Текст книги "Человек. Сборник рассказов-2"

Ругатель

Приехал я смотреть жилплощадь, комнату в квартире, которую хотел взять внаем. На пороге встретил хозяин и прежде показа комнаты, стал знакомить со своим семейством:

– Рекомендую, главный свинарь, мой тестюшка.

– На свиноферме работаете? – Робко поинтересовался я.

– Да нет, – ответил за тестя зять. – Я его так величаю за то, что мусорит, где ни попадя. Ну, натуральный свинарь, другого слова не подберешь. А это Клавдия Васильевна, чистюля. Эта наоборот, свихнулась на чистоте, попробуй у нее нож не на свое место положи, или тюбик зубной пасты не закрути, все мозги закрутит, с белого света сживет.

Это жена моя, первая ленивица города, такую еще поискать. Будет умирать с голоду, но не встанет, куска хлеба себе не отрежет. Дочь наша – «пустое место», с ней можно год в одной квартире прожить, да так и не заметить ее присутствия. Сынулька – «полное ничтожество». Ничего не хочет, ничего ему не надо, только б книги читать. Уткнется носом и читает, и днем и ночью. Сколько электричества сжег, одному Богу известно.

– Понятно, – робко сказал я. – Ну, а вас как звать? Вы же не представились.

– Ругатель! – В один голос сказало семейство и прибавило. – Ругатель всего и вся.

Взять комнату внаём, после такой рекомендации, я не решился.

2001 г.

Рукодельница

Ольга Изюмова была из Новомосковска. Как-то шли мы, прогуливаясь по праздничной Москве, и заметили на асфальте детские рисунки.

– Смотри, какие разноцветные шары дети нарисовали. – Сказал я. – Все с умом, с расстановкой, по-взрослому.

– Да. Красиво, – с грустью в голосе сказала Оля. – Когда есть в наличии радужные мелки, с ними немудрено праздник нарисовать. А у нас на шахте был только черный уголь. Им и печки топили, им и картины рисовали. Черными были рисованные люди, рисованные шарики. И сами праздники были черные, как уголь.

– Не беда, – попытался я как-то приободрить ее, – хуже от этого ты не стала. У нас, в моем детстве, тоже не было разноцветных мелков. Да, и белый-то был не у всех. Девчонки нарисуют квадратики, чтобы в классики играть и тут же спрячут мелок в карман. Так, что битым кирпичом рисовали. Не здорово, зато фантазия работала. Что-то постоянно придумывали, мечтали. У современных детей все есть. Им нечего хотеть, не о чем мечтать. Так, что не себя, а их жалеть нужно. Черный уголек заставил тебя думать, человеком сделал. Рукодельницей.

– Да, – согласилась Ольга, раскрасневшись от моей похвалы.

Оля и в самом деле была рукодельница. Сама себе шила. Вышивала и гладью, и крестиком, и по-всякому. Куклы делала своими руками, мастерила игрушечных зверей. Только дома у нее их было больше сотни, больших и маленьких. И цыплята, и котята, и мышата, и такие, что названия не подберешь. Меня всего обшила, обвязала.

И все бы хорошо, но была у нее одна незаживающая рана, – ее брак. Счастья, в котором не познала. Единственная попытка создать семью с треском провалилась. После чего о замужестве и слышать не хотела. Боялась повторения пройденного.

Бывший муж, на протяжении всей их совместной жизни, упрекал Олю за то, что взял ее «не честной», то есть не девственницей. Каждую минуту, по поводу и без повода, повторял: «Тебе не привыкать». Я Олю успокаивал, говорил, что муж ее плохо был воспитан и будь я на его месте, никогда бы подобного себе не позволил.

Муж был страшным человеком. А страшные люди страшно ревнивы. Временами его ревность проявлялась в самых безумных поступках. Например, однажды Оля проснулась и увидела, что прямо на нее летит кресло. Не стул, не табуретка, а целое кресло. Она еле успела закрыться руками.

А однажды муж, также из-за необоснованных подозрений и безумной ревности, самым настоящим образом топил ее в реке. Всю свою жизнь она в одно мгновение увидела так, как это должно быть, только перед смертью бывает. После этого ее два часа тошнило и рвало тиной, илом и водорослями. Ее отец, как узнал об этом, не разобравшись, не спросив дочь родную о том, виновата она или нет (только на одно ума и хватило), сказал: «Правильно делаешь, дочка, изменяй ему».

Последней каплей стал Новый год, когда она у больного отца заночевала. Муж знал, что тесть при смерти, но решил, что это очень удобная уловка и снова приревновал. Он избил Ольгу так сильно, что все ее лицо превратилось в один сплошной синяк. Оля заявила в милицию, его взяли, подержали два дня в отделении и отпустили. И только тогда подала на развод. А, так все терпела.

Немудрено, что после такой жизни в законном браке она ни с кем не торопилась регистрироваться. А я, наоборот, очень хотел узаконить наши отношения. Только по этой причине мы и расстались. На память подарила мне Ольга Изюмова куклу, в которой я без труда смог опознать самого себя. Так и сидит теперь «двойник» у меня на диване, стережет квартиру, когда никого нет дома. Ольгу Изюмову всегда вспоминаю, как самую добрую, самую кроткую, самую прелестную женщину.

2001 г.

Русалка

Это история о том, как я не женился, хотя и любил.

Русалка Ивановна Аникеева – таким было полное имя моей возлюбленной.

Познакомился я с Русочкой на дне рождения двоюродного брата. Он пригласил к себе весь курс, были даже педагоги. Я задержался, пришел с опозданием. Веселье было в полном разгаре, но из-за стола ещё никто не вставал, до танцев дело не дошло.

– Даже и не знаю, как тебя представить, – сказал брат, подводя меня к «пьяному» столу.

– Представь таким, какой есть, – сказал я и пошутил, – человеком с отталкивающими и отрицательными свойствами.

– В толковом словаре, – сказала Русочка, приятным грудным голосом, – под такое определение подходит слово «ублюдок». Во втором значении.

– У блюда и посадите, – продолжал я свою игру. – Скромность. Врожденная скромность не позволила сразу отрекомендоваться этим именем.

Меня посадили рядом с ней. У нее была толстенная русая коса, розовые щеки с ямочками и синие бездонные глаза, в которых резвились бесенята.

Сразу после нашего знакомства она сказала мне:

– Зови меня Русочкой. Русью зови.

Красивая, пышущая здоровьем, сразу же мелькнула мысль, что если доведется спать с ней в одной постели, то буду представлять, что сплю с самой Россией, с прообразом Ее. Аж, дух тогда перехватило.

Склонившийся надо мной брат спрашивал:

– Шашлычка поедим?

– Из убоинки? – Продолжал я, по инерции, шутить.

– Из мяса убитого скота, – подыграл он мне.

– Какая прелесть. Не откажусь.

Брат ушел, а на другом конце стола затянули: «Ой, мороз, мороз».

– Моя любимая песня, – сказала Русочка, – она была первой в моем песеннике.

– У вас есть песенник?

– Был. Хороший, красивый, еще со школьных времен. Я его украшала, разрисовывала.

– А посмотреть песенник можно будет?

– К сожалению, нельзя. Его папаня отдал кому-то за бутылку водки.

– Папаня – алкоголик?

– Он фантазер. Как выпьет, все мечтает: «Куплю ружье, пойду в лес, убью медведя, сниму шкуру, сошью шубу. В шубе женюсь на богатой. На ее деньги куплю тройку вороных, красивые сапоги и гармонь двухрядку. Заживу широко, на всю Ивановскую».

– Не обижайтесь, – говорю, – не унывайте.

– Нет, что Вы. Обижаются и унывают люди слабые, ипохондрики. По-русски говоря – нытики. Я не из таких.

– Вы с моим братом в университете учитесь?

– Да. Мы на одном курсе.

– И чему вас учат?

– Медведя к столбу привязывать.

– Это еще к чему? Что за наука?

– Вы, сами шутить любите, но шуток не понимаете.

Вечером, наевшись, напившись и натанцевавшись, пошли купаться на Москву-реку, где я чуть было не утонул. Нахлебался воды речной, пресной. Спасла меня Русалка. Оказывается, русалки не только топят, но и спасают.

Русочкин отец, Иван Силантьевич, оказался не только фантазером и мечтателем, но и крупным руководителем. Он, как это и присуще людям, занимающим высокий пост, не стал рассусоливать, взял сразу быка за рога. Под «быком» себя разумею.

Он сказал:

– Чего ты кочевряжишься? Другой такой в мире не найдешь. Женись. Получите отдельную квартиру. А, тебе лично, я подарю последнюю модель «Жигулей».

Я покраснел и, не подумав, ответил:

– Я люблю ее. Я очень ее люблю. Мне не нужны «Жигули». Купите «Волгу», тогда женюсь.

Он посмотрел на меня с интересом, усмехнулся и согласился.

Тут уж и я, хорошенько подумал, извинился и отказался. Отказался от слов и от Русалочки.

Молод был, хотелось все же самому как-то на ноги встать. Самому, заработать на машину. Чтобы все было честно, без торга. Тем более, что я ее любил. А если проще, Русалочка торопилась замуж, а я тогда жениться не спешил. Разные были устремления, жизненные установки. Так бывает. Люди любят друг друга, а жизненные установки не совпадают. И приходится им расставаться.

И мы с Русалочкой расстались.

2001 г.

Рыбачка

У Леонида Утесова, в популярной песне о Косте-моряке была рыбачка Соня. А у меня, в моей жизни, далекой от песни, была знакомая – рыбачка Катя. Катерина Судакова. Баркасами, как это делала в песне Соня, она управлять не умела, а вот на удочку и спиннинг рыбку ловила с большим искусством. И то сказать, постоянная практика с семи лет, когда отец впервые взял ее с собой на речку и дал в руки удочку. Пятнадцать лет непрерывного рыбачьего стажа.

Так и подмывает соврать, сказать, что и познакомились на рыбалке, но – нет, лгать не стану. Познакомились мы с ней в магазине. Катя там работала продавцом, а я в магазин пришел за покупками. И разговорились.

– Дайте хлеба черного буханочку, – сказал я, не глядя на Катю, глазами бегая по полкам с мыслью о том, чего бы еще купить. Это, видимо, ее сильнее всего и задело, то есть, что я на нее никакого внимания не обращал.

– Дать не дам, – зло ответила она, – могу продать.

– Ну… Так… Это и имелось ввиду, – стал оправдываться я, – неужели не понятно?

– Нет. Представьте, – нет. Я поняла вас так, что корочку хлебушка за Христа ради просите. Тот, кто хочет купить, говорит: «Продайте».

– Интересная вы девушка.

– Девушку Екатериной Судаковой зовут. Можно просто – Катя.

– Да, Катя. С вашим языком и темпераментом здесь долго не задержитесь.

– А я и не намерена держаться за работу. Пусть работа держится за меня.

– Вы холостая? – Сам, не зная, зачем, поинтересовался я.

– Холостыми бывают патроны, а девушки незамужними. Если вас это интересует, я не замужем, – ответила Катя и, тут же предложила поехать с ней на рыбалку.

Ее предложение было настолько неожиданным, казалось таким неправдоподобным, что я согласился. И, надо сказать, не пожалел. Смущало одно обстоятельство. Мужчины, как правило, тянут женщин с собой на хоккей, на футбол, на рыбалку, а в нашем случае инициатором подобных походов была она. И это не было притворством, желанием угодить, это был ее образ жизни.

Мне только наказы давала, что из съестного купить, чем запастись. До сих пор список «продуктовой корзины рыбака» помню наизусть. Проверяйте: два окорочка, буханка черного хлеба, соль, пшено – одна пачка (для ухи), чай – одна пачка, вермишель мелкая – одна упаковка, две банки тушенки, зелень, лук, чеснок, килограмм картошки (тоже для ухи), специи, помидоры, огурцы, полкило сухофруктов, килограмм сахарного песка и четыре бутылки водки.

Помню, в первый раз, когда услышал о таком количестве водки, забеспокоился, стал роптать.

– Не много ли? – Говорю. – Не станут нас после четырех бутылок потом с собаками искать?

– Не много, – спокойно, со знанием дела, ответила Катя, – на три дня не много. Мы же в пятницу едем и только вечером в воскресенье вернемся.

И как в воду глядела – водки нам не хватило. У костра, на свежем воздухе, под уху, под песни (Катя сочиняла удивительные стихи и, аккомпанируя себе на гитаре, их пела для меня), выпили за два дня и не заметили.

В другой раз взяли пять бутылок и ни одной не выпили, не до этого было, провалялись все три дня в палатке. И, такое бывало. Назад водку не повезли, закопали в укромном месте, через неделю предполагая туда вернуться. До сих пор, наверное, там лежат. На то место больше не ездили. Зато поездили по другим, мыслимым и немыслимым рыбачьим местам. После чего у меня появилось подозрение, что Катя родная сестра Карлсона, тоже имеет в себе вделанный моторчик. С той лишь разницей, что у сказочного обжоры и любителя варенья он располагался на спине выше пояса, а у Кати, чуточку ниже.

Ну, не сиделось ей на месте, слишком была беспокойная. Как я ее ни успокаивал, так до конца успокоить и не смог. Из медицинского института выгнали, из магазина, как я и предрекал, тоже попросили по-хорошему. Как ни позвонишь, или на рыбалке (одна ездила, я часто ездить не мог), или на футболе-хоккее, в зависимости от сезона (тоже мне увлечение для девушки), или взяла велосипед и «десятку» с подругами накручивает.

«Десять километров раз в неделю – это святое», – такие слышал я от Кати слова. Как-то, узнав про очередную велосипедную прогулку, я не выдержал и закричал в телефонную трубку:

– Ты скоро превратишься в павиана. У тебя от этого велосипеда скоро зад сделается огненно-красным, как у этой обезьяны.

Не обиделась, только рассмеялась, любила меня.

И все же страсть к рыбалке у нее была на первом месте. Была в крови. Ничего подобного, женщину-рыбака имею в виду, ни до, ни после Катерины я не встречал. Из-за этой чертовой рыбалки мы с ней, в сущности, и расстались.

Говорю, учись, готовься к пересдаче экзаменов, какой там, «червяков копать надо». Ну, думаю, и копайся и ищи в земле своих червяков. Того и гляди, скоро сама червяком станешь. Склюет какой-нибудь вороненок всю без остатка, вместе с моторчиком.

Прошу понять. Для меня рыбалка хороша исключительно как отдых, и то, в дозированных, ограниченных количествах. А, для нее рыбалка – это не отдых, не страсть и даже не любовь, а сама жизнь. «Если мой котенок рыбу не ловит, значит, мой котенок не живет», – говорил о Катерине ее отец и был прав.

Каких только чудес не бывает на белом свете. Для меня Катя Судакова – восьмое чудо света. И пусть у нее ловится рыбка большая и маленькая, пусть поплавок уходит под воду и колокольчик на «донке» звенит без умолку. А мы, чтобы ей не мешать, пойдем своей дорогой. Не хочу. Нет никакого желания, на Катю-рыбака смотреть даже издалека.

2001 г.

С носом

Диана работала в зоомагазине. Я часто заходил в этот магазин, покупал рыбкам корм, заговаривал с продавщицами. То есть и с Дианой долгое время отношения были сугубо деловые: «Заплатите в кассу, и я вам взвешу мотыля». Она продавец, я покупатель, «здравствуйте, до свидания». И все.

А затем я встретил ее в нашем парке, на празднике, во время народных гуляний. Диана шла с подругой. Наряженная в модное пальто, в газовой косынке на шее, в сапожках на высоких каблуках, совсем другое дело. Я ее увидел не просто в солнечном свете, я ее увидел в «другом свете» и, наконец, рассмотрел. Оказывается, и ей ничто человеческое было не чуждо. Ей так же, как всем, хотелось нравиться, влюбляться и жить полнокровно. А то, что временно она торговала червяками, так это было не призвание, а наказание для нее. Ее каторга.

Разговорились, и познакомились вторично. Уже не как покупатель с продавцом, а как молодой человек с милой девушкой. Её подруга, умница, под вымышленным предлогом нас покинула. А мы, купив и надев поролоновые клоунские носы на резинках, гуляли, смотрели представления, общались. Потихоньку притирались душами, если можно так выразиться. И притерлись. Стали вскоре тереться телами.

Я стал заходить в зоомагазин, каждый день.

Не только продавцы, но и звери, томящиеся в клетках, стали мне, как родные. Особенно понравился мне молодой попугай какаду, белый с желтым хохолком. По имени Федя. Но, он дорого стоил. Всякий раз, заметив меня у своей клетки, он жалобно кричал: «Забери меня отсюда». Не человеческими словами просил, говорил по-своему, по-птичьи, но я его понимал. Понимал, но ничем помочь не мог. В конце концов нашелся какой-то богатый «пират», купил его в свою личную собственность, хватило «пиастров» разбойнику.

Так получилось, что вскоре забрали из магазина и Диану. Возможно, тот же «пират», который купил попугая. Он устроил ее к себе секретарем, а потом и женился на ней. Я остался с носом. С поролоновым носом, который с Дианой купили в парке, под шум и веселье народных гуляний.

2002 г.

Саломея

* * *

С Саломеей я познакомился благодаря Яше Перцелю. Он попросил занести своей знакомой книгу «Архип Куинджи, репродукции с комментариями специалистов». Сокурсник мой куда-то торопился или просто делал вид, что торопится, он умолял меня ему не отказать. Я только потом узнал, что с этим возвратом книги все было гораздо сложнее или проще, с какой стороны смотреть.

Яша взял книгу на один день и не возвращал ее полгода. Затем стал приходить к Саломее с одной и той же отговоркой: «Нес тебе книгу, а точнее, думал, что несу, а на самом деле забыл ее дома. Пока шел, замерз, на улице холодно, чайком не угостишь?». Он пил чаек, что-то рассказывал, и с вожделением поглядывал на Саломею. Вся его трагедия состояла в том, что Саломея ему нравилась, а он ей был безразличен.

Утопающий, как известно, хватается за соломинку, понимая, что шансы на взаимность не велики, и что книга является единственным поводом бывать в столь приятном обществе, Яша с возвратом не торопился. Но вечера, наполненные негой, посиделки и переглядки, очень скоро закончились. Дошло до того, что Саломея просто перестала пускать Яшу в свой дом. Спросит через приоткрытую дверь, не забыл ли он книгу. «Ах, забыл, ну, так иди, сходи за ней. Вернешься с книгой, будем чаи распивать». Яша уходил за книгой и не возвращался. Затем звонил, придумывал всяческие причины, которые помешали ему явиться с книгой. Так это все и тянулось. Наконец, Саломея сказала Перцелю, что дарит ему книгу, единственно с тем условием, чтобы он никогда не показывался ей на глаза. Это подействовало на Яшу отрезвляюще. Он решился все же книгу вернуть, но вернуть самому не хватало духа, и он попросил это сделать меня.

Я, ничего не подозревая, всей этой подноготной не зная, не ведая даже, какую книгу несу, так как была она завернута в двойную газету, направился по указанному адресу.

Далее все происходило так. Я вошел в шикарный дом старинной постройки (парадное было просто царское), отыскал нужную мне квартиру и нажал на кнопку звонка. За дверью стояла мертвая тишина. Я довольно долго прислушивался, но все зря. Тишину никто не нарушал. Второй раз я не звоню, довольствуюсь всегда одним звонком. Только собрался уходить, как вдруг послышались звуки шаркающих об пол и видимо, спадавших с ног тапочек. После лязганья замка и звяканья массивной цепочки, дверь отворилась и из темноты прихожей кто-то сонным голосом сказал:

– Заходите.

Я шагнул за порог, захлопнулась дверь, и я оказался не то, чтобы в темном пространстве, а просто в какой-то тьме тьмущей, в царстве мертвых, где несть света и несть надежд грешным душам. Меня мгновенно объял ужас, темноту я с детства боюсь, и страх этот пронес с собой через годы. Я готов был уже разреветься от своего бессилия, как тот негодяй, который сначала открыл дверь ловушки (иначе назвать это было нельзя), а затем захлопнул ее, сказал мне, чтобы я не разувался и следовал за ним.

В полном мраке, на ощупь, следуя за шаркающими звуками спадавших с ног тапочек, я куда-то брел по бесконечному кривому коридору и, наконец, оказался на кухне, в которую меня и вели.

Кухня была большая, похожая на комнату, в ней было светло. Щурясь от яркого света, я разглядел своего поводыря. Это была довольно красивая молодая девушка с длинными вьющимися волосами огненно-рыжего цвета. Одета она была в салатовый свитер и болотного цвета джинсы. Она стояла у плиты и терла кулачками глаза.

– Я задремала, извините, – сказала она, зевая, и предложила мне садиться на диван. Сама же удалилась в темноту, из которой мы вышли.

Я сел на теплый, нагретый ее телом диван и, позавидовав ему, задумался о нелепой роли своей. Я-то полагал, что, не заходя, отдам книгу и уйду, а тут сиди и жди неизвестно чего. «Куда же она запропастилась? – думал я. – Умывается так долго, что ли? Какая красавица! Кем, интересно, она приходится тому человеку, которому я книгу принес?». Я же не знал, что книга ее. Яша сказал: «Отдашь книгу хозяину».

Девушка, действительно, умылась, как я и предполагал, но чего уж я совершенно не ожидал, так это того, что она меня станет кормить. Надо признаться, что к еде у меня отношение особенное. Я не брезглив, но разборчив. Есть люблю и, когда появляется такая возможность, люблю есть много. По этой понятной, я думаю, многим причине, я в незнакомых домах от употребления пищи всегда отказываюсь, если на что и соглашаюсь, так только на чай, но и от оного изо всех сил пытаюсь уклониться, так как знаю, стану пить и не удержусь, опростаю стаканов восемь, что впоследствии будет мучить не столько физически, сколько морально. Но в этот раз все получилось как-то само собой, без вопросов и уговоров, очень естественно.

Девушка поставила на стол глубокие тарелки, налила куриный суп, нарезала хлеб и, сев за стол напротив меня, стала молча есть. Тут уж встать и сказать: «Простите, мне пора» было просто немыслимо, тем более. Что она сказала: «Чего вы не едите?». До этого вопроса у меня еще были сомнения в том, что эта тарелка для меня. Все казалось, войдет сейчас какой-нибудь молодой человек и скажет: «А-а, принес книгу от Перцеля. Спасибо. А мы тут с женой обедаем». Но вот ничего подобного не произошло, тарелка, как оказалось, была поставлена для меня и суп предназначался мне.

– Как вам Москва? – спросила девушка.

– А что, по мне очень заметно, что я не москвич? – поинтересовался я вместо ответа.

– Да нет. Но меня же о вас предуведомили.

– А-а, – имея в виду Перцеля, согласился я и, не ответив на главный вопрос, принялся кушать суп.

Как вскоре выяснилось, Саломея приняла меня за другого человека. Ее дядя, по материнской линии, Матвей Пепельной, звонил ей утром и просил накормить обедом внезапно свалившегося на его голову Архангельского родственника. Этот родственник в Москве был беспомощен и дядя Матвей, зная, что тот в столовую не зайдет, упросил Саломею его накормить. Уж очень боялся, что тот умрет с голоду в промежутке между завтраком и ужином. Между делом дядя предупредил Саломею о том, что у родственника хороший аппетит.

Видимо, поэтому после съеденного мной куриного супа, последовало второе блюдо, состоящее из картофеля пюре, котлет и овощного салата. Я посмотрел на девушку вопросительно, она в ответ закивала головой, что означать могло только одно: «Все это вам, ешьте, не переживайте».

Я, ничего не зная про родственника, с удовольствием принялся за второе. Аппетит у меня тоже был хороший и я привык, все то, что мне дают, съедать без остатка. После картошки, котлет и салата, я пил абрикосовый напиток, а чуть погодя чай с тортом. Все это я ел молча, украдкой поглядывая на хлебосольную хозяйку. В душе своей я ее боготворил.

Конечно, любой нормальный человек, оказавшись на моем месте, насторожился бы, заподозрил неладное. Наконец, просто поинтересовался, с чего бы это так вкусно и обильно кормят? Или, по крайней мере, хотя бы книгу отдал. Я же ничего из вышеперечисленного не предпринял. Видимо, не зря в психбольнице держали и не решились доверить оружие. Мне все происходящее казалось нормальным, естественным ходом вещей. Ставя себя на ее место, я понимал, что поступил бы точно так же. Вследствие чего и не нервничал, уплетая котлеты и запивая их абрикосовым компотом.

За все время обеда, после ее вопроса, так и оставшегося без ответа, мы не сказали друг другу ни слова, как бы на практике демонстрируя поговорку-инструкцию: «Когда я ем, я глух и нем».

После того, как я закончил с тортом, девушка сказала:

– Посуду я помою, уберу сама. А вы как-нибудь еще заходите.

Я понял, что меня выпроваживают. Я, не торопясь, выбрался из-за стола, и мы, продолжая игру в молчанку, направились к выходу. Я шагал счастливый (так всегда со мной бывает, когда я вкусно и сытно поем), и только выйдя на лестничную площадку, опомнившись, я протянул Саломее книгу и томным ленивым голосом сказал:

– Перцель просил передать.

– Что? Какой Перцель? – непонимающе переспросила она, принимая из рук моих книгу. – Постойте, постойте… Откуда вы его знаете? А вы… Разве вы?…

Она стала всматриваться в осоловевшие глазки мои и, звонко рассмеявшись, взяла меня за руку и снова привела на кухню. Она смеялась, не переставая где-то с минуту. Я тоже, глядя на нее, смеялся, но не в полную силу. Во-первых, потому, что настоящей причины не знал (что произошла какая-то путаница, я уже понял), а во-вторых, смеяться от души мешал набитый живот.

Саломея хохотала, совершенно не стесняясь моим присутствием, иногда, когда хватало воздуха, даже приговаривала:

– Не надо… Не надо так шутить… Я больше не могу.

Отсмеявшись, она подробно рассказала об Архангельском родственнике, о дяде, и о просьбе последнего хорошо северянина накормить.

– Интересный вы человек, – сказала она, – если вы не он, то почему не отказались от слоновьей порции? Отчего ничему не удивлялись? Тут я, на радостях, что ничего страшного не натворил, сказал Саломее о том. что во-первых, молчал потому, что все было очень вкусно, а во-вторых, по той причине, что она красавица и я в нее с первого же взгляда влюбился.

После этих моих слов она засмеялась громче прежнего, сказала, что с девушками нельзя так говорить, что она мне не верит, что я хитрый и искусный ловелас.

– Хотя, нет. На ловеласа вы не похожи, – тут же поправилась она. – Давайте, оставим все эти разговоры и лучше будем пить чай с тортом.

– Давайте, – согласился я, не думая о том, куда бы этот торт с чаем мог бы поместиться.

Она подумала за меня, а точнее, вспомнила, что я только что уплел сытный обед и половину того самого торта, которым она намеревалась меня удивить. Вспомнила и вновь разразилась приступом чистого, звонкого, девичьего хохота.

Таким образом мы с ней и познакомились; когда я уже уходил, Саломея окликнула меня и сказала:

– Оставили бы телефон, несносный вы человек. А то съели суп, уничтожили котлеты и поминай, как звали?

Я смущенно заморгал глазами и признался, что живу в общежитии, и телефон у нас только на вахте, так сказать, общий для всех.

– Тогда мой запишите. И звоните, непременно звоните.

Саломея торопилась. Дело в том, что пришел настоящий родственник, предуведомленный о том, что его хорошенько накормят, и сидел на кухне с ложкой в руке, угрюмо ожидая котлет и тортов, съеденных мной. Саломее нужно было срочно ему что-то приготовить, как-то выходить из сложившейся ситуации.

Я записал ее телефон, и тотчас же запомнил его на всю жизнь. Шел по улице и повторял эти цифры, как какой-то волшебный код, суливший мне счастье безбрежное и полеты во сне и наяву. Но не люблю я телефоны и не доверяю им. Когда вся твоя жизнь висит на проволочке и ты зависишь от капризов такой ненадежной, такой уязвимой техники, как можно спокойно говорить с человеком, который тебе дорог. Да к тому же в первый раз. И за мою нелюбовь, за мое недоверие телефон отомстил мне. Я позвонил, Саломея, узнав меня по голосу, обрадовалась, но зачем-то попросила перезвонить ей через пять минут. Я перезвонил. И что же? Трубку поднял какой-то алкаш.

– Саломею позовите, пожалуйста, – попросил его я неуверенным голосом.

– Она ушла, – рявкнул он и повесил трубку. Тут волей-неволей придет на ум всякое. «А вдруг ограбление? А вдруг ее связали? Откуда в ее доме такой пропитой, противный голос? Да нет, я просто не туда попал». Я перезвонил, трубку снова поднял обладатель противного голоса. Я продиктовал ему номер, поинтересовался, правильно ли звоню, он сказал: «Правильно», а еще сказал, чтобы я больше не звонил. Я послушался его совета и звонить не стал.

Когда через два месяца на показе отрывков в ГИТИСе с Саломеей снова встретились (она специально звонила Перцелю, узнавала, когда этот показ состоится) и я, в ответ на ее: «Почему не звоните?» рассказал всю эту историю, то она посмотрела на меня подозрительно, но ничего не сказала. Конечно, не поверила, решила, что я обидчивый и до крайности самолюбивый человек.

– Звоните хотя бы теперь, и если попадете на сказочника, владельца нетрезвого голоса, то не верьте ему. Мы сейчас с мамой живем вдвоем, так что только она еще может подойти к телефону. Отец в данный момент за границей, но уверяю, что это не он тогда с вами пошутил.

Вторая попытка оказалась удачной, я дозвонился, разговорился и договорился. Мы стали встречаться. В ясные дни гуляли по улицам, в ненастные встречались в Зоологическом музее и гуляли по его залам.

В один из таких ясных дней, когда гуляли по улицам города, Саломея остановилась у дома Рябушинского, более известного, как дом, в котором вернувшись из Италии, жил Горький.

– Какой стиль? – спросила она.

– Не знаю, – откровенно сказал я.

– Стиль модерн. Посмотри, все окна в доме разные, нет ни одного похожего. Хорошо жить в таком доме, можно показать свое окно и его не спутают с другими, оно будет единственное в своем роде. Правда, здорово?

Я согласился. Она стала объяснять, чем отличается один стиль от другого, рассказывать всю ту чепуху, которой ее пичкали в Архитектурном институте. А я все это с живейшим интересом слушал и тут же забывал. Сам думал о том, что и из тысячи совершенно одинаковых окон я бы без труда запомнил и узнавал бы ее окно, так как оно всегда бы было для меня тем самым, единственным, на другие непохожим.

О чем же мы с ней говорили? Я все больше о своем институте, о той профессии, которую выбрал, о своих сомнениях, переживаниях, надеждах. Наконец, о том, что замечал вокруг себя, что казалось мне интересным и достойным ее внимания. Саломее мои наблюдения нравились, она не считала их пустыми.

Я тогда был очень осторожен на улице, боялся попасть под случайный автобус или машину, ибо был слишком уж счастлив.

Возвращаясь в общежитие после одной из встреч с Саломеей, я стоял на перроне станции Проспект Мира и ждал поезда в сторону Рижской. Душу рапирало, хотелось петь, но я изо всех сил себя сдерживал, уговаривал: «Осталось проехать одну остановку, выйдешь на Рижской, бегом по эскалатору на улицу, и пой себе на здоровье». Тут вдруг подошел к станции поезд, шедший в противоположном направлении. Из него вышла компания, которая, не обращая внимания на звенящую, почти что тревожную тишину, затянула песню и долго еще шла и пела, никого не стесняясь. Это послужило толчком, последней каплей. Я хотел осмотреться, как бы в последний раз оценить обстановку, но вместо этого просто запел. Затянул свою любимую песню. Стоявшие рядом со мной люди шарахнулись в стороны, кто-то отбежал, кто-то тихо отошел. Мне было хорошо. В голову лезли нескромные мысли: «А что, если когда-нибудь эта красивая и необыкновенная девушка станет моей женой? Мы будем с ней гулять по городу не как теперь, а как муж и жена, держась за руку, или прохаживаясь под ручку. И я покажу ей, москвичке, свою Москву. Познакомлю ее, будущего архитектора, со своими любимыми домами, с любимыми улицами, с любимыми проспектами. Повезу под сень тех тополей и лип, которые мне особенно дороги. Расскажу ей о том, как я с ними знакомился, о чем разговаривал. Как часами бродил по бульварному кольцу и мечтал о такой, как она. Я тогда уже предчувствовал, что моя невеста, моя избранница будет такой: «чистой, красивой и гордой. С ясным разумом, с добрым сердцем и милостивой душой».