Текст книги "Человек. Сборник рассказов-2"

* * *

Прошло четыре года, я жил и работал в родном городе. И вот судьба распорядилась так, что я снова вернулся в Москву.

В Москве произошла неожиданная встреча. На станции «Киевская» Арбатско-Покровской линии встретил Саломею. Я поднимался по каменным ступеням, шагая на переход, и вдруг заметил ее, разгуливавшую по перрону в ожидании поезда. Глаза наши встретились. Я ей жестами показал, что сейчас спущусь, она закивала головой. Мы сели на деревянную скамейку, заговорили.

– Странно, – сказал она, – никогда не смотрю туда, а сегодня как кто взгляд направил.

Говорить особенно было не о чем, все личные темы были под негласным запретом. Я спросил про дядю и тетю.

– Татьяне Николаевне врачи отняли ногу, она теперь у нас, в городе живет. А Андрей Сергеевич умер.

– Как умер? – ужаснулся я такому известию. – Хотя болезнь жены его, наверное, доконала. Весь уклад жизни сразу поменялся.

Саломея посмотрела на меня внимательно, как бы соображая про себя, шучу я или и впрямь так думаю. Когда уверилась в том, что не шучу, сказала:

– О каком горе ты говоришь? Как только Татьяну Николаевну положили в больницу, он сразу же на все село песни запел. Ему говорили: «Ты бы хоть так явно не радовался». Он думал, что она вот-вот умрет, и тогда он захолостякует, женщину себе заведет. А вон оно как получилось. Тете ногу отняли, но осталась жива. А у него рак желудка, и он из здорового стокилограммового бугая за три месяца высох в щепку и умер. Невеселые, в общем, новости.

Саломея очень изменилась и, к сожалению, далеко не в лучшую сторону. О чем бы я с ней не заговаривал, она совершенно меня не понимала. Обиделась на сказанное ей «Вы», сказанное более для артистизма и разнообразия речи, нежели как серьезное обращение. Это был совершенно чужой человек. Я не мог с ней сойтись даже в мелочах. Точнее сказать, как раз к любой мелочи и придиралась. Все мои попытки хоть как-то поддержать беседу обрубала на корню. Разговор не клеился. Каким-то невообразимым образом из людей, когда-то умевших читать мысли друг друга, мы превратились в полнецших антиподов.

Очень скоро я стал ощущать глубокую душевную подавленность и в этом состоянии на вопрос «Изменилась я? Постарела?» я, со всем своим простодушием бухнул: «Да».

Что же после этого началось! Она стала оправдываться, говорить, что совсем недавно болела, и с тех пор еще не пришла в себя. Полезла в сумочку, достала тушь для ресниц, тени, пудру, помаду, стала при мне краситься, пудриться. Все это делала быстро, судорожно, с каким-то страхом не успеть, опоздать. Как будто должно было с ней случиться что-то страшное, если она за эти двадцать секунд не успеет привести себя в порядок.

Тут, в ее хозяйственной сумке некстати звякнули бутылки. Она от этого звука как-то болезненно сжалась и принялась оправдываться, говорить, что это не спиртное. Полезла в сумку, достала, показала мне бутылку с кефиром. Затем снова вернулась к прежнему своему занятию, то бишь стала краситься, пудриться.

Зря она старалась. Я, конечно, этого ей не сказал, но того, что в ней пропало, невозможне было вернуть никакими помадами, тенями и красками.

– А теперь? Как теперь? Лучше? – беспокойно спрашивала она.

– Лучше, – солгал я.

Она поверила и успокоилась. Принялась рассказывать о том, что всерьез увлеклась психологией, психоанализом, изучает труды Юнга и Фрейда. Я посидел с ней еще какое-то время для приличия, послушал ее, а потом извинился, сказал, что меня ждут и ушел.

Она в своей путанной и сбивчивой речи, несколько раз упоминала о том, что «теперь, после разговора с Тарасом, ты меня, конечно, понял и простил». Что я должен был понять? Что простить? Она повторяла эти слова, как заклинание, но обратил я на них внимание лишь тогда, когда с ней расстался.

Я не поехал домой, как предполагал, а поехал к Тарасу. Мы собирались к нему с Тамаркой завтра-послезавтра, но встреча с Саломеей изменила мои планы.

Тараса я нашел в добром здравии. Одет он был в шелковую рубашку цвета молодой зелени, расшитую золотой нитью. Жил он теперь не один, а с женой, которая встретила меня, как родного, радушно и весело. В их семействе ожидалось скорое прибавление, жена была в положении. Была она необыкновенно приятной и, если позволительно так будет выразиться, уютной женщиной. Одним присутствием своим вносила покой и умиротворение. В руках у нее все спорилось и делала она все спокойно, без суеты и лишних хлопот.

Я порадовался за Тараса, именно такая жена ему и была нужна. А ведь совсем еще недавно я получил от него такое письмо: «Я боюсь влюбиться, боюсь жениться. Знаю, точно знаю, что без любви жениться не смогу, а женившись по любви, не смогу ни о чем, кроме как о жене, думать. Перестану писать, а это для меня равносильно смерти. Нет. Не хочу ни любви, ни свадьбы. Хочу писать и только писать.

– Ты знаешь, она внимательная, – как бы оправдывался Тарас за свое последнее письмо. – Зимой простынь горячим утюгом гладит, чтобы теплая была. следит за мной, за моим здоровьем.

Я помогал накрывать Калещукам на стол и тарелки расставил на равном удалении друг от друга. Равно, как и стулья.

Сели за стол. Жена Тараса посмотрела на мужа, хотела его о чем-то спросить, но не решилась. Он понял мотивы такого ее поведения и сказал:

– Конечно. Иди, садись рядом.

Она тут же придвинулась к нему почти что вплотную. Он ее обнял и поцеловал в щеку. Они сидели рядом, светились счастьем, я был искренно рад за них.

Тарасу она писать не мешала, хватало мудрости понять, что для него работа всегда на первом месте. Конечно, временами в жизни мужа занимала первое место и она, но этим не злоупотребляла, не пользовалась, не старалась такое положение вещей закрепить навсегда. Была добрая и чуткая. К тому же унаследовала огромное состояние.

– Хорошо, что ты богата, – говорил, смеясь, Тарас. – А не было бы денег, на что бы жили? Зарабатывать я не умею.

– Ничего, деньги кончатся, научишься, – отвечала она тем же шутливым тоном, находясь в полной уверенности, что состояние ее прожить невозможно.

Я хотел спросить о Саломее, но вдруг, неожиданно для себя, поинтересовался Леонидом.

– Леонид? – засмеялся Тарас. – Ленька чуть было пожар в московской квартире не устроил. Мне об этом Фелицата Трифоновна поведала. Предыстория такая. Как-то за ужином адмирал вспомнил отца, деревню и соседа, которому снились черти. И будто бы эти черти соседу во сне говорили: «Мы к Скоковым не ходим, у них ладаном пахнет». И действительно, пояснял адмирал, сидя за столом, дед перед каждым праздником вокруг дома обходил, ладаном каждый угол обкуривал, да делал все это с животворящим крестом да молитвой. Леонид, присутствовавший за ужином, и как могло показаться, невнимательно слушавший дядю, на следующее утро купил в Храме ладана, специальных, бездымных угольков к нему и стал обкуривать квартиру. Дело в том, что по его же уверению, он чертей не только во сне, но и наяву давно видел. От уголька-то чуть пожар и не случился. Поначалу Леонид уголек отверг, слишком уж он пачкался. Да и боялся Леонид, что все же будет он дымить, заглушая собой запах ладана. Он положил несколько кусочков ладана на столовую ложку, которую предварительно накалил над огнем, и смола (ладан) стала таять, источая при этом аромат и благовоние. Леонид побежал с ложкой к себе в комнату, где видел чертей чаще всего, но вскоре ложка остыла, и испарение благовония прекратилось. Того количества благовония, что из расплавленных комочков смолы выделилось, было явно недостаточно для изгнания нечистой силы. Сообразив это, Леня пошел на кухню, зажег там свечку, специально приобретенную в Храме и, вернувшись в комнату, стал пламенем свечи подогревать ложку. На руку капал воск, ложка снизу вся почернела, вместе с благовонием, появившимся вновь, распространялся странный запах. То ли ложку он положил в жир, и теперь жир под огнем горел и вонял, то ли это был запах копоти, исходящий от свечи. Лене это не понравилось, он решил все же поверить старушкам и применить уголек. Но поджечь ему этот уголек очень долго не удавалось. Он принес с кухни рассекатель пламени, – эдакий железный блин с множеством отверстий, который Фелицата Трифоновна использовала при варке каши, когда имелась необходимость в слабом пламени, распределенном равномерно. Этот дырявый блин подкладывался под дно кастрюли и приносил свои результаты. Так вот, Леня положил его на подоконник, выдвинув при этом край. На край рассекателя положил уголек, который был в виде таблетки, только размером поболее и с углублением по центру для ладана и стал его снизу жечь спичками. Получалось хоть и не ахти как, но один край все же занялся. Но уголек не горел, а тлел и одного края было мало. Леонид, выйдя из себя, пошел на кухню, положил уголек на сковородку и стал сковороду нагревать на газу. Это тоже ему не понравилось. Наконец, взяв уголек двумя вилками и подержав его над огнем, он добился того, что зажег, а точнее, довел уголек докрасна. Затем сделал тоже самое и с другими угольками. Положив угольки снова на сковородку, а в их углубления кусочки ладана, он побежал со сковородкой в комнату. Сковородка была раскаленная, и он нес ее при помощи тряпки. Кусочки ладана таяли и расточали благовоние. Леонид злорадно посмеивался, представляя, как чертям это не нравится, и как они бегут теперь из его комнаты, прячутся в других местах. Он стал обкуривать каждый угол, махать сковородкой вверх, вниз, влево, вправо, делал это в виде креста. При этом, вместо чтения молитвы, он просто приговаривал: «Что, не нравится? А ну, пошли отсюда! Погодите, я на вас еще и попа натравлю». В трех углах операция «Окуривание» прошла успешно. Оставался четвертый угол, тот, к которому мешал подобраться разложенный диван. Леонид сбросил тапки и поднялся на это грешное ложе. Попинал ногой, отодвигая в сторону, одеяло, подушки, и стал делать в четвертом углу уже ставшие привычными манипуляции. Снова принялся запугивать чертей священнослужителем, и вот тут-то случилось неожиданное. То ли чертей в этом углу слишком много скопилось, и им стало тесно, то ли их вывели из себя угрозы Леонида. А скорее всего, Леонид увлекся и сильнее, чем следовало, махнул сковородкой. В любом случае, произошло следующее. Сковорода вырвалась из рук, перевернулась и упала на диван, накрыв собой раздутые докрасна угольки. Леонид попытался соковроду поднять, но обжегся. Сковорода была еще достаточно горяча. Прошло какое-то время, когда он ее, наконец, подцепил при помощи тряпки и перевернул. Из-под сковороды полыхнуло пламя, как из огнемета. Угольков видно не было, но зато все вокруг горело, – и одеяло, и подушки, и сам диван. Горело все это так дружно, словно перед этим было полито бензином. Леонид в панике бросился на кухню, там на плите стояла кастрюля со щами. Он притащил ее в комнату и вылил щи в эпицентр пожара. Но щи мало помогли, Тогда, как в сказке, в ход пошло все; тушил «пирогами и блинами». Бегал, кричал благим матом, звал на помощь. Причем, помня что-то смутное о том, что в случае обнаружения воров надо кричать «Пожар! Помогите!» он, высунувшись в окно, кричал: «Спасите! Воры!». На его счастье в квартире оказались мать и дядя, которые совместными усилиями и справились с огнем.

Кроме истории с «пожаром» Тарас о Леониде слышал многое, но передавать услышанного не хотел. Так как все это было невесело. Я рассказал о своей встрече с Саломеей. Тарас встал из-за стола и, покопавшись в своих бумагах, дал мне несколько тетрадных листков, исписанных убористым знакомым почерком.

– Это Саломея попросила передать тебе, – пояснил Калещук. – Она ко мне месяц назад приходила.

Листки были не что иное, как дневниковые записи. Не в силах терпеть, я стал их читать прямо за столом. Конечно, про себя.

«Кроме стечения обстоятельств, способствовавших случившемуся, я не могу не признаться себе в том, что подсознательно давно уже шла к этой ночи с Леонидом. Я не рассуждала подобным образом: «Пробуй все, выбирай лучшее», но мысли, роящиеся в голове, чем-то напоминали это высказывание. Москалев давно меня смущал, и я, наконец, решилась на этот страшный опыт. Решилась раз и навсегда убедиться в том, в чем, собственно, и не сомневалась. А именно в том, что Москалев плохой, а Димочка хороший. Действительно, так оно и вышло. Москалев груб, нечуток, человеческого в нем мало. Со мной вел себя, как невнимательное, грубое, самодовольное животное. После ночи, проведенной с ним, чувство отвращения к нему только усилилось, равно как и усилилась любовь к Димочке. Но странно. Случилось необъяснимое. После этой проклятой ночи я не то, чтобы обниматься, но и просто видеться с ним не могу. Все это стало невозможным. И, наоборот, за мерзкого, отвратительного Москалева (в его оценке ни ошибки, ни заблуждения у меня никогда не было) мне хотелось держаться теперь обеими руками. Меня охватил какой-то мистический страх. Я стала бояться, что если теперь потеряю и Леонида (в том, что раз и навсегда, как рай для грешницы, Димочка потерян, я не сомневаюсь), то произойдет что-то ужасное. Быть может, у всех на глазах накинутся и растерзают бездомные собаки, или еще что-то похожее произойдет. Мне именно что-то подобное мерещится. И, поэтому, унижаясь и заискивая, я первая заговорила с Леонидом о свадьбе. Стала просить, чтобы он меня не оставлял. Москалев меня не любит, о жалости ко мне, с его стороны не может быть и речи, но все же почему-то он пообещал на мне жениться и, в конце концов, слово свое сдержал. Я не пошла бы на этот опыт сЛеонидом, будь я замужем. Будучи же свободной, я решила, что такое возможно. Я хотела убедиться, что Димочка самый лучший, а Москалев самый худший. И убедилась. Видеться же с Димочкой не могу, не потому, что он меня разлюбил, или я его разлюбила, нет. Я знаю, что он меня любит, и сама я стала любить его еще сильней. Дело в другом. То, что случилось, раз и навсегда закрыло мне дорогу к Димочке. Вот в чем главная причина. Я не сомневаюсь в том, что расскажи я ему обо всем, он бы меня простил. Он бы меня простил, но я-то простить себя не смогу. И странно, я это очень ясно понимаю, люби я Димочку чуть меньше, я бы смогла ему все рассказать, смогла бы попросить прощения, но, чем сильнее расцветало чувство, тем невозможнее становилось открыться перед ним, рассказать о случившемся. После этого опыта, после ужасной ночи с Мокалевым все то хорошее, что было в моей жизни, как-то разом рухнуло, растаяло, пропало. Наступила для меня тоскливая жизнь, похожая на долгую полярную ночь, где не будет ни света, ни солнца. Остался ненавистный Москалев, холод и пустота. И надо было держаться за него, чтобы совсем не пропасть, надо было притворяться любящей, чтобы он ничего не заподозрил и не отпихнул. Надо было улыбаться и казаться веселой.

Когда-то я жила, ничего не боясь. Я не заботилась о том, есть ли женихи или нет, останусь я одна или нет. Теперь же всего боюсь. Пуще же всего боюсь того, что Москалев на мне не женится. А если не женится он, то уж, конечно, не женится на мне и никто другой. Потому, что он самый плохой, самый никчемный, самый ненужный.

И опять, в который раз, я возвращаюсь к своему «опыту», к своим мыслям «до» и «после» него. Ведь мне казалось, что пока есть возможность, пока я не замужем, можно на это пойти. Пойти, чтобы окончательно убедиться в том, что сделала правильный выбор. И убедилась. Мир перевернулся, изменился самым неузнаваемым образом. Словно взяли и поставили с ног на голову. Жизнь моя из светлой и радостной стала темной и ужасной, полной страдания и мерзости. Я только теперь отчетливо поняла, что значит жить и что значит выживать. Раньше я жила, песни распевала, а теперь подушка, мокрая от слез – лучшая подружка. Вою, как пришибленная шавка, и изо всех сил карабкаюсь, выживаю. Соблазнительно было то, что нельзя. Именно нельзя! Я чувствовала, что нельзя, и сама у себя в то же время спрашивала: «А почему нельзя? Я еще ничего не решила и пока еще свободная, незамужняя женщина. Человек в своем собственном праве. Я свободна и в желаниях, и в выборе». Подталкивал и интерес. А что будет после того, как я перешагну это нельзя? Не умру же, в самом-то деле, не стану другой. Зубы и волосы не выпадут, при всем при том Леонид к себе притягивал. Притягивал, как что-то неведомое, страшное, настолько непонятное, но при этом цельное и само по себе существующее, что все эти отговорки и самообманы ни в какое сравнение не шли с той тягой к нему, которая однажды появившись, все более и более нарастала. И когда же еще узнать его, если не теперь, пока свободна и не замужем. Потом просто возможности такой не будет, не изменять же мужу, такому трепетному и святому, как Димочка, который самый хороший, самый преданный, самый-самый. Димочку я очень хорошо понимаю, чувствую его, мне понятны все движения его души и, как мне кажется, самые сокровенные его мысли. Все в нем мне нравится, даже то, что для других, возможно, было бы и не хорошо. Другое дело Москалев. Я совершенно его не понимаю. Это настолько загадочное для меня существо, что мне неясно, как он вообще может жить. С другой стороны, за ним угадывается какая-то цельность взглядов, своя жизненная система и свое пространство, в котором можно существовать. Именно так, как о какой-то разумной машине думала я о нем.

Как же это случилось? Я услышала, как ему открыли дверь, как он вошел, направился к моей комнате. Он посмотрел на меня и сразу все понял. А как только понял, так сразу же, немедля, к делу и приступил. Я опомниться не успела, а его рука была уже под юбкой. Я успела только подумать: «Да неужели же все это возможно?». И тут же провалилась во мрак, в темноту, в пропасть. Одно слово с поразительной четкостью звенело в ушах. Звенело так, как будто я сама себе это слово в самые уши и кричу. «Пропала!» – звенело в ушах. «Пропала!» – отдавалось в голове. «Пропала!» – кололо в сердце. «Пропала!» – кричала каждая моя клеточка».

Прочитав все это и припомнив встречу в метро, я понял причину, понял, из-за чего так нервничала Саломея. Она думала, что я эти листки уже читал, и не понял, не простил. Саломея напрасно переживала, я ее давно уже простил, если и было за что. И эти дневниковые записи, в сущности, ничего мне нового не сказали. Я догадывался, что было не все так просто, как казалось на первый взгляд. Чувствовались эти тайные невидимые глазу течения. Конечно, и эта встреча в метро, и эти листки дневника были необходимы, как какой-то своеобразный итог наших с ней взаимоотношений. Такая же необходимая для спокойствия души точка, как встреча с Таней у родильного дома в Уфе.

Обо всем этом спокойно поразмыслив, я протянул листки Тарасу.

2006 г.

Сватовство

Старая мать все уши прожужжала: «Тридцать лет, а ты все холостой, сидишь дома сиднем, как Илья Муромец. Хочу внуков нянчить, давай, женись». На работе от сослуживцев прохода нет. Майор Долгов, не скрывая зла, говорит: «Жаль, что сейчас не прежние времена. Тебя бы, Бобылев, за то, что ты холостой, обязательно б из органов поперли. Кто тебя знает, может ты извращенной ориентации».

Да, помню я те времена. Капитан Коровин развестись не мог, жена его пугала, что пожалуется замполиту, и его выгонят из партии. Само собой, на карьере крест пришлось бы ставить. Сама при этом гуляла направо и налево. Дошло до того, что он из табельного оружия сначала ее застрели, а потом и себя.

«Врёшь Долгов, – говорю ему я. – Моя ориентация, хорошо тебе известна. А злишься ты потому, что я здоров и с женщинами хоть раз в год, но встречаюсь. Ты же, к жене своей, уж лет десять почитай не прикасаешься. А точнее сказать, только и прикасаешься, так как на большее не способен.». Я на его оскорбления еще и не так, мог бы ответить. Но зачем? Не в моих это правилах огорчать товарищей по службе.

Признаюсь, жениться мне советовали не только мать с Долговым, но и все Управление. Однако советы эти были беспредметны и носили, так сказать, рекомендательный характер. Исключением стала беседа с Афанасьевым. Он у нас считался пенсионером, год назад схоронил жену и вдруг, неожиданно для всех, женился на молоденькой. В Управлении его так теперь и величали: «молодожен». Он не обижался.

Услышав, как Долгов надо мной подтрунивает, он отвел меня в сторону и тихо сказал:

– Ты, Александр, действительно женись, многие проблемы сразу же решатся. Одним выстрелом, считай, двух преступников застрелишь.

– Да, кто же против, – замямлил я, – мне и мама… Где ее взять?

– Об этом я и хотел поговорить, – спокойно и ласково сказал Афанасьев. – Знакомься, Саша, по объявлениям. Самый верный способ. Ты не морщи нос, не брезгуй, не думай, что там отпетые. В газетных объявлениях теперь весь цвет. Все самые лучшие. Подумай сам, куда сейчас пойдёт скромная женщина? Некуда им идти. Все по домам сидят. Подбирай подходящую, звони, знакомься и женись. Объявлений теперь много, всего-то и трудов снять трубку, да набрать номер.

Сознаюсь, не сразу я послушался старшего товарища, сначала отнесся к его совету с предубеждением. Вспомнил об этом разговоре лишь тогда, когда, покупая в киоске «Союзпечать» «Футбольное обозрение» мне попалась на глаза фотография женщины, с пухлыми капризными губками и челкой, закрывавшей смеющиеся глаза.

Это была газета объявлений. А женщина, так понравившаяся мне, оказалась соискательницей порядочного мужа. Купив эту газету я помчался домой. На бегу посмотрел адрес. Город Красногорск. Ну, думаю, или из военного городка, или из госпиталя. Самым же приятным штрихом в ее образе была подпись под фотографией: «Звонить только тем, кто на самом деле хочет создать здоровую семью».

«Ну, – думаю, – ты-то мне и нужна, других претенденток рассматривать не буду». Позвонил, занято. «Ну, – думаю, – еще бы. К такой теперь не дозвонишься, наверное, у подъезда очередь их женихов стоит, надо было прямо с улицы от киоска звонить. Пропало теперь счастье мое». Набрал номер еще раз и слышу длинные гудки, сердце так и забарабанило марш Мендельсона.

Поднимает трубку Она, я ее по голосу сразу узнал. Так и представлял, что у нее такой голосок должен быть. Говорю: «Я по объявлению, мне необходимо с вами срочно переспать». Так и сказал. А она, вместо того, чтобы трубку бросить, засмеялась и сказала: «Я же в объявлении указала, чтобы интим не предлагали».

К тому времени я уже отошел от шока, собрался с мыслями, стал извиняться, говорить, что совсем не это имел в виду, а как раз обратное, то есть сначала свадьба-женитьба, и только потом все остальное. Сказал, что сотрудник милиции, что зовут меня Сашей, что фамилия Бобылев. Меня внимательно слушая, она ни на мгновение не переставала смеяться и закончила разговор тем, что пригасила в гости. Спрашиваю:

– В Красногорск?

– Нет, приезжайте в Кузьминки. Я тут у брата. – И продиктовала адрес.

Долго не думая, я приоделся и поехал к ней.

Приезжаю, – дом-хрущевка, стол накрыт, и она сидит за столом наряженная и причепуренная. Стол, как я успел заметить, сервирован по последней западной моде. Крохотные бутербродики все на тоненьких шпилечках, чтобы, закусывая, руки не марать. Я тоже не с пустыми руками явился, привез водку, шампанское, торт и цветы. Афанасьев научил, я хотел с одними цветами ехать.

Сели за стол, все честь по чести. Пьет, смотрю, немного, ну и я не жадничаю. Выпью рюмочку, и сижу, о себе рассказываю, а она облизывает своими пухленькими губками ту самую шпилечку, что от микробутерброда осталась и внимательно меня слушает.

А я, как заведенный, все, что было со мной, ей выкладываю. Как в детстве на пчелу босой ногой наступил, как бежал в одних трусах по тропинке и в крапиву упал, как стреляли в меня бандиты, как мама прожужжала все уши «женись».

Она сидит, молчит и слушает, а за окном темнеет, водка нагревается, закуска киснет. Я уже стал волноваться, и вдруг она спрашивает:

– Вот Вы по телефону сказали, что Вам со мной необходимо срочно переспать. Почему такая срочность и такая необходимость?

– Да, нет, – снова стал я оправдываться. – Я имел в виду другое.

А она, знай, свое:

– Вижу, Вы человек серьезный, не ветреный, скажу откровенно, вы мне симпатичны, и я готова на все ваши условия даже до регистрации.

Тут у меня опять сердце заколотилось. Только на этот раз не марш Мендельсона зазвучал, а забарабанила дробь, как перед казнью. Не ожидал, что все быстро так сладится. А с другой стороны, она меня устраивает, и я ей приглянулся, чего время терять.

Я не успел еще привыкнуть к мысли, что без пяти минут женатый человек, пришлось привыкать к новому обращению. Она, обращаясь ко мне, называла меня не иначе, как «милый». Возможно, надеялась, что и я ей отвечу тем же, но я по-другому воспитан и, надо сознаться, не такой скорый. А далее началось.

Говорит:

– Милый, ты разве не примешь ванну вместе со мной?

Говорю:

– Иди. Я за тобой, следом.

Смеется:

– Нет. Мы вместе поместимся. Пойдем, не бойся.

Берёт меня за руку и в ванную комнату тащит. Смотрю, а на ней уже кроме нижнего белья, практически ничего и не осталось. Я же, как был в костюме, так при полном параде в ванну и поперся. Хорошо, хоть пиджак с документами снял, на крюк повесил, а то бы страшно и представить, что было.

Она меня в одежде, к себе под душ, и все в миг намокло. Обнимает, целует. Страсть в ней проснулась. Удовольствие, скажу прямо, ниже среднего. Я не о поцелуях с объятиями, а про душ, который пришлось принимать в одежде. Тогда я еще ни о чем плохом и не помышлял. Но, неприятности не заставили себя долго ждать.

Смотрю, из окошка в стене, соединяющей ванную с туалетом, за нами наблюдает чья-то рожа. Я сказал об этом невесте, а она успокаивает, говорит, что это её больной брат и его не следует стесняться. Я потряс в направлении рожи кулаком, брат спрятался, а она принялась меня ругать: «Как тебе не стыдно. Он такой восприимчивый, такой беззащитный. Одним словом, человек без кожи.». Попросила, чтобы я был к нему снисходителен. Смотрю, больного братца в окошке не видать, может, думаю, и впрямь спрятался. Дал ей слово не обижать родственника.

Только легли, только дошло до самого главного, входит ее братец голый и к нам. А если еще точнее, то ко мне стал лезть. Целует, чего-то сюсюкает о моей мужественности. У меня в голове тогда чудовищная мысль промелькнула. Я решил, что вся эта безобразная сцена записывается на видеопленку спрятавшимся в шкафу Долговым. Все для того, чтобы из органов меня поперли.

Не долго мне братец ее в любви объяснялся, шарахнул я ему кулаком по зубам, да так, что тот упал, ударившись затылком об пол. Хорошо, ковер был постелен, а то, неровен час, убился бы насмерть. Но он ничего, даже не заплакал, поднялся и ушел.

Ну, думаю, все, любовь не состоится. Но она его на этот раз не сильно защищала. Может, меня мало зная, боялась сама по зубам получить? Сказала только, что он очень влюбчивый, во всех с первого взгляда влюбляется и очень часто от этого страдает. Сказала, что и сама на него похожа, уж сколько раз обжигалась, а все не перестает доверять людям.

Только мы с ней помирились, только дело дошло до главного, свет зажигается, и в комнату заходят пожилые люди. Три старичка и древняя старушка. И давай мне про тридцать седьмой, про сорок восьмой год рассказывать, про то, как их мучили при Сталине в концентрационных лагерях. Суть их претензий сводилась к следующему: «Твои предшественники в лагерях нас гноили, а вы теперь нам пенсию не платите».

Оказывается, больной её братец, увидел на моем плече татуировку Дзержинского (Я срочную служил в войсках Госбезопасности, перед дембелем все мы кололи на плече Железного Феликса), и после того как я подправил ему резцы, побежал и сказал об этом бывшим узникам, засидевшимся в соседней квартире. Представил дело так, будто бы сестра его спуталась с лубянским надзирателем.

Пойманный в момент совокупления, возлежащий с прекрасной женщиной, что я мог им на это сказать? Только одно: «Примите извинения за причиненные моими предшественниками страдания. В качестве посильной компенсации, не побрезгуйте принять сто рублей. Возьмите их из внутреннего кармана моего пиджака, висящего на крючке в ванной комнате.». Сказано, конечно, всё было короче и с нецензурной бранью. Но, ответных нареканий не последовало. Завладев сторублёвкой, все оказались удовлетворены и ретировались с многочисленными извинениями.

Не унимался только её больной братец. Через четвертьчаса он привел её мужа, который предусмотрительно явился не один, а в сопровождении двух сотрудников милиции.

Муж немногословно заявил:

– За своей пришёл.

При этом красноречиво показал штамп в раскрытом паспорте.

Моя невеста, не утруждая себя объяснениями, стала одеваться. Хорошо, что удостоверение было с собой и не пришлось унижаться.

Так, в мокрых штанах домой и поплелся.

4.04.2000 г.