Текст книги "Человек. Сборник рассказов-2"

Видимо, у дяди были с ней более близкие отношения, нежели просто соседские.

Капусты квашенной не было и холодцом с горчицей тоже не пахло, в качестве закуски предлагался один чеснок. Впрочем, ни дядю, ни хозяйку это обстоятельство не огорчало. У меня оставались деньги, и я предложил свои услуги. Хотел сходить в магазин купить хотя бы хлеба и колбасы. Услышав о том, что я не всё потратил, дядя вызвался сам идти и деньги у меня забрал.

Пока я спорил с бывшим депутатом открывать или нет шампанское, дядя был категорически против, просил отнести его матери и сестре, Дуся, не теряя время, налила три полных стакана водки.

– За твоё возвращение. – Сказал дядя и опрокинул свой.

Я глазам не поверил. С той же лёгкостью выпила Дуся.

– Не могу по столько. – Стал отказываться я.

– Что это за сержант, который стакан осилить не может. – Давил Владимир Иванович на моё самолюбие. – Поднеси к губам, она сама побежит.

Я поднёс. Не помню как, каким образом я допил стакан до конца, помню, что стоял в ванной комнате над раковиной и меня тошнило. Когда вышел из ванной наткнулся на дядю, наконец-таки собравшегося в магазин.

– Сейчас вернусь. Одна нога там, другая здесь. – Крикнул он мне, открывая квартирную дверь и вдруг шёпотом, подмигнув при этом, сказал. – А хочешь, бери её себе.

– Чего? – Не понял я.

– Не чего, а кого. – Передразнил он меня. – Евдокию конечно.

Настроение у него, в отличие от меня, было приподнятое. Он смеялся, шутил.

– Нет. – Твёрдо заявил я.

– Ну, как знаешь. Такие вещи два раза не предлагают.

Он убежал. Я же, перейдя порог комнаты, еле добрался до дивана и не сел на него, а лёг, слегка придавив лежавшую на диване кошечку.

Дуся сама стала ко мне приставать, что-то шептала на ухо, щекотала кончиком своей жидкой косы похожей на крысиный хвост, пробовала целовать. Я всему этому сопротивлялся.

Услышав, что дядя вернулся, она отсела от меня на порядочное расстояние и встретила пришедшего возгласами приветствия. Как будто ждала, маялась и наконец, дождалась.

Дядя закуску не купил. На деньги, которые я дал ему на хлеб и колбасу он купил водку, вино и две головки чеснока. Я снова слушал оскорбления в свой адрес, снова с трудом осилил стакан и оказался в ванной комнате.

– Ты больше ему не наливай. – Слышал я, уходя, слова Дуси, обращённые к дяде. – Только водку, молокосос, переводит.

Выйдя из ванной, я заметил, что на кухне стоит пожилая женщина, которая манит меня к себе. Я к ней подошёл. Женщина оказалась коммунальной соседкой.

– Молодой человек, что ж вы делаете? – Обратилась она ко мне. – Зачем гробите свой организм? Я не только соседка Евдокии Мироновны, но и невольная свидетельница всех её пьянок. Четыре месяца изо дня в день пьют. Сами себя губят, да ещё и других втягивают. Уходите. Бегите отсюда.

Я к этим мудрым словам прислушался. Как дядя ушёл со свадьбы сестры, не прощаясь, так и я скрылся, не заходя в комнату к Дусе. Думаю, на меня не обиделись.

Денег с дяди я не получил, туфли купил чуть позже, когда вышел на работу. Всё это время в солдатских ходил. Ни матушке, ни сестре о том, в каком виде лицезрел дядю, не сказал. Не сказал и о том, что пил с ним. А напрасно смолчал, возможно, избежал бы четвёртой с ним встречи.

Дело в том, что дядя, как оказалось, взял у матушки все её сбережения, включая деньги, заблаговременно отложенные на похороны, и в дополнение к этому занял кругленькую сумму через сестру. Им неудобно было, напоминать о возврате долга, послали меня.

Идти к нему не хотелось, но я пошёл. Дядя, занимая деньги, говорил, что устраивается на работу и ему нужен новый костюм. Пришёл я к нему, и сразу же имел возможность полюбоваться этим самым его новым нарядом.

Ноги и низ живота прикрывали выцветшие, тонкие, как паутина, тренировочные штаны с пузырями в области колен и ягодиц. Грудь и верх живота закрывала коротенькая рваная майка в масляных пятнах, центр живота (живот вырос, как у беременной) был гол. На бритой под ноль голове была летняя ситцевая кепка с мятым козырьком, на босых ногах рваные сандалеты, в которых, видимо, проходил и зиму.

А дело-то было ранней весной, третьего марта. Дул сильный ветер, на улице для того, что бы сделать вдох, взять в лёгкие воздух, необходимо было поворачиваться к ветру спиной. Этот ветер, как говорили знающие жизнь люди, гнал зиму, от него оставшийся снег таял. Вот в такую пору дядя предстал предо мной в описанном выше наряде.

Мне не удивился. Поздоровался прохладно, как с соседом, которого встречаешь по два раза на дню. Попросил помощи. Дело в том, что я встретил дядю в тот момент, когда он выходил из подъезда. Одет он был чрезвычайно легко, если не сказать легкомысленно, о чём я уже упоминал, и нёс в руках две огромные сетки с пустыми бутылками.

– Поможешь? – Попросил меня он. – Здесь не далеко, приёмный пункт сразу за магазином.

Разумеется, помог.

Когда подошли к пункту приёма стеклопосуды, дядя взял у меня сетку и, не обращая внимания на огромную озлобленную очередь, направился прямо к окошку, где собственно сам приём стеклотары и осуществлялся. Очередь загалдела.

– Куда прёшь, козёл! – Заорал на дядю мужик с багровым лицом. – Иди в задницу.

Дядю стали отталкивать, не хотели пропускать, но он, видимо, поднаторевший в разговорах с подобными очередями, заорал благим матом, кого-то даже укусил и всё же к окошку пролез. Уже сдавая пустые бутылки, он всё не мог успокоиться и, поворачивая лысую в кепке голову, грозил обозвавшему его «козлом» мужчине:

– Ты, у меня, сука, хвост подожмёшь! Ты, у меня, падла, по земле ходить не будешь. Я тебя закопаю!

Краснощёкий, видя, что дядя не один, а главное что время упущено, помалкивал, в дискуссию не вступал.

Я наблюдал за всем этим и думал: «Вот тебе и столовая ложка перед сном, стакан „Каберне“. Хотел уберечься от инфарктов и инсультов, а того и гляди, убьют в пьяной драке».

Я, конечно, по первому взгляду на дядю понял, что ни на какую работу он не устроился. Пьёт, как прежде, и не кредитоспособен. Казалось, надо бы развернуться и уйти, но что-то меня удерживало.

Когда Владимир Иванович купил бутылку водки, и мы вернулись к нему в квартиру, я имел возможность осмотреть её интерьер, а точнее полнейшее отсутствие такового. Ни в комнате, ни на кухне ничего из мебели не было. Дядя, как я понял, последнее время жил в туалете. Там на полу стоял трёхпрограммный радиотранслятор «Маяк», а сливной бачок унитаза был приспособлен под столик. На крышке бачка лежала пепельница (крышка от консервной банки) с окурками, какие-то давным-давно обглоданные корки хлеба, стоял пустой стакан.

Мои предположения подтвердились тотчас же по приходу. Не замечая меня и само собой, не приглашая к распитию, дядя вошёл в туалет и сел на унитаз лицом к «столику». Я стоял у него за спиной и всё не решался уйти.

Владимир Иванович выпил в два приёма бутылку водки, бережно опустил её на пол. Чтобы не разбилась, долго проверял, устойчиво ли она стоит, не доверяя своим ощущениям, от греха подальше, нежно положил её на бок. И, как-то совершенно естественно, заговорил со стеной. Понятно было, что дядя видит перед собой собеседника и что он не здоров.

Закрыв туалетную дверь с внешней стороны, что бы с балкона не прыгнул, я побежал звонить его бывшей жене.

Почему сам не вызвал «скорую»? Зачем взвалил сумасшедшего на хрупкие женские плечи? Объяснение будет такое. От мамы я слышал, что медицинское обслуживание, и даже сама скорая помощь, у дяди специальные. И я не ошибся.

Красавица, бывшая дядина жена, благодарила за мой осмотрительный поступок и в те короткие минуты, когда Владимира Ивановича забирали, что бы везти лечить, она вдруг разоткровенничалась. Попыталась, не оправдывая себя, объяснить, почему дело дошло до развода.

– Осень на дворе, – говорила она, – а он придёт пьяный, без обуви, по колено в грязи, и давай по коврам следить. Я его, скорее на кухню, перед прислугой стыдно. Сама в тазик воды налью, мою ему ноги, а он пьяный, но соображает. Раньше, говорит, такого не было что бы ты мне ноги мыла. Значит, что-то здесь не то. Значит, изменяешь, чувствуешь себя виноватой. И ногой по тазику. Я скорее подтирать, а он за волосы. Поверь, это самое безобидное из того, что он вытворял. Как было жить с таким? Ушла.

Дядю лечили, отучили от спиртного, выбрали депутатом Государственной Думы. К нему вернулась жена. Сам я дядю Володю не видел, но матушка говорит, что он очень изменился. Настолько, что невозможно узнать. Боится людей. Повсюду ходит только с женой. С лица не сходит виноватая улыбка. Денег он, конечно, не вернул. Да, и с кого их брать, ведь он себя не помнит.

17.09.1997 г.

Член семьи

Цветочное поле было залито солнцем. Порхали бабочки. С цветка на цветок перелетали золотистые пчелки, собирая нектар. В синем небе пели птицы. По полю бежали влюбленные. Молодой человек, брал девушку на руки, кружился, и они со смехом падали в высокую траву.

Он попытался её поцеловать, она уклонилась, вскочила и побежала. Влюблённый пустился вслед за ней, и почти догнал, как, вдруг, она перепрыгнула через ручей. Дальше не побежала. Повернулась, и стала вопросительно смотреть в глаза преследователю. Ручей был узкий, но молодой человек остался на своем берегу.

Среди полей, цветов, и высокого неба, раздался обычный квартирный звонок. У влюблённого кольнуло в сердце.

Афанасий Гаврилович проснулся и увидел, что его правая рука массирует левую сторону груди, в которой, по всем ощущениям, засела большая заноза. В дверь непрерывно звонили. Не обращая внимания на настойчивость звонящего, он не стал торопиться открывать дверь. Кряхтя и охая, сел в кровати и стал рассматривать фотографии, висящие на стене.

На самой маленькой, затёртой, он был вдвоем с покойной женой. Такой же молодой и счастливый, как в только что виденном сне. На второй, размерами чуть больше первой, он был с женой и сыновьями. Одному из которых одиннадцать, а другому семь лет.

На третьей фотографии, к возмужавшим сыновьям прибавились их жены и дети. И вот последняя, четвертая. Он заметно постаревший, запечатлен с седыми сыновьями. Сидит на стуле, а они стоят за его спиной. Старший положил на его левое плечо правую руку, а младший на правое левую.

Глядя на эту композицию, складывалось впечатление, что они поддерживали его, убитого горем, потерявшего жену, с которой прожил пятьдесят лет, чтобы он, в момент съёмки, не упал со стула.

Вдруг Афанасий Гаврилович вспомнил, что у него сегодня день рождения и что вчера звонили сыновья, предупреждали, что приедут рано, завезут продукты для вечернего застолья. Он встал и пошел открывать дверь.

Сыновья ввалились, привнося с собой суету, торопливость, беспокойство. У каждого в руках было по две тяжелых сумки. Не замечая отца, они пробежали на кухню и, выгружая принесенное, торопливо заговорили.

– Ни к чему не притрагивайся. Вечером всё приготовим, – говорил младший сын Василий.

– Главное – не суетись. Устроим всё на высшем уровне. – Вторил ему старший, Яков. – Эти курицы пусть размораживаются, а эту положи в холодок.

Видя, что отец после сна, всё еще не в себе, Яков сам открыл холодильник и попытался воткнуть курицу в обледеневшую со всех сторон морозилку.

– Гаврилыч, у тебя здесь льда больше, чем в Арктике и Антарктике. Ты, наверное, с моего рождения не размораживал.

– Резинка ссохлась на дверке. С уголка обсыпалась, – стал оправдываться Афанасий Гаврилович, – тёплый воздух проходит. Тряпочку приспособил, но она плохо помогает. Вместо того, чтобы сорочки дарить, которые я никогда не надену, вы бы в холодильнике порядок навели. На уголок бы новую резинку надели, помогли бы с разморозкой.

– Поставим, Гаврилыч, и разморозим. Что-нибудь придумаем. Ты только не переживай, – сворачивая пустые сумки, сказал Яков.

– Чего ты так долго не открывал? – Вдруг вспомнил Василий.

– Да. – Озаботился и старший сын. – Мы подумали, уж не случилось ли чего.

Афанасий Гаврилович замялся, раздумывая, сказать или не сказать про ручей и поляну. Потер рукой левую грудь и, наконец, решился.

– Матушка ваша сегодня снилась, – признался он, – к себе звала. Наверное, скоро умру.

– Ну, вот. Опять, за свое, – рассердился Яков.

– Перестань, пап, об этом думать. Все будет хорошо. – Стал успокаивать Василий. – Часам к пяти жди, а может и раньше.

Сыновья заспешили к выходу.

Проводив сыновей, Афанасий Гаврилович сходил в парикмахерскую. Там его побрили, подстригли, освежили одеколоном. Вернувшись домой, он надел белую рубашку, черный галстук и серый шерстяной костюм – все то, что подарили сыновья на день рождения в прошедшем году. Прохаживаясь по квартире в новеньких, скрипучих чёрных туфельках, Афанасий Гаврилович остановился перед зеркалом, висящем на стене, и стал рассматривать своё отражение.

Да, это был совсем не тот юноша, что смотрел на него сегодня во сне из водной глади ручья. Совсем не тот. Тот был молод, красив, счастлив, полон жизни, надежд – всё было у него впереди. Из зеркала на Афанасия Гавриловича смотрел старик с потухшим взором и седою головой. Нет, не нравился он сам себе. И более всего раздражал праздничный наряд, казавшийся фальшивым и совершенно не подходящим к его теперешнему настроению.

«Нарядился, ей богу, хоть прямо в гроб ложись», – мелькнула неприятная мысль. Он снял костюм и облачился в повседневную одежду. Взяв банку с белой краской и кисточку, направился на кухню. «Верхний угол совсем без краски. Вроде и мелочь, – рассуждал Афанасий Гаврилович, – но всю картину портит. Сыновья приедут с жёнами, с детьми. Неудобно».

Только опустил кисточку в банку с краской, как снова раздался дверной звонок. Находясь в недоумении, кто же это мог быть, Афанасий Гаврилович пошел открывать. Это были его сыновья, Яков и Василий. Сопя и приглушённо ругаясь, они втащили в квартиру новенький холодильник.

– Вот, отец. Подарок от нас. Чтобы, не мучился, – сказал, чуть отдышавшись, Яков. – Давай, из старого, всё, что там есть, перекладывай в новый. А поганца, с Арктикой-Антарктикой, сейчас на помойку снесём.

Афанасий Гаврилович так растерялся, что не знал, радоваться или горевать. Но, за старый холодильник вступился, как за родного ребенка.

– Только не выбрасывайте, – просил отец сыновей. – Возьмите себе, он хороший. Тридцать лет верой и правдой служил, не подвел ни разу. Пригодится, послужит.

– Новые ставить некуда, – отказывался Василий.

– Так это… На дачу.

– И на дачах новые. А этому место на помойке. – Отрезал Яков. – Давай, Василёк, берись.

– Не выбрасывайте! Умоляю вас! Не надо! – Кричал отец. – Пусть так стоит, он дорог мне, как память.

Но, сыновья не слушались, несли старый холодильник к выходу.

– Гаврилыч, не собирай в квартире мусор, – говорил, посмеиваясь, Яков.

– Пап, действительно, у тебя же свалка, – убеждал Василий, улыбаясь.

– Ой, что же я наделал! Пожаловался, старый дурак, на свою голову! – Заорал отец на непослушных сыновей. – Поставьте! Немедленно поставьте мою «Оку», а этот заберите! Не надо мне вашего холодильника. Увезите его туда, откуда привезли.

– Ну, ты что? – Чуть мягче и внимательнее заговорил Яков.

– Я его боюсь. – Не зная, что ответить, сказал Афанасий Гаврилович.

– Пап, не бойся, – стал уговаривать Василий. – Этот проще в обращении, чем твой. Размораживать не надо. Силы тратить на то, чтобы открыть-закрыть, тоже не надо, он без защёлки. Работает без шума, ты к нему привыкнешь, понравится.

– А если сломается, что тогда? – Приводил отец, в отчаянии, всё новые и новые аргументы.

– Не сломается. Нечему ломаться. Если только ты каким-нибудь чудесным образом газ фреон из него не выпустишь. Ну, тогда вызовем мастера, починит.

– Хорошо, пусть стоит. Но «Оку» не трогайте, этот холодильник мне дорог, как память.

Афанасию Гавриловичу, казалось, что он поставил точку в споре, но Яков и Василий не оставляли надежду исправить точку на запятую, так как были со своей стороны совершенно уверены, что вся эта истерика не что иное, как каприз и старческая блажь.

Сыновья переглянулись и отступили от своего плана немедленного выноса, дабы не портить отцу настроение в его праздничный день, а агитацию и пропаганду по утилизации «металлолома» решили доверить жёнам и детям.

За праздничным столом только и говорили, что старому холодильнику в доме не место. Как только не убеждали. Внуки даже плакали, уговаривая деда избавиться от «устаревшего, страшного монстра». И дедушка не выдержал атаки, размяк и сдался. И как же мог он устоять, когда внуки обещали в благодарность за капитуляцию приезжать к нему в гости каждое воскресенье.

Получив, таким образом, согласие отца, Яков с Василием засуетились. Новый холодильник установили на место старого, подключили, а старый, схватив за бока, как врага народа, поволокли на помойку. А точнее, повезли на «форде». Это была машина Якова, он снял заднее сидение, и холодильник без лишних хлопот в неё поместился.

И снохи, и внуки уговаривали Афанасия Гавриловича не ходить к мусорным контейнерам, но он не мог не проводить «члена своей семьи» в последний путь. Он наскоро оделся и неожиданно, прежде всего, для себя самого, выходя, хлопнул дверью.

На улице было темно. Во дворе ни души. В тот момент, когда он подходил к тому месту, где стояли контейнеры с мусором, сыновья выгружали «Оку». Забытая было заноза, снова зашевелилась в груди.

Устанавливая новый холодильник, Яков и Василий обращались с ним осторожно, любовно, а старый ворочали с силой, небрежно, с железным скрежетом.

«Так люди поступают со всем, отжившим свой век и ненужным, – мелькнуло в голове у Афанасия Гавриловича. – Скоро и со мной так же распорядятся. Отволокут, закопают и забудут».

Он подошел к холодильнику, сиротливо стоящему на пронизывающем ветру, погладил его и чуть не расплакался от ужаса перед предстоящей разлукой. Сам не зная, зачем, дёрнул за ручку. Дверца приоткрылась, и внутри зазвенело разбитое стекло. Афанасий Гаврилович, с испугом, дверцу захлопнул. Сыновья его подняли на смех.

– Что, батя, шапку-невидимку в сейфе забыл? Садись, поехали, до подъезда довезу, – командовал Яков.

Но Афанасий Гаврилович не торопился выполнять команду. Сказав, что до подъезда дойдет своим ходом, отвернулся от них и пошёл. Сыновья восприняли демарш с пониманием.

Оставшись наедине с новым холодильником, Афанасий Гаврилович стал рассматривать его с осторожностью и опаской. Холодильник был выше прежнего, сиял несказанной белизной и действительно, работал тихо. Невозможно было представить, что где-то в его недрах трудится мотор. Рабочие звуки скорее напоминали урчание соседского кота Барсика. Афанасий Гаврилович прочитал молитву «На освящение всякой вещи», трижды окропил холодильник святой водой и, поймав себя на мысли, что не лежит к нему душа, горько заплакал.

Всю ночь он ворочался и не мог заснуть, ощущение было такое, что потерял дорогого и близкого друга. После похорон жены ничего подобного не испытывал. Он и сам не представлял, насколько свыкся со старым холодильником. Афанасий Гаврилович думал о нём, как о живом человеке, которого чужие люди, на ночь глядя, вышвырнули из дома. И, сам того не желая, мысленно возвращался к умозаключению, что скоро и с ним точно так же поступят.

Отбиваясь от целого роя гнетущих мыслей, он встал, оделся и, прихватив старенькое пальтишко, пошел на помойку. И лишь набросив изношенную верхнюю одежду на изгнанного «члена семьи», погладив его и попросив прощение за грубость сыновей, успокоился.

– Я тебя заберу. Завтра же утром заберу. – Утешал он живую и, несомненно, для него существующую, душу, которая скрывалась под холодным металлом. – Немного потерпи.

Вернувшись, домой, он стал названивать сыновьям и не просить, а требовать, чтобы они немедленно вернули ему его старый холодильник.

– Пап, у тебя совесть есть? – Говорил Василий. – На моих курантах четыре часа, а мне завтра, точнее, уже сегодня, в пять вставать, бежать на молочную кухню. Затем среднего в школу везти, а потом на работу. Какие, к чёрту, шутки в такой час. Или ты там, на радостях, лишнего?

– На каких радостях? У меня по вашей милости постоянно сердце болит. Если завтра не принесёте холодильник назад, умру.

– Пап, давай, поговорим утром. Мне так хочется спать.

Яков даже не захотел разговаривать с отцом и отключил телефон, чтобы тот его понапрасну не беспокоил.

Под утро Афанасия Гавриловича сморило. Когда проснулся и побежал к мусорным контейнерам, то там вовсю хозяйничали мальчишки, возвращавшиеся после уроков домой.

Они скинули его пальто и, забравшись на холодильник, скакали на нём, наслаждаясь металлическим звуком, который тот издавал. Афанасий Гаврилович прогнал озорников и, подняв пальто с земли, водрузил его на прежнее место, то есть снова накрыл им друга.

Затем, уговорив Гешу Семишина, дворового алкаша, помочь ему, сбегал за санками, и они повезли холодильник к подъезду. Геша, которому за помощь была обещана бутылка, всю дорогу нахваливал Афанасию Гавриловичу его же собственную вещь.

– Правильно сообразил, Афонюшка, – Геша всех, невзирая на возраст и положение, называл исключительно по имени и обязательно в уменьшительно-ласкательном наклонении. – Агрегат хороший. На нём резинку поменять, да подкрасить, тыщу лет прослужит.

С подъёмом на пятый этаж возникли непредвиденные трудности. Холодильник оказался тяжеловат для Афанасия Гавриловича.

– Давай, еще кого-нибудь позовем из твоих друзей, – попросил он Семишина. – Старый я, инфаркт у меня был. Боюсь, не потяну. Сегодня всю ночь сердце болело.

Геша с пониманием отнесся к этой просьбе, но, сообразив, что при таком раскладе и бутылку придется делить на троих, взмолился.

– Афонюшка, миленький, поднатужься. Мы не сразу. Мы постепенно. Отдыхать часто будем, останавливаться по первому твоему слову. Я возьмусь с той стороны, где мотор. В агрегате пустом, что в баране весу. Вся тяжесть в моторе. Миленький, постарайся. Не хочу никого на помощь звать, нет друзей у меня, все волки хищные.

Делать нечего, пришлось нести холодильник вдвоем. Сначала Афанасию Гавриловичу было тяжело, но потом как-то даже во вкус вошёл и с радостью отметил, что не совсем ещё силенки оставили. А когда занесли холодильник в комнату, то даже, на радостях, выпил с Семишиным.

Засыпая, вечером, на душе у Афанасия Гавриловича было спокойно.

В субботу на звонки сыновей никто не открыл. Вызванная милиция разрешила слесарям из жилконторы сломать замок. Старика нашли мёртвым. Он лежал в своей постели и блаженно улыбался. Всё в нём как бы говорило: «Я самый счастливый человек на свете».

Ожидая врача из поликлиники, который должен был засвидетельствовать факт ненасильственной смерти, участковый милиционер неспешно составлял протокол.

Сыновья покойного, чтобы как-то убить время, не сговариваясь, вертелись у старого холодильника. Яков чинил резинку, подкручивал полочки. Василий, стоявший с кисточкой в руке, закрашивал облупившийся уголок на дверце. По их щекам текли слезы.

17.02. 2003 г.