Текст книги "Возвращение в Чарлстон"

93

На следующий день Гарден открыла «Лоукантри трежерс» для покупателей.

Магазином она была довольна еще больше, чем своим домом. Комод стоял на почетном месте – небольшом возвышении возле стены, огороженный бархатным шнуром. Вокруг стояли пять разных столов, на которых разместились серебро и фарфор; четыре кресла, пара диванчиков, высокий книжный шкаф с фарфором и стеклом. У задней стены, около окна, выходящего во дворик, разместились письменный стол эпохи королевы Анны и стул. В ящиках стола лежали бухгалтерская книга, чековая книжка и коробка с деньгами. Недалеко от стола была маленькая пузатая печка, а рядом медное ведерко с углем, чтобы вскипятить чай в стоящем тут же чайнике. Гарден решила, что неплохо предложить посетителям чашечку чаю, пока она упаковывает их покупки. На подносе были приготовлены чашки с блюдцами, ложечки, конфеты, коробка печенья, заварочный чайник, ситечко, полоскательница, кувшин с водой, вазочка с сахаром и щипцы. Гарден уже несколько раз переставила все на подносе, огорчаясь, что забыла принести из дома салфетки.

В четыре часа она угощала чаем Джорджа Бенджамена.

– За весь день ни разу даже дверь не открылась, – сказала она и расплакалась.

Мистер Бенджамен похлопал ее по плечу:

– Мое дорогое дитя, ко мне тоже, бывает, по многу дней никто не заглядывает, а мой магазин на Кинг-стрит. Приносите с собой книгу и читайте. Я прочитал по крайней мере тысячу. По правде говоря, меня иногда даже сердит, когда кто-то приходит и мешает читать… Нет, я вижу, эта мысль вас не радует. Подождите… Я придумал. Гарден, пожалуйста, не плачьте. Я знаю, что нужно делать.

Гарден смотрела на него, все еще шмыгая носом, но уже без слез.

– Мы обратимся в газету, – сказал мистер Бенджамен.

– В газету? Да я их просто ненавижу, эти чертовы газеты!

Мистер Бенджамен был шокирован. Он был джентльменом и прожил на свете шестьдесят четыре года, но никогда не слышал, чтобы леди ругалась.

Гарден возмущенно глядела на него:

– Как такое могло прийти вам в голову? Эти газетчики устроили охоту на меня, отравили мне жизнь. Не хочу иметь с ними никаких дел.

– Да, конечно. Я понимаю. А вот вы, Гарден, не понимаете. Они придут сюда не беседовать с вами. Они придут посмотреть на работу Томаса Эльфа.

Гарден подумала.

– Боюсь, вы слишком наивны, Джордж. Они не смогут удержаться от искушения перемыть косточки заклейменной обществом женщине. Грех привлекает читателей гораздо сильнее, чем наука.

– Только не в том случае, если я поговорю с издателем. Он мой хороший друг. Я поведу себя осторожно и не скажу ему, что здесь есть, пока он не согласится на мои условия. Что скажете, Гарден? Чалмерс-стрит очень далеко от центра.

– Дайте мне подумать.

Через неделю Гарден прислала ему записку: «Подумала. Согласна».

За всю неделю у нее был только один посетитель, человек, с которым она когда-то была знакома. Он женился на девушке, которая тоже училась в Эшли-холл и была двумя годами старше Гарден. Она улыбнулась ему особенно любезно, потому что не могла вспомнить ни его имени, ни имени его жены. Он тоже улыбнулся и в грубых выражениях предложил свои услуги, чтобы скрасить ее одиночество.

– Если вы сейчас же не уйдете, я ударю вас кочергой! – закричала Гарден.

– Не надо игр, детка. Я же знаю, что ты до смерти хочешь этого. – Его рука потянулась к змейке на брюках.

Гарден сунула кочергу в печку.

– Только достань, тотчас прижгу, – пообещала она. Дверь за ним закрылась, и Гарден охватила дрожь.

Теперь она боялась оставаться одна. Магазин стоял в отдалении от соседних домов, и на улице почти не было народа. Лучше уж газетная шумиха, чем страх. Она преувеличенно весело заявила Элизабет, что посетители пойдут к ней хотя бы для того, чтобы взглянуть на ту самую Гарден Харрис. Прекрасно, она сообщит, где ее можно найти. Пусть глядят, сколько хотят, лишь бы избавиться от чувства одиночества и беззащитности.

Публикации в прессе были такими, как обещал Джордж Бенджамен. Фотографировали магазин, комод, открытый ящик с ярлыком Эльфа. О самой же Гарден упомянули лишь как о Г. Харрис, владелице «Лоукантри трежерс».

После того как появились эти статьи, колокольчик над входной дверью много дней звонил не переставая. Большинству посетителей хотелось посмотреть на Гарден. Упомянутое в газете имя «Г. Харрис» никого не обмануло. Они смотрели и перешептывались. Но и покупали. Кое-кто даже действительно заинтересовался комодом Эльфа. Было немало таких, кто решил, что кое-что из увиденного в магазине «прекрасно встанет в тот угол возле двери», или «как раз под цвет моих занавесок». Гарден исписала целую страницу своей конторской книги и внимательно изучила объявления об аукционах. К сожалению, все они проводились по субботам, а она не могла оставить магазин.

К февралю бум закончился и начали появляться серьезные покупатели: представители музеев, крупных коллекционеров, больших нью-йоркских аукционов. Когда Гарден спросили о цене, она назвала самую высокую, какую смогла придумать:

– Пятьдесят тысяч долларов.

Человек из Уимлингтона, штат Делавер, был, похоже, готов заплатить такую сумму, и у нее замерло сердце.

Она получила так много запросов по почте, что заказала специальную карточку с информацией о комоде Томаса Эльфа, изображением ярлыка самого комода, а также указанием его размеров. Это обошлось ей в двенадцать долларов, и она подняла цену на комод до семидесяти пяти тысяч.

– Мне нужно так много марок, чтобы отвечать на все эти письма, – объяснила она свои действия Джорджу Бенджамену. Он подумал, что никогда не слышал ничего смешнее.

Большая часть почты состояла из официальных писем на гладкой, плотной бумаге, но попадались и послания явно эксцентрических личностей. Одно оказалось просто заметкой о комоде, выдранной из «Нью-Йорк таймс». На фотографии зелеными чернилами было нацарапано: «Сколько?»

Гарден отправила карточку по указанному на конверте адресу, а сам конверт вместе с газетой выбросила в мусорную корзину.

Ей и в голову не пришло прочитать, что написано на обороте. Если бы она перевернула вырезку, то прочитала бы, что Скай и его новая жена погибли в автомобильной катастрофе. Он мчался по извилистой горной дороге на слишком высокой скорости.

94

– Было много покупателей? – Элизабет кивнула на таз с горячей водой, куда Гарден опустила ноги.

– Не так много, как хотелось бы. Мне нравится, когда много народу. Нет, работы было немного, но меня вывели из себя. Расскажу после радиопередачи.

Жизнь Гарден приобрела хотя и напряженный, но по большей части приятный ритм. Она вставала в семь утра, пила кофе и варила кашу себе и Элен. В восемь тридцать приходила Белва, няня Элен, а Гарден принимала ванну и одевалась. Она уже почти привыкла делать это самостоятельно, но иногда оказывалось, что оторвана пуговка или не выглажена блузка, и Гарден с тоской вспоминала Коринну, завтрак в постели и приготовленную для нее теплую, ароматную ванну.

В девять Гарден шла в магазин, подметала, вытирала пыль и в десять открывала его. В два тридцать она вешала на дверь табличку «Закрыто на обед» и шла обедать к Элизабет. Потом возвращалась в магазин в три тридцать и работала до шести. Шла домой, отпускала Белву, готовила ужин для Элен и играла с ней до семи, когда девочке пора было ложиться спать. После этого готовила ужин для себя, ела, прибирала на кухне и садилась отдохнуть с чашкой кофе и сигаретой. Около восьми к ней присоединялась Элизабет, и до восьми пятнадцати они слушали по радио передачу «Эмос и Энди».

Часов до девяти они разговаривали, потом Элизабет возвращалась к себе, а Гарден читала, стирала какие-то мелочи, мыла голову или слушала радио. Оно все еще удивляло ее. Всего несколько лет назад в ожидании новостей о полете Линдберга она могла воспользоваться только наушниками.

– Хочешь послушать Кейт Смит? – спросила Элизабет.

– Не очень.

Элизабет выключила радио.

– Ну, а теперь расскажи, что же вывело тебя из себя.

– Да это все Чарлстон. Его люди. Из тех, кого я знаю, ни один не появился в магазине. Все посетители либо моряки, либо туристы. Одно это может разозлить. Но еще хуже, что когда я иду в магазин или возвращаюсь домой, то словно делаюсь невидимой. Люди на Митинг-стрит глядят сквозь меня. Сегодня Люси Смит прислала служанку спросить о супнице, которая стоит в витрине. Служанку! Могла бы, по крайней мере, позвонить. Не обязательно же говорить, кто звонит. Видимо, решила, что мой голос может ее заразить.

После вспышки Гарден Элизабет долго молчала.

– Нарушение правил всегда наказуемо, – тихо сказала она.

– Но это же было давно. Я теперь совсем другая. Ну хорошо, пусть наказывают меня, но при чем тут Элен? Белва даже не может водить ее в парк. Другие няни не позволяют детям играть с ней. Это жестоко. Ненавижу Чарлстон.

– Ты должна показать себя, Гарден. Ты не прожила здесь и полугода. Подожди, со временем они привыкнут.

– Не верю. Зачем им это? Я всю жизнь проживу с клеймом. И Элен тоже. Это ужасно.

– Они привыкнут и примут тебя, потому что ты из Чарлстона, а чарлстонцы всегда заботятся о своих. Ты ничего не знаешь об этом городе, твоем доме. Твоя дура мамаша никогда ничего не знала, кроме того, что это исключительно замкнутое и разборчивое общество. Она никогда не умела отличить символ от сущности.

Послушай меня, Гарден, я расскажу тебе о Чарлстоне. Когда началась Гражданская война, да, да, Гражданская война, а не война между штатами или война за независимость Юга. Когда брат поднимает оружие на брата, это называется гражданской войной. Во всяком случае, в восемьсот шестьдесят первом году этот город уже имел двухвековую историю и уже полтора века был самым цивилизованным местом на этом континенте. Опера, драматический театр, архитектура, сады, школы – у нас было и то, что необходимо для жизни, и то, что ее украшает. Потому что мы были невероятно богаты. Если ты считаешь, что твоя принчипесса и ее друзья ведут роскошный образ жизни, то представь себе эту роскошь, умноженную на десять. Или на двадцать. Вот что такое был Чарлстон. С одним существенным отличием. Он был по-настоящему цивилизованным городом. Честь, долг, ответственность, внимание, уважение и самоуважение были реальностью, а не просто словами. Положение обязывало.

Началась война, и богатство исчезло. Но не цивилизованность. Чарлстон был достаточно небольшим городом, чтобы люди держались вместе, помогали друг другу сохранить общепринятый образ жизни. Мы все друг друга знали, были связаны родственными узами и узами дружбы; мы были мы, а оккупационная армия – они. Я помню эти дни. Видит Бог, это было трудное время.

Но мы держались вместе и выстояли. Потому что никто не сдался. Не поддался ни нищете, ни страху, ни такой заманчивой возможности – поступиться принципами ради денег. Многие устали, были испуганы, даже голодны. И все же сохранили честь и самоуважение. Потому что Чарлстон был все мы, и мы не позволяли друг другу сдаваться.

И сейчас не позволяем. Нынешние времена гораздо легче. Газеты и журналы скулят о депрессии; для нас это мало что значит. Наша депрессия не прекращается с самого конца Гражданской войны. Для нас нет особой разницы, разве что цены стали ниже, а это благо.

Тебя, Гарден, наказывают за то, что ты, чарлстонка, вела себя не так, как должна была. Ты потеряла самоуважение. Ты не только нарушила правила цивилизованного общества, но и делала это демонстративно. Не стану утверждать, что чарлстонцы не пьют, не совершают измен. Но они не тычут других людей в свои грехи. Сдержанность и лицемерие – вещи разные. Сдержанность, осторожность – это условность, которая позволяет людям быть терпимыми друг к другу, не замечать чужих грехов, не осуждать других. Наш город так мал! Мы все грешники, каждый по-своему. Но мы можем продолжать жить вместе, заботиться друг о друге – до тех пор, пока пребываем в неведении, мнимом или реальном, о грехах ближних.

Никто не может делать вид, что не знает о твоих грехах. По крайней мере, некоторое время. Ты нанесла рану, которая еще должна зажить. Ты родом отсюда, здесь твои родные, друзья, и они всеми силами будут защищать тебя от чужаков. Цена, которую ты должна заплатить за всеобщую поддержку, – всеобщее неодобрение нарушения общепринятых правил поведения.

Я уже, кажется, полночи читаю тебе лекцию. Мне показалось, что будет лучше, если ты поймешь, почему с тобой так обращаются. Ты поняла? Помогло тебе хоть немного мое длинное повествование?

Гарден пожала плечами:

– Понять я поняла. Но это мало помогло. Я по-прежнему ненавижу Чарлстон.

– Значит, мне остается только надеяться, что это пройдет. Я рада, что ты здесь, и мне бы очень не хотелось, чтобы ты уехала.

– Об этом не беспокойтесь, тетя Элизабет. Мне еще надо собраться с силами, чтобы рискнуть отправиться куда-то без вашей помощи.

– Это смешно, но пока не буду спорить. Меня это устраивает. Спокойной ночи, Гарден.

– Спокойной ночи… Тетя Элизабет, а как вы думаете, если я буду держаться от греха подальше, они прекратят когда-нибудь свой бойкот?

– Не знаю, Гарден. Все мы люди. Уверена, все было бы проще, если бы ты не была так красива. Иди спать. Уже поздно.

Описание Чарлстона, данное Элизабет, все-таки помогло, потому что у Гарден появилась надежда на перемены к лучшему. Она была занята, но не настолько, чтобы не ощущать своего одиночества. Иногда вечером, когда по радио передавали знакомые песни, она не могла удержаться от слез.

Но на следующее утро Элен говорила что-то смешное, покупатель делал ей комплимент по поводу цветов, украшающих магазин, Селия готовила на обед красный рис, зная, что это любимое блюдо Гарден. И Гарден говорила себе, что нечего хныкать.

Первого марта вместе со всеми матерями Америки Гарден поняла, что ей не на что жаловаться. Был похищен ребенок Линдбергов. Об этом было страшно даже думать и невозможно не думать.

Снова все говорили о Линдберге, Линдберге, Линдберге. Газеты, радио – на всех углах, во всех магазинах, это имя было у всех на устах. Гарден помнила торжества в Париже, и по сравнению с этим нынешнее горестное сочувствие казалось еще трагичнее. Чарльз Линдберг. Он был так молод. Она помнила его улыбку, когда толпа в Ле Бурже несла его на плечах. Ей казалось, что после этого Линдберг как бы стал частью ее жизни, а она – его. Его трагедия была и ее трагедией.

Она была рада, что Элен не привыкла гулять в парке, потому что не хотела даже выпускать ее за порог. Не хотела уходить на работу. Ей хотелось не спускать с Элен глаз ни днем, ни ночью.

Но нужно было работать, и это ее спасало. Хотя она и брала каждый день с собой радиоприемник, чтобы слушать новости, но не могла проводить возле него все время. Приходилось убирать, расставлять вещи, беседовать с посетителями, демонстрировать комод Эльфа, объяснять, какая редкость ярлык с его именем, рассказывать, как пройти к художественной галерее, старому форту, гугенотской церкви и «какому-нибудь местечку, где можно хорошо провести время». Туристский сезон был в разгаре.

Гарден начала понимать, что жизнь должна продолжаться несмотря ни на что. Пегги писала: «Это мальчик. Снова. Фрэнк. Я его обожаю». Это напомнило Гарден, что хорошее тоже может случаться и случается.

Однажды в магазин зашли две супружеские пары, как раз такие, какие описывал Джордж Бенджамен. Гарден с удовольствием притворилась дурочкой, изображая полное невежество по поводу двух диванчиков, и каждая пара после оживленных перешептываний жен купила по диванчику. Это было особенно приятно, потому что одну парочку она уже встречала. Они гостили у Вики в Саутхемптоне. И теперь не узнали ее.

Она начала верить, что прошлое действительно позади, все меньше скучала по Скаю и оставила всякую надежду, что он к ней вернется.

Гарден обратила внимание на образовавшуюся пустоту на месте диванчиков, наняла жену одного моряка работать в магазине по воскресеньям, а сама снова стала ездить по аукционам.

Она уже узнавала знакомые лица, и ее узнавали. Но не как героиню газетных статей, а как антиквара, такого же, как они сами. Это было товарищество, с поздравлениями, соперничеством, рассказами о клиентах и слухами о предстоящих интересных аукционах. Гарден начала верить, что можно построить жизнь заново, что не всегда она будет известна как Джаз-Золушка.

Когда двенадцатого мая был найден мертвый ребенок Линдбергов, Гарден испытала мучительную жалость к родителям ребенка, не к себе. Теперь она знала, что Ле Бурже и полет «Духа Сент-Луиса» лишь воспоминание, не больше. Она не часть жизни Линдберга; у нее своя жизнь – отдельная и самостоятельная.

Она рыдала, и эти слезы стали очищением. Из этой душевной бури она вышла готовой принять реальную жизнь. Это была хорошая жизнь. У нее есть настоящий дом, обожаемый ребенок, работа, которая ей нравится, и люди, которые ее любят. Она богаче, чем когда бы то ни было.

– Тетя Элизабет, хотите, я скажу вам что-то хорошее? – спросила Гарден через несколько дней. – Я по-настоящему счастлива.

95

Четырнадцатого июля, в День взятия Бастилии, Гарден, напевая, наводила в магазине порядок перед закрытием. Было слишком жарко, и она решила, что покупатели вряд ли появятся. Сегодня вполне можно закрыться пораньше.

Но это был лишь предлог. Она знала, почему закрывается раньше. На следующий день Элен исполнялось три года, и Гарден хотела купить ей куклу, «Сиротку Энни», которую рекламировали в сегодняшней газете. Она была очень дорогая, да и подарков такой маленькой девочке уже было куплено слишком много, но так хотелось сделать дочке сюрприз.

Гарден, напевая, продолжала уборку. Колокольчик над дверью зазвенел. Гарден, улыбаясь, прикрыла рот рукой. Солидного антиквара застали за таким несолидным занятием.

– Чем могу служить? – спросила она.

У дверей стояли двое мужчин. Им явно было жарко и неудобно в темных костюмах и шляпах. «Должно быть, туристы, – решила Гарден. – Ни один южанин летом не наденет темное».

– Вы миссис Гарден Харрис? – спросил тот, что повыше.

«Ага, – подумала Гарден, – янки за Эльфом. Интересно, из какого они музея?»

– Да, это я, – ответила она.

– У меня ордер на ваш арест.

Они были очень педантичны, один взял у Гарден ключи и запер магазин. Но манеры у них были не слишком любезные. Ни слова не говоря в ответ на ее испуганные вопросы, они втолкнули ее на заднее сиденье ожидавшей перед магазином машины; еще долгое время у нее на руках держались синяки от их крепкой хватки.

Такое отношение можно было понять. Ее обвиняли в преступлении, которое вся страна считала самым отвратительным: похищение ребенка.

Гарден отвезли в тюрьму на Сент-Филип-стрит – похожее на крепость каменное здание с воротами как в замке и забранными решетками окнами. Мужчины вели ее так быстро, что она споткнулась на ступеньках, но не упала, потому что ее крепко держали под руки. Она отчаянно задергалась, пытаясь восстановить равновесие. Ее почти волоком подтащили к высокой конторке у входа. Слева доносились душераздирающие женские рыдания. Пахло дезинфицирующими средствами и страхом.

Один из охранников заговорил. Это были первые слова, услышанные ею с тех пор, как они покинули магазин.

– Федеральная полиция, – сказал он, открывая кожаный футляр с удостоверением и вновь пряча его в карман. – Вот ордер. Подержите у себя задержанную, пока мы свяжемся со своим начальством.

За конторкой сидел худой усталый полицейский. Он с любопытством взглянул на Гарден.

– Конечно, – согласился он.

– Господин полицейский, – взмолилась Гарден, – это какая-то ошибка. Скажите этим людям. Я ничего не сделала. Пожалуйста, помогите мне. Они не хотят разговаривать и делают мне больно. Я ничего не понимаю.

– Замолчите, леди, – прервал ее полицейский. – Я разговариваю с этими господами. – Он макнул перо в чернильницу. – В чем она обвиняется?

– В ордере написано. Похищение ребенка.

У полицейского было двое детишек. Он посмотрел на Гарден с ненавистью и отвращением.

– Заприте ее, – приказал он кому-то стоящему позади него.

Пока он переписывал данные из ордера, другой полицейский отвел Гарден в камеру. Его пальцы больно нажали на синяки, оставленные представителями федеральной полиции.

– Вы не можете этого сделать! – кричала Гарден. – Пустите меня! Они сошли с ума. Я ничего не сделала.

Полицейский втолкнул ее в комнатушку шесть на восемь футов и захлопнул дверь. С грохотом задвинулся засов. Гарден стояла прислонясь к стене и вся дрожала. Она была так испугана, что не могла шевельнуться.

Час спустя, когда появился третий полицейский, она по-прежнему стояла у стены.

– Идемте, – сказал он, – нам нужны ваши отпечатки пальцев.

Гарден лишь молча смотрела на него. Ее зубы громко стучали, ее трясло. Волосы растрепались и в беспорядке падали на плечи.

– Эй, постойте, я вас где-то видел. Я помню эти волосы. Господи Иисусе! Вы ходили в Эшли-холл?

Гарден с трудом кивнула.

– Я был постовым на углу. А они знают, кто вы? Пойдемте-ка лучше со мной, посидите где-нибудь, пока я узнаю, что происходит. Хотите кофе? Или кока-колы? Идемте, мэм. Обопритесь на меня. Дайте, я вам помогу. Я отведу вас к капитану.

Элизабет и ее адвокат Логан Генри отвезли Гарден домой. Когда они выходили из тюрьмы, репортеры забросали их вопросами, а фотографы выскакивали вперед, чтобы сделать снимки.

– Не обращайте внимания, – надменно произнес мистер Генри.

Элизабет применила более простой и эффективный метод: она просто-напросто растолкала репортеров зонтиком. Гарден двигалась как сомнамбула, ничего не видя и не слыша. Элизабет привела в порядок ее волосы и теперь вела за собой, крепко держа за руку.

Дома она дала Гарден снотворное и уложила ее на диване у себя в кабинете. Потом села рядом и не отпускала ее руку, пока Гарден не проснулась где-то около полуночи.

Как только она вспомнила о случившемся, ее снова начала бить дрожь. Элизабет дала ей стакан бренди и заставила выпить.

– Все кончилось, Гарден, – сказала она. – Все будет в порядке.

Ничего еще не кончилось, и не было никакой уверенности, что все будет хорошо, но именно это надо было услышать Гарден. Поэтому Элизабет именно это и сказала.

На следующий день праздник Элен удался на славу. Сиротка Энни пользовалась большим успехом у именинницы. Элен занялась подарками с азартом и разрушительной силой трехлетнего ребенка. Она радостно кричала, когда разворачивала очередной подарок, заставила дать ей примерить меховую парку от «тети Пегги, дяди Боба, Бобби и Фрэнка». Лучшей добычей дня стала газета, которую она выудила из корзины для мусора. Там была фотография ее мамы.

«Арест светской дамы» – гласил заголовок, который Элен не могла прочитать. Рядом была другая фотография – человека на носилках укладывают в машину «скорой помощи». «Мать падает без чувств».

– С Маргарет все в порядке, – сказала Элизабет. – Просто какой-то безмозглый репортер выскочил из кустов перед самой ее дверью и что-то закричал. Ну, она и упала в обморок. Ничего страшного, я разговаривала с врачом.

Когда был наведен порядок, а Элен уложили спать после обеда, Гарден рухнула в кресло и сбросила туфли.

– Мать падает без чувств, – сказала она. Элизабет взяла стул и уселась напротив:

– Я рада, что ты в состоянии смеяться.

– А что мне остается? Я же не могу застрелиться: Элен проснется.

Элизабет улыбнулась.

– Тогда мне тоже придется застрелиться. – Она посмотрела на усталое лицо Гарден. Глаза были закрыты, но вздрагивающие веки говорили, что она не в состоянии расслабиться.

– Логан Генри старше Мафусаила, – начала Элизабет, – но он лучший адвокат в Чарлстоне. Тебе не о чем беспокоиться. Слушание в понедельник будет закрытым, в кабинете судьи Эллиота. Он снимет обвинение, или как это называется, и все будет кончено.

Гарден открыла глаза.

– Нет, не будет. – Лицо ее было совершенно бесстрастно. – Это никогда не будет кончено. Это Вики. Вы же слышали, что сказал мистер Генри. Именно она сообщила в ФБР, что Элен была похищена и что это сделала я. Она никогда не оставит меня в покое. Не могу понять, почему она меня так ненавидит.

Элизабет хотела что-то сказать, но остановилась. Гарден нахмурилась:

– В чем дело, тетя Элизабет? Что вы хотели сказать? Вы что-то знаете? Ради Бога, скажите.

Элизабет вздохнула:

– Я надеялась, что ты никогда этого не узнаешь. Это грустная и некрасивая история… Виктория, как я называла твою свекровь, всегда была избалованным ребенком. Да-да, я знаю ее очень давно. Ее отец был одним из моих лучших друзей. Нет, не так. Ее отец был моим самым лучшим и самым близким другом. Мать Виктории умерла, когда ей было лет двенадцать, и ее растил отец. Они жили в Чарлстоне. Когда ей пришла пора влюбиться, она влюбилась в твоего отца. К сожалению, дело зашло слишком далеко. Она забеременела от него.

– Мой отец? И Вики? Это невозможно!

– И тем не менее это так. Дело обернулось еще хуже. Виктория обожала своего отца, а его убили, застрелили. И застрелил его твой отец. В приступе гнева – одного из знаменитых трэддовских приступов. Виктория осталась с разбитым сердцем. Ее предал и осиротил молодой человек, которого, как ей казалось, она любила. Я была вместе с ней на похоронах ее отца. На его могиле она поклялась отомстить. Я тогда не обратила внимания. Она была совсем девочка. Я отправила ее к родственникам в Нью-Йорк. Позже я узнала, что она сделала аборт.

Гарден покачала головой.

– Может, я и смогла бы пожалеть ее, – сказала Гарден, – если бы так не боялась. Знаете, тетя Элизабет, мне почти хочется, чтобы вы не рассказывали мне все это.

– А мне хотелось бы, чтобы нечего было рассказывать. Когда она согласилась на ваш брак, я подумала, что, возможно, ошиблась, что она решила обо всем забыть. Я надеялась, она тебя полюбит. Ты была такая юная и беззащитная… Только когда ты появилась здесь в тот вечер, прошлым летом, я поняла: что-то не так. Твои письма были… жизнерадостные. Потом этот судебный процесс… Одного этого хватило бы для любой мести. И никаких алиментов – ни тебе, ни Элен. Я решила, что это уже конец. Просто не представляю, почему ей все еще мало.

В понедельник они узнали ответ. Обвинение в похищении ребенка было снято немедленно. Гарден была матерью Элен, и о похищении не могло быть и речи. Но адвокат Вики красноречиво доказывал, что, выдвигая обвинения против Гарден, Вики руководствовалась самыми лучшими намерениями. Она просто хочет, чтобы у Элен было все самое лучшее, объяснил он. Принчипесса не испытывает никаких дурных чувств к Гарден. Но она убита горем после смерти сына. Внучка – единственное, что у нее осталось.

Уже после слушания он сделал мистеру Генри предложение: принчипесса заплатит Гарден миллион долларов, если та отдаст ей Элен. Если Гарден не согласится, Вики намерена все равно получить девочку каким-то другим путем.

– Боже мой, – вздохнула Гарден, когда они наконец остались вдвоем с Элизабет, – сколько я еще смогу вынести? Скай умер. Я люблю его, всегда буду любить, а он умер… И Элен не будет в безопасности от Вики, что бы я ни сделала… И у матери сердечный приступ… Все из-за меня. Я поняла одно. Я была так счастлива – и все рухнуло. Совсем как во времена Хемпстед Хис и большого краха. Я больше никогда не смогу поверить в счастье.