Текст книги "Константы русской политической культуры"

IV. ТРАДИЦИИ И ПРЕЕМСТВО

Русская политическая мысль

Политическая мысль – это попытка удержать власть или захватить ее. Поэтому политическая мысль связана с анализом политической ситуации, она неотрывно связана с экономикой, с социологией. Политическая мысль должна определять вектор развития идеи всевластия или политики в той или иной стране, внутри и вне нее.

Русской политической мысли всегда была присуща социальность. В России не было индивидуализма, он не мог развиваться в силу того, что российская история, по словам Плеханова, не изготовила той муки, из которой можно было его печь. Свобода сама по себе без справедливости никому не была нужна, а справедливость – это значит разделить пополам, поровну, между всеми. Поэтому вершиной политической эволюции стал социализм, а не либерализм.

Идея социализма очень близка русской ментальности. И русский марксизм конца XIX – начала XX века отвечал научно на вопросы, на которые потом ленинизм отвечать отказался. На этом фоне наше расставание с марксизмом чрезвычайно преждевременно. Оно похоже на расставание с каким-то тотемом.

Не надо путать настоящий развивающийся европейский марксизм и его куцую сталинскую версию, которая привела нас к отсутствию философской мысли, наблюдавшемуся в конце XX века. Марксизм пришел к нам в искаженной форме, хотя у нас и были настоящие ученые-марксисты – Струве, Плеханов, Бердяев.

В знаменитом споре между Лениным и Плехановым последний предостерегал Ленина, что его деятельность приведет к катастрофе. Плеханов, великий марксист и настоящий ученый, полагал, что социалистическая революция в России невозможна, потому что для нее не созданы исторические предпосылки. Со своей стороны, Ленин считал, что Плеханов не понял русской революции.

Причины победы ленинизма связаны с тем, что России свойственны мистицизм и вера. Победа мистики и веры над научной мыслью, рациональностью – вот что произошло в России, когда марксизм был заменен на большевизм и на ленинизм.

Феномен русского мистицизма подробно описан Ключевским, который говорил о византийском влиянии в России. Мы стали бояться мысли, как греха, пытливого разума, как соблазнителя. Когда мы встречались с чужой мыслью, мы ее принимали на веру. Научные мысли мы превращали в догматы, храм наук сделался для нас капищем научных суеверий и предрассудков. Менялось содержание мысли, но метод мышления оставался прежним. Под византийским влиянием мы были холопами чужой веры, под западноевропейским – стали холопами чужой мысли.

Для развития политической науки в настоящее время необходимо вернуть марксизм в поле политической дискуссии, для того чтобы знать, что это такое сегодня. Марксизм для сегодняшней России необходим хотя бы для того, чтобы мы не столкнулись с проблемой кризиса системы, с которой уже познакомились так называемые цивилизованные страны.[26]26
  Кончаловский Андрей. Из лекции, прочитанной в рамках Дней русской политической культуры в РГГУ 3 июня 2006 г.


[Закрыть]

Андрей Кончаловский

Русская политическая традиция

Политическая традиция в России – понятие предельно широкое, ибо самих традиций в политической мысли и в практическом политическом устройстве России было немало. Причем эти традиции не только соперничали, но и вполне плодотворно сосуществовали, дополняли и развивали друг друга. В той же Российской империи официальная государственная твердая власть со всеми ее институтами сосуществовала с традиционной для России и совершенно не систематизированной местной властью, властью крестьянских общин, устраивающих жизнь села и деревень на основе обычного права. Можно упомянуть в этой связи и советские традиции Советов, которые на каких-то участках в определенные периоды занимали очень серьезное место в государственном устройстве.

Далеко не все политические традиции сводились к ныне модному консерватизму или менее модному сейчас либерализму. Мир вообще очень многоцветен, и в этом смысле нам нужно понимать, на что нам стоит опираться и от чего, возможно, следует отказываться.

Кроме того, существует проблема, связанная с ответом на вопрос: с какого исторического периода надо начинать отсчитывать русскую политическую традицию? В советское время речь шла о 1917 годе, затем нижний рубеж опустился до Петра I, потом, в 1990-е годы, внимание стало больше обращаться на XIX век с периода отмены крепостного права, когда в России возникли либеральные политические концепции.

Однако история России не ограничивается ни началом XX века, ни второй половиной XIX века, ни даже XVIII веком. Мы должны уметь осмыслять политические уроки XVI и XVII веков, политическую традицию Древней Руси.

Историю русской политической традиции необходимо рассматривать в ее целостности.[27]27
  Ганичев Валерий. Из выступления на круглом столе в СП России в рамках дней Русской политической культуры.


[Закрыть]

Валерий Ганичев

Русская вера

Ключевский написал в 1898 году, что вместе с великими благами, которые принесло нам византийское влияние, к нам пришел и один большой недостаток. Источником этого недостатка было одно – излишество самого влияния. Целые века греческие, а за ними и русские пастыри и книги приучали нас веровать во все или всему веровать. При этом нам запрещали размышлять, указывали на соблазны мысли прежде, чем они стали соблазнять нас. Предостерегали от злоупотребления, когда мы еще не знали, как следует употреблять разум.

Вера всегда была сильнее рассуждения. В российской философской мысли очень мало дискутировали, особенно в Средние века, потому что русский монастырь никогда не был русским университетом. На Западе же монастырь всегда был началом университета, все религиозные диспуты, в том числе и чрезвычайно яркие – с еретиками, – проходили сначала в лоне религиозной философии. Для нас же было свойственно оберегать основы, поэтому мы и являемся ортодоксами. У нас развивалось религиозное отношение к Богу.

Первый западный диссидент Курбский – конечно, он был западником, – бежал из России. Иван Грозный назвал его врагом народа, после того как Курбский написал, что Русь «чудище обло, стозевно и лайяй». Это было первое употребление термина «враг народа». Позже Петр делал попытки сделать Россию западной страной. Он «накрыл Россию тонким плащом цивилизации». Этот плащ цивилизации западной мысли коснулся только самого верха, ведь проводниками политической культуры в России в XIX веке были Чаадаев, пессимистически относящийся к тому, что происходило в нашей стране, Герцен, Огарев.

Нашу культуру во многом определяет религия, даже если мы говорим о временах господства атеистической идеологии. Русский атеист во многом отличается от английского. Он сорвал все купола, пожег все иконы, а английский – как сидел у камина с трубочкой, так и до сих пор сидит, и ничего ему не надо. А какой-нибудь, к примеру, камбоджийский атеист взял и за год семь миллионов голов отрубил. Поэтому атеизм или какая-то другая философская вера в разных культурах дает абсолютно разные плоды.

Религия, которая ориентируется на страдания – это религия, сопротивляющаяся прогрессу.

Религия, которая ориентируется на успех – это религия, приветствующая прогресс.

Если в культуре богатство – это такая ценность, которая только перераспределяется, то эта культура сопротивляется прогрессу.

А если богатство все время приращивается, и когда корова у соседа умерла, то не обязательно быть счастливым, то тогда это религия, которая способствует прогрессу.

Российская культура сопротивляется изменениям, сопротивлялась им всегда, с тех пор как восприняла христианство. Поэтому в цивилизованных странах, например, к деньгам относятся как к главной цели труда и жизни. Потребность в деньгах на Западе – это репрессивное начало по отношению к человеческой природе. В России деньги не являются целью, поскольку понятие богатства в большей степени связано с испытанием. Еще Бердяев писал: душа России не буржуазная, не склоняющаяся перед золотым тельцом. А поскольку деньги не являются целью в русской культуре, капитализм не может строиться на ее основах. С этой точки зрения советская власть и ее негативная установка к накоплению капитала абсолютно соответствовала русскому характеру и русской вере.[28]28
  Кончаловский Андрей. Из лекции, прочитанной в рамках Дней русской политической культуры в РГГУ 3 июня 2006 г.


[Закрыть]

Андрей Кончаловский

Русский коммунизм

Политическая мысль перестала развиваться у нас с момента победы ленинизма. На протяжении большей части ХХ века основной тенденцией было ограничение применения марксистского анализа. Это обуславливалось огромным политическим и идеологическим влиянием Советского Союза, в котором признавалась упрощенная линейная интерпретация марксизма и где к любому отступлению от него относились с большим подозрением. Поэтому марксизм мог развиваться где-то на периферии, но только не в СССР.

На Западе развитие марксизма происходило, но нам это было неинтересно, потому что не было ощущения какой-то недостаточности. Русскому уму свойственно не критически думать, а чувствовать истину, верить больше, чем размышлять, подвергать сомнению.

Русский догматик очень часто фанатик. И поэтому даже сейчас, когда рухнул Советский Союз и вроде бы думай что хочешь, прежде всего стали отмежевываться от марксизма, вместе с ленинизмом и сталинизмом и со всеми его ужасами. С марксизмом простились в России легко, потому что его никто не знал.

Тем не менее, несмотря на то, что социалистическая система интерпретировала марксизм извращенно, решения, которые принимались в Советском Союзе, никогда не были неподготовленными. Любые решения Политбюро готовили специализированные институты. Были свои политические технологии, и они работали, что отличает наше недавнее прошлое от сегодняшнего дня. Другое дело, что решения порой принимались прямо противоположные тем выводам, которые делали специалисты.

Западные коммунисты, когда произошел раскол между марксистами и большевиками, поняли, что невозможно экспортировать советскую модель в Западную Европу, хотя до войны такие надежды были. И тогда западные марксисты решили, что сама модель была неправильной. Однако проблема здесь гораздо глубже, и заключается она в фундаментальных различиях между советской и западноевропейской моделями. Тем не менее равновесие между двумя системами существовало, и оно базировалось на разных научных подходах.

На сегодняшний день у нас политической науки нет, нет конструктивной мысли, потому что выброшена терминология марксизма, без которой вообще никакая политическая наука не существует: Маркс создал не только теорию, но и вообще все те экономические термины, которые используются даже самыми заядлыми антимарксистами. И в этом смысле идеологии, к сожалению, у нас нет, а есть некая робкая попытка создать некое социальное государство с какой-то доброй справедливостью. И непонятно, на чем эти попытки основаны.[29]29
  Кончаловский Андрей. Из лекции, прочитанной в рамках Дней русской политической культуры в РГГУ 3 июня 2006 г.


[Закрыть]

Андрей Кончаловский

Русская интеллигенция

Значительная часть старой российской интеллигенции выступала в качестве духовного пастыря народа. Сегодня интеллектуальная элита не играет такой роли в российском обществе.

Состояние русской интеллигенции очень точно было охарактеризовано в начале века в знаменитом сборнике «Вехи», где отмечалось, что отщепенство – главная черта русской интеллигенции. Роль интеллигента всегда была направлена на то, чтобы бороться с властью. Если ты с властью не борешься, значит, ты ей продался. И с этой точки зрения великие русские мыслители, такие как Лесков, Толстой, Пушкин, не были интеллигентами. Они иногда хвалили, иногда ругали власть, то есть были интеллектуалами, но не интеллигентами.

И сейчас те, кто сопротивляется, обличает, всем недоволен, – это герои. Причем герой может нести любую ахинею, но главное, чтобы он ругал. В глубине нашего сознания заложено то, что власть против нас.

На Западе нет такого понятия, как «интеллигенция», которая считает своей святой обязанностью бороться с властью. Когда Кондолиза Райс говорит о демократии, она сама не очень понимает, что имеет в виду, особенно если речь идет о том, что в России она ужимается. Ужать демократию в России невозможно, потому что нельзя ужать пустоту. В России демократии нет и не было.

Один хороший философ, культуролог из Африки, сказал: у нас в Африке государственный характер демократический, а вот софтвер – авторитарный. У нас – так же.

На Западе что-нибудь действительно стоящее в нравственном или интеллектуальном отношении связано с критикой – это и критика рынка, и критика системы, и критика политического государства. Запад в этом смысле свободно развивается, там идет напряженная работа и слева, и справа в отношении того, как выравнивать перекосы, все время порождаемые современным обществом потребления, которые массовая культура и абсолютно разнузданная демократия несут в себе.[30]30
  Кончаловский Андрей. Из лекции, прочитанной в рамках Дней русской политической культуры в РГГУ 3 июня 2006 г.


[Закрыть]

Андрей Кончаловский

Национальная солидарность

Разреженное, крайне неплотное пространство постсоветского социума состоит из атомов, почти не связанных друг с другом. Любая сколь-нибудь плотная структура, хоть немного обладающая внутренней связанностью – будь то этническая диаспора, территориальное землячество или сообщество коллег по какой-нибудь специфической деятельности, – входит в это пространство, как нож в масло, и может делать в нем все что угодно. Иначе говоря, азербайджанцы, чеченцы, «афганцы», «спортсмены», «тамбовские», «питерские» и т. п. внутри нашей системы обладают неограниченными возможностями: никто и никогда не может им ничего противопоставить. Они – хозяева жизни, если только им удается как-нибудь разделить сферы влияния друг с другом.

У нас с механизмами солидарности и навыками коллективного действия дело всегда обстояло плохо. Русские «соборность» и «общинность» – явления скорее мифологические; а вот раздробленность, индивидуализм и неуправляемость – вполне реальные атрибуты нашей социальной истории. Советская машина лишь гигантским усилием и столь же гигантским насилием могла осуществлять эту мобилизационную функцию – и то по-настоящему она срабатывала только в крайних ситуациях, таких как Великая Отечественная война.

Именно нежелание нести бремя коллективизма и связанных с ним ограничений индивидуальной свободы послужило одной из важнейших причин краха коммунистической системы. И сам этот демонтаж по своему пафосу был в первую очередь торжеством индивидуальности, победой Личности над всеми тогдашними надличностными форматами солидаризации. Последние были торжественно отменены и сданы в утиль практически без единого возгласа протеста со стороны трудящихся.

Но механизмы солидарности нужны русскому (читай – «постсоветскому») большинству не только для того, чтобы противостоять натиску агрессивных групп меньшинств. Навык солидарного коллективного действия сам по себе является ценнейшим ресурсом позитивного развития. Сообщества, которым удается мобилизовать огромное число не знакомых друг с другом людей на какое-то большое общее дело, могут двигать горы, творить невозможное, изменять судьбы человечества.[31]31
  Чадаев Алексей. Быть русским. Русский Журнал. 4 июля 2005 г. http://russ.ru/layout/set/print//politics/docs/byt_russkim


[Закрыть]

Алексей Чадаев

Традиция и норма

Традиция – это нормообразующее явление в человеческой жизни. Понятие нормы тесно связано с понятием традиции, любая норма входит в человеческое сознание и практику жизни через традицию. Это касается культурных норм, мировоззренческих норм, нравственных норм, эстетических норм.

Возникает вопрос: а может человек существовать без нормы? По всей вероятности, физически существовать, конечно, может, но что происходит с человеком, который утрачивает свои нормы бытия? Он утрачивает свою самоидентификацию, потому что самоидентификация личности зависит от системы ценностей, в которой живет человек, а система ценностей формируется нормативным началом, которое приходит к нам из традиции. Вот когда мама говорит дочери: это нехорошо – она даже не удосуживается доказать, почему это нехорошо. Дочь воспринимает материнский наказ чисто аксиоматически, как некую данность, некую норму. Все воспитание строится на передаче последующим поколениям норм жизни. И когда мы себя самоидентифицируем как личность, или как общество, или как государство, мы всегда оперируем нормами, исходящими из нашей традиции.

А что происходит, если разрушаются нормы, если разрушается традиция? Происходит саморазрушение идентификации. И через это проходили страны, народы, государства.

Россия за сто лет прошла через такую ломку дважды. Самой страшной была ломка революции. «Мы этот мир до основания разрушим» – что значит «до основания разрушим этот мир»? Ведь не рушили же станки, светские здания, дороги – разрушили систему ценностей до основания. А для чего нужно было разрушать систему ценностей до основания, для чего нужно было разрушать нормы бытия? Тогда предполагалась абсолютная смена парадигмы и нужно было создать нового человека, а в условиях традиции создать нового человека невозможно – он же все время апеллирует к тем самым нормам. Ему говорят: вы знаете, можно ехать голым в трамвае – это Коллонтай объявляла, а люди говорят – да нет, нельзя. А почему нельзя? Не так воспитан: это уходит корнями в нашу историю, в нашу психологию, в нашу жизнь, в нашу культуру.

Чтобы сломать национальную самоидентификацию России, нужно было просто отказаться от традиции. А как иначе объяснить дикий культуркампф с разрушением культовых зданий? Ну хорошо, не признаете Бога, ну считаете его опиумом для народа, но зачем здания-то разрушать, зачем уничтожать материальные свидетельства культуры народа?

То же самое происходило и во Франции во время французской революции.

Ведь даже внешний вид здания заставлял людей сохранять живое воспоминание о традиции, а никаких воспоминаний не должно было быть.

Я думаю, что разрушение традиции – это путь к разрушению самоидентификации личности, общества, государства и цивилизации.[32]32
  Митрополит Кирилл. Из выступления в рамках дней Русской политической культуры.


[Закрыть]

Митрополит Кирилл

Суверенитет

Суверенитет предполагает территориальную определенность, закрепленность за какой-то местностью. Суверенитет в классической редакции – это суверенитет оседлых, не кочевников, а тех, кто привык здесь жить, освоил эту землю.

Удивление русского перед «бескрайними просторами» своей земли, которое перерастает в страх перед возможностью ее отторжения, общеизвестно. Такое отношение вводит отечественный суверенитет в двойную игру присвоения без освоения, что обнажает другую крупную проблему – проблему собственности.

Не секрет, что классическая модель суверенитета предполагает определенную его экономию, то есть включенность в работу присвоения: пространства (в границах) и времени (через власть). Квинтэссенцией такой экономии является институт частной собственности.

Вообще насколько возможен дискурс о подлинном суверенитете, о суверенитете в собственном смысле слова, настолько же идеология суверенитета завязана на необходимость разбираться с собственностью как таковой. А вопрос о собственности в России – традиционный. Впрочем, как и вопрос о власти.

Суверенитет предполагает легитимацию власти, причем как внешнюю, так и внутреннюю. Современные трансформации системы суверенитетов выставляют в качестве своего алиби (которое в данном случае для некоторых может совпадать с тем, ради чего это алиби вводится) только определенные формы легитимации, причем такие, что ставят под вопрос само различие внешнего и внутреннего в этом процессе.

Траектория поиска суверенитета в России совпадает с траекторией поиска нации. В определенном смысле можно сказать, что России в той же степени «не хватает» суверенитета, в какой россияне «до сих пор не стали нацией». В той же степени Россия является более чем просто суверенным государством, в какой русские (ну или россияне как граждане РФ) более чем просто нация среди других.

Условно, Россия не совпадает с собственным суверенитетом. Вопрос в том, скажем ли мы о ней нечто существенное, если будем утверждать, что она существует в таком несовпадении.[33]33
  Данилов Вячеслав. «Цыганский» суверенитет. Русский Журнал. 12 августа 2005 г.


[Закрыть]

Вячеслав Данилов