служили чем-то вроде наглядных пособий, с помощью которых на лекциях, классных часах, уроках мира и во время профилактических бесед объяснялось, почему не следует себя вести определенным образом. Причем запрет мог быть выражен явно, а мог только подразумеваться. Но очень быстро агитлегенды начинают рассказываться в школьных коридорах, спальнях пионерлагерей, во дворах, в такси, булочных и парикмахерских.

«Работой» с фольклором стали заниматься те, кто по долгу службы был причастен к процессу так называемого «идеологического воспитания», то есть лекторы из райкомов, комсорги, сотрудники КГБ и даже учителя в школе. Но кроме них, существовала и еще одна группа, которую называли «помощниками партии» – это пропагандисты из общества «Знание». Историк, академик Исаак Минц, который выступал перед этой «армией пропагандистов» в 1973 году, назвал ее численность: «Я не оговорился, сказав армия: в составе общества 1 миллион 400 тысяч членов и прочитали они за год более 12 миллионов лекций!»[289]289
  Минц 2007: дневниковая запись от 27 декабря 1973 года.


[Закрыть]

В этой главе вы не раз встретитесь с солдатами этой «армии»: именно они занимались образованием уже взрослого советского человека. Они приходили с лекциями на рабочие места, то есть на фабрики, заводы и в институты, и рассказывали не только о научных открытиях, но и о зараженных джинсах, взрывающихся авторучках, а также о том, кто на самом деле придумывает анекдоты.